Гроза шумно рыдала, истерично вспыхивая бледно-лиловым светом, отражаясь в заплаканных окнах.
Пахло озоном, рухнувшим небом и удушающими слезами.
Мои узкие, полупрозрачные, чувствительные пальцы быстро перебирали черно-белые податливые ребра рояля, точно и стремительно извлекая на свет давно позабытую мелодию. Напой мне ее.
Восклицаю невольно высоко и музыкально (ах, холодный дождь переливается из распахнутой форточки на подоконник и заливает бархат штор, оставляя темные пятна):
- Пой!
Смотри, как все быстро, изменчиво, скоротечно. Под руками – черное, белое, черное…
Белое – ты сидишь на скамейке в саду, прекрасно и пышно раскинувшимся сочной зеленью и белоснежными пионами. Сад оберегает, укрывает нежной, желанной кружевной тенью.
Молчишь, улыбаешься легкому ветру и светлым лепесткам. Краду с вишневых, сладких губ поцелуй.
Черное – плачешь, обращая весь мир в разбившееся зеркало. Твои высокие захлебывающиеся интонации сжимают мои виски ледяной сталью.
«Отчего так жесток?» - кричишь, бледнея лицом и темнея пронзительным взглядом.
«Я тебя»… Ответил бы, да голоса нет. Молчу. И петь не умею, безголосый.
Чем дальше жизнь несла нас подводным ледяным течением, тем все больше пальцы судьбы, играющей чаще против меня, касались черных клавиш.
Мелькает черное, черное, черное. Сливается в монотонную полосу, оставляет шрамы на запястьях.
- Спой же…
Ноты бьют тебя по щекам. Белые ресницы дрожат, не желая являть моему пытливому взору синеву твоих заплаканных глаз.
Зря, зря. Ты создана для пения.
И неужели я напрасно так долго и упорно натягивал звенящие ниточки-нервы, заставлял не знающие ни одной ноты голосовые связки звучать высоко и небесно?
А раньше ты (помнишь ли?) любила касаться гладкой, без единого изъяна, поверхности черного величественного рояля и восторженно замирала. И только дрожь твоих тонких рук выдавала радостное волнение.
Срасталась с этим музыкальным инструментом, становилась одной из тонких, натянутых струн. Больно ли было петь до хрипоты?
Шептала тонко и туманно: «Мне не жизнь без музыки». И я играл, возвращая утерянное дыхание тебе, полуудушенной, в белом платье, со страданием на нежном личике.
Музыка в нашем доме правила, музыкой я с тобой говорил. Ты пением отвечала.
Да это был бы рай, слышишь, если бы не попросилась однажды уйти, грустно глядя в окно, в сад, где уже умерли до весны пионы.
«К кому же?» - хотел я тогда спросить, но вместо этого ударил со злобой и горечью по клавишам. Рояль всхлипнул.
Ты поняла.
- К садовнику, что выращивает прекрасные цветы, - тихо пропела в ответ.
Я ядовито усмехнулся. В горле вскипали рыдания.
Как пойдешь? Ты привязана. Ты умрешь.
- Пожалуйста, отпусти… Помоги…
Беззащитно сидела возле рояля, по-детски поджав под себя худые ноги.
Да, хорошо. Убирайся же к тому, кто не научил тебя петь.
***
Гроза шумно рыдала, истерично вспыхивая бледно-лиловым светом, отражаясь в заплаканных окнах.
Пахло озоном, рухнувшим небом и удушающими слезами.
Мои узкие, полупрозрачные, чувствительные пальцы быстро перебирали черно-белые податливые ребра рояля, точно и стремительно извлекая на свет давно позабытую мелодию.
К монотонному примешалось яркое. Черно-белое с красным.
Красное, красное, красное…
Я освободил тебя, перерезав с усилием одну из струн. Звучать так, как раньше, уