КАРЛ

Карл Иванович Инсберг ранним летним утром шёл привычной дорогой.
Маршрут российского пенсионера пролегал через ближайшую аптеку, в которой он покупал иногда лекарства по льготной цене, летний неформальный рынок с молоденькой редиской, лучком и укропом, бойко распродаваемые словоохотливыми огородницами, и киоск со свежим хлебом и молоком.
Ночью прошёл дождь. Прозрачные на промытом асфальте лужи выявляли неровности дорожного покрытия. Края луж были припудрены белым налётом пыльцы – пришло время цветения. У лужи скакали вальяжно голуби и суетились воробьи, – пили водицу и умывались, старательно утирая носики о яркие перья.
Карл улыбнулся. Много раз им виденные картинки радовали, как радуют ребёнка знакомые рисунки в любимой книжке. 
Если жизнь – книга, то Карлу осталось дописать и перевернуть её последние страницы. Он это осознавал и чувствовал  набухшим от работы и переживаний сердцем и всем своим большим грузным телом, которое порой отказывалось служить. Болели суставы, колени к утру опухали, отекали и ступни ног так, что с утра приходилось обувать очень старые разношенные туфли, которые так и числились в реестре востребованных вещей, как туфли утренние.
Так и шаркал по асфальту Карл плохо гнущимися ногами в потерявших вид туфлях, определив себя не без улыбки в число «лыжников», иронизируя по поводу собственной походки.
Карл был достаточно подтянут, аккуратен, а в свои неполные восемьдесят лет выглядел вполне свежим. Мужчина следил за собой, каждое утро  перед выходом на улицу брился, смывая с лезвия бритвы совершенно белые волоски щетины, вспоминал, как он впервые побрился, удаляя нежную тёмную растительность со своих щек и подбородка. Было это так давно, но по-прежнему так свежо в памяти, что даже помнился вкус хозяйственного мыла, с которым стирали белье, мылись в бане и из него же взбивали пену для бриться.
Пройдя привычным маршрутом с пакетом, в котором лежали теперь капли и таблетки, добытые в аптеке, пакеты с хлебом и молоком, Карл не спешил домой в свою трехкомнатную квартиру, полученную им давненько уже в панельной пятиэтажке, еще перед выходом на пенсию. Квартиру семья Карла получила за его многолетний труд, когда уже не доставало сил тянуть лямку горного мастера на далекой северной шахте и следовало перебираться в город.

Подойдя к дому, Карл присел на лавочку под тенью деревьев.
Пискнул телефон. Карл достал его и увидел, что пришло сообщение от жены. Как обычно сухо, без предисловий перед глазами возник вопрос: «Ты где запропастился?». Не удивившись тону, и представив привычные раздражительные интонации жены,  невольно отметил дату на телефоне, – 14 июня.*

Мастером Карл был хорошим.
Природная немецкая дисциплинированность и стремление все сделать аккуратно и в срок очень ценилась на предприятии. А то, что Карл практически не выпивал, просто делало его незаменимым работником.  На этом уважении начальства и подчиненных Карл держался за свою работу, которую знал досконально, но не любил. Но так вот вышло, что в юные года, когда следовало решать, чем заниматься в жизни и куда идти учиться профессии, оказался он в горном техникуме. А куда ему было податься после восьмилетки в этом сибирском шахтерском городке, в котором казалось, как не крутись, – в шахте и окажешься. Представлялось порой, что все дороги заканчиваются где-то сразу за его окраинами.  Собственно для него, молодого человека со странным для русского уха именем Карл, в те послевоенные годы, годы разрухи и выживания иного пути возможно и не было.
Где-то в глубине его сознания таилась мечта о полётах, о небе, о невероятной свободе и празднике духа. Когда же повесткой позвали первый раз в военкомат для учёта будущих военнослужащих, на вопрос улыбчивого моложавого военкома о желании служить, Карл неосторожно  сказал:
– Хочу быть летчиком.
Военком, окинув взглядом Карла, усмехнулся и спросил:
– Ты же немец? Таких, знаешь, пацан,  в авиацию не берут. В пехоту, в крайнем случае, − грязь месить. Как еще выжили здесь и за решётку не угодили?
Военком хорошо знал историю депортированных переселенцев и понимал, что высланные перед самой войной из Прибалтики и иных мест немцы и иные, по мнению власти, неблагонадежные особи человеческого рода, жили здесь тяжко, выживали, вытягивая жилы на непосильной работе.
– Я не немец, я эстонец, – ответил Карл, глядя уже из подлобья, уловив, что дал промах, поддавшись на обаяние военкома, и высказал то заветное, что нужно прятать в себе.
– Рассказывай байки. С таким-то имечком и фамилией, – ты эстонец?
И оглядев внимательно парнишку добавил:
− А хоть бы и так: хрен-то он не намного редьки слаще. Твои вон кровники до сей поры в лесах прячутся. Лесные братья, – слыхивал? Всё отстреливаются, по лесам отсиживаются, схроны роют,  – ждут подмогу от своих недобитых в сорок пятом, – военком нервно закурил, пуская агрессивно дым в сторону призывника.
Карл смолчал. Он мало знал о том, что сейчас реально происходит на его родине. Об этом в газетах не писали.
Выйдя от военкома и проглатывая обиду, Карл сорвался вдруг с места, кинулся назад в кабинет военкома и, задыхаясь, выкрикнул в лицо опешившему офицеру:
– Вы разве не знаете, что первое кругосветное плавание, − подвиг русских моряков под руководством командора Крузенштерна совершили морские офицеры, из которых почти все были прибалтийскими немцами. Сам Крузенштерн родом из Ревеля. А Фабиан Беллинсгаузен, Отто Коцебу, – великие русские мореплаватели – прибалтийские немцы, ученики Адама Иоганна фон Крузенштерна! А сколько еще прибалтов, немцев полегло во славу России! Вы разве не знаете!?
Закончив свою, как вспышка огня, яркую и яростную речь, Карл развернулся и выбежал из военкомата, пылая лицом.
Здесь в сибирском шахтерском городке он оказался перебравшись вместе с мамой и её новым мужем из-под Иркутска. Там они жили на поселении, сроднившись поневоле с крепкой деревней Шаманка, что ютилась одним концом между высоченной вертикальной стеной скалы и быстрым Иркутом, а другим концом раскинувшаяся привольно по широкому распадку, уходившему в глубину тайги.
Здесь они оказались поздней осенью 1941 года, когда уже полыхала на западе страшная по своей сути и последствиям война. Здесь в Сибири её влияние ощущалось по строгости осунувшихся сосредоточенных лиц, военной форме на мужчинах, эшелонах с людьми и техникой,  и вдруг опустевшим деревням и сёлам, в которых теперь в основном бабы, да девки с мальцами вершили все мужские дела.
Собственно этого Карл помнить не мог. Мама его полуголодного в обмороке принесла на руках в избу, что отрядили им на проживание, подселив к немолодой уже паре, отправившей на войну двух сыновей. И уже здесь, на краю Шаманки, началась их новая жизнь, и впервые осознанная жизнь Карла.
Отец тоже был невдалеке от них, и это было большой удачей, так как власти нередко разлучали семьи, обрекая на долгие страдания в разлуке. Но и здесь для неблагонадежных мужчин власти определили иной статус пребывания в местах переселения.
Этот статус был – «ЗК» – зек в простонародии.
Здесь возле Шаманки в отдалении у реки Каторжанки были выстроены бараки, обтянутые колючей проволокой. Вновь прибывшие были заняты заготовкой леса, сплавляя и вывозя брёвна к реке, по которой  отправляли древесину вниз по течению реки до города, где она попадала на переработку. Говаривали, что из тамошней сосны делают приклады для винтовок, ящики для снарядов и патронов, а из берез – лыжи для солдат.
Отца Карл не помнил совсем. Стефан Инсберг не мог выходить за внешние пределы колючей проволоки, чтобы повидать сына. Карл помнил лишь отрывочно, как они с мамой готовились к встрече с отцом, экономя, собирали для него хлеб, сало и прикупали табак. Утром, в назначенный день, торжественно выходили в направлении лагеря и вместе с другими женщинами шли несмело в запретную зону, через шаткий мост, мимо охраны и рвущихся с поводков псов.
Всё было строго.
Мама позже рассказывала, что её муж, печной мастер и жестянщик был почти что коммунистом, поддерживал всё советское и был сторонником и равенства, и братства. Выбравшись из Кёнингсберга в Таллинн к родным, после прихода к власти фашистов, молодой и грамотный Стефан активно взялся поддерживать местных коммунистов, а после прихода в Эстонию Красной Армии радовался неподдельно, но вдруг оказался в списках неблагонадежных как бывший подданный Германии и «дойче менш»** по национальности.
Так семья Стефана Инсберга – он сам, молодая жена с трехлетним сыном оказались в Сибири, преодолев в теплушке тысячи верст по огромной, особенно в сравнении с крошечной Эстонией, стране.
Везли их поврозь, везли долго, останавливая поезд в тупике очередной станции без объяснений, практически без пропитания и должной медицинской помощи. Выживали как могли: меняли вещи на еду, сами лечили друг друга.
Отец находился под охраной в охраняемом вагоне, а Карл с мамой и такими же, как они женщинами и детьми, в набитых до отказа деревянных теплушках. Вагоны продувались насквозь, а в дождь в вагоне было сыро и холодно. Благо, что основной путь поезд с депортированными проделал летом и только на исходе пути вагоны застряли, пропуская на запад военные эшелоны. Здесь их и застала стылая сибирская осень, холодные туманы и изморозь к утру на стенах вагона.
Отец умер в лагере.
Здоровья молодому печнику хватило лишь на два неполных года. Сначала ему не повезло – придавило и изрядно помяло скатившимся бревном, а потом началась чахотка, харканье кровью и сил тянуть непосильную лямку жизни уже не достало.
Отца похоронили у деревни на берегу Иркута. Сами похороны Карл немного помнил.  Запомнил, как опускали дощатый, грубо  сколоченный гроб и как громко застучали комья земли о ящик с телом отца. Малый еще не понимал, от чего так убивается над ящиком его мама. Запомнил неказистый холмик земли и установленную каменную плиту, что изготавливали сами заключенные в лагере для «своих нужд».

Карл сидел на лавочке возле подъезда своего дома и вспоминал, как его молодого выпускника горного техникума откомандировали на север к океану, в далекую Хатангу.
А куда еще направить отличника и обладателя красного диплома с такой непростой фамилией как Инсберг и именем Карл?
Конечно, на самый трудный и удаленный от центра жизни участок социалистического созидания.
Так будет всем спокойнее.
Вспомнил, как  он получал паспорт.
Метрика о рождении, что сохранилась еще с Кёнингсберга, написанная по-немецки красивым готическим шрифтом, с приложенным листком перевода  с немецкого на русский, встревожила паспортистку.
− Что за Кенигсберг? Нет теперь такого города!
И процедила, сжав до белизны губы, глядя в упор на побледневшего парнишку:
− Немчура недобитая…. Давят вас, давят…., а вы из всех щелей все лезете и лезете…
Карл, не помня себя, стремительно вышел и, не забрав метрики, вернулся домой.
Вскоре, однако, его вызвали в милицию повесткой и милицейский чин, строго оглядев мальчишку, вручил ему паспорт, в котором в графе национальность стояло «немец», а местом рождения указан сибирский шахтерский городок.
Жена, с которой он сошелся на севере, сразу