Сотворение любви - Глава 3

Выйдя из кабинета, я, безо всякой на то причины, спустился на склад и, не задерживаясь, прошел вдоль огромных стеллажей с кафелем, ширмами, унитазами, ванными. Мне больше нравятся уложенные снаружи штабеля мешков с гравием, цементом и, песком, армированные бетонные балки, блоки. Я частенько прогуливаюсь среди кучи этих материалов, которые единожды использованные, теряются из виду. Из них возводят города, но потом почти никто не вспоминает об их существовании. А вот я обожаю затеряться среди кирпичных штабелей и гор песка, и не только потому, что таким путем можно улизнуть от работы. Здесь мне кажется, что я приношу какую-то пользу, и еще эти материалы сами по себе приближают меня к работе. Они незыблемы и постоянны. В них нет переменчивости чисел, которые, хоть и имеют отношение к конкретным вещам и их приумножению, на деле обособляются от них и при подсчете достигают лишь мнимого идеала. Конечно, у арматуры есть и свои недостатки – выступающие углы и неровная, будто сморщенная, поверхность, собирающая пыль. Я провел рукой по поверхности кирпичей и блоков, погрузил пальцы в щебенку или песок. В детстве я точно так же засовывал руку в мешок с фасолью, или рассыпал ее по столу. Прикосновение к щебенке вернуло меня в реальный мир, и я отбросил мысли о школе, где только и делали, что говорили о далеком далеке, которое нельзя потрогать, понюхать или попробовать на вкус, потому что у него нет ни запаха, ни вкуса, ни плотности. В детстве я хотел быть земледельцем. Я представлял, как еду на тракторе, и мое тело трясется в такт содроганиям мотора. Солнце отражается на капоте и слепит глаза, заставляя меня прищуриваться. Я еду и наслаждаюсь запахом солярки и зерна. Я уже не помню, почему подростком решил учиться на факультете управления предприятием. Если бы я мог вернуться назад, в то время, и выдернуть того юнца из оцепенения. В те дни он плыл по течению жизни безразлично, как сомнамбула, похожий на потерпевшего кораблекрушение человека, потерявшего надежду увидеть землю или быть спасенным каким-нибудь кораблем. Я мягко встряхнул бы его и сказал: “Эй, не совершай эту ошибку, иначе ты об этом пожалеешь, поверь мне”. В ответ юнец, наверняка, пожал бы плечами, тряхнул головой, откидывая назад прямую челку, и усмехнулся бы так, словно не понял рассказанного мною анекдота.

- Чем могу помочь?

Кладовщик оглядывал свои владения, как цербер, у которого вместо трех голов – одна, но такая огромная, что тут же наводит на мысли о какой-то болезни с детства. Возможно, правда, что он скрывает какой-то дефект, поскольку всегда носит бейсболку с аббревиатурой какой-то команды или фирмы. Кладовщику не нравится мое присутствие здесь. Возможно, из-за осознания своего положения в обществе, он всегда угрюм, и отвечает с явным недовольством, если кто-то из людей повыше рангом и принадлежащих другому классу, чьи руки не знают мозолей, трещин, жирных пятен и пыли, задает ему вопрос о материале или сроках поставки. Своим сердитым ответом он хочет указать этим людям, что ему лучше известно, как управлять кампанией, как распланировать доставку и поступление материалов, потому что он научился этому на собственном опыте в процессе работы, а не как мы, в аудитории. Все мы – не знающие иного физического труда, кроме занятия спортом для поддержания формы – выскочки и самозванцы. Мы не работаем, и только он побуждает рабочих трудиться.

- Ничем, я просто смотрю.

- Ну, смотрите, – буркнул он.

Мне хотелось бы подружиться с ним и вместе бродить среди громадных стеллажей, обсуждать качество того или иного изделия, безответственность поставщиков и сложности с транспортом. Мне хотелось бы молча выкурить с ним по сигарете, разглядывая склад, как каменщик разглядывает только что возведенную им стену, искренне гордясь на совесть выполненной работой, не требующей ни оправданий, ни объяснений. Вообще-то, в обычной жизни кладовщик вежливый и очень обходительный мужик, а на работе хитрит, чтобы заставить меня чувствовать себя туристом, который, сфотографировав какого-нибудь мальчишку-оборванца, дает ему несколько мелких монеток, чтобы избавиться от угрызений совести за то, что другие прозябают в нищете. Порой, я наблюдаю издалека, как он перешучивается с водителем автопогрузчика – румыном, едва говорящим по-испански, или с группой поляков, которых легко представить грузчиками в туманном, промозглом порту, и которые здесь, непонятно зачем, перетаскивают материалы с места на место. Пожалуй, они, как и я, только создают видимость работы. Однажды я увидел кладовщика, с растрескавшимися от цемента руками, в окружении эквадорцев: подобно Святому Христофору, пробиравшемуся сквозь гомонящую толпу правоверных, он шел вперед, неся на плечах одного из них. Этот парень говорит на всех языках, кроме моего, и уживается со всеми, кроме классовых врагов.

Я весело помахал ему на прощанье рукой. В другие дни такая встреча могла бы испортить мне настроение, в другие – да, но не сегодня. Я еду домой, и я счастлив как школьник, придумавший отговорку, чтобы удрать из школы, и обведший вокруг пальца учителя, который в нее поверил. Я совершил преступление. Собственно говоря, это не преступление, как таковое. Я соврал, но это вранье может стоить мне дружбы и партнерских отношений. Однако вместо того, чтобы раскаиваться, я шел домой легким шагом, от души насвистывая популярную несколько лет назад мелодию, под которую, мне помнится, я когда-то танцевал. И даже недавно разразившаяся гроза, за несколько секунд промочившая одежду, не испортила моего настроения. Как же мне хорошо! Все просто замечательно. Свобода! Я избавился от этой невыносимой пятницы. Я был свободен, и мне не нужно делать вид, что я озабочен делами, не нужно решать серьезные проблемы и плыть по течению за Хосе Мануэлем, а точнее, за самим собой. До сих пор я никогда так беспечно и неприкрыто не нарушал ни одного правила: не столько из-за боязни разоблачения, сколько из-за собственного сознания того, что нужно и не нужно делать. Так поступают мои друзья, деля в универмагах все товары на те, что не нужны, и те, что можно запросто купить. Собственно говоря, я всего лишь дважды протестовал открыто. Когда мне исполнилось двадцать пять, я зашел в ИКЕЮ и вышел оттуда с небольшим ковриком под мышкой, не задержавшись у кассы, чтобы его оплатить. Тогда мне казалось, что прожить двадцать пять лет и никогда ничего не украсть означало подчинение тому, что мне казалось лишним, и от чего нужно было срочно принимать лекарство. А несколько месяцев спустя я заключил пари с друзьями, которых теперь и след простыл, и пришел на собеседование в сером костюме, начищенных до блеска ботинках, с безупречно напомаженными волосами и коровьим колокольчиком вместо галстука, рассчитывая получить место служащего в электрической кампании, которое на самом деле не очень-то меня интересовало. Два бесполезных и бесплодных протеста – весьма постная биография для сороколетнего-то человека.

И вот сейчас мне больше, чем тогда, хочется нарушить что-нибудь, чтобы освободиться, а не увязать все глубже и глубже, погрязнув в рутине дней, как будто нет иного выбора, иного способа быть самим собой.

Мертва Клара, девушка, у которой была семья, друзья, которых я не знаю.

Иногда она тоже обманывала их, скрывала что-то, чего теперь и не узнать. А может, кто-то что-то и и узнает, потому что после смерти от нас остаются какие-то следы, рассказывающие о нас. Хотя многое из этого будет истолковано неправильно. Зачем она хранила противозачаточные таблетки в коробке, если мы пытались завести ребенка? Вот фотография какого-то незнакомого парня, кто он? Зачем ей текущий счет в банке, о котором я ничего не знал? Кто это настырно названивал ей на мобильник, не оставляя сообщений? Почему в последние недели она так часто заглядывала на сайты, связанные с раком желудка? Скорее всего, на эти вопросы был какой-нибудь обычный, банальный ответ, но объяснить уже ничего нельзя. Мы ничего не узнаем ни о делах, не оставивших следа, ни о прежних желаниях, ни о планах, которым не суждено было сбыться. Клара мертва, и я не увижу следов, не смогу распознать намеков и двусмысленных знаков. А мне очень хотелось бы знать, была ли Клара счастлива, жила ли выбранной ею жизнью, или хотела уйти с намеченного пути, чтобы, очертя голову, броситься в головокружительную авантюру или познать безумную любовь. Неожиданно я подумал, что, пожалуй, она была, потрясающей, страстной женщиной, кружащей голову мужчинам, и ей не нужно было ничего менять. Мне захотелось увидеть фотографию Клары и понять, можно ли было в каких-то ее чертах предугадать печаль, волнения, страхи, ее историю.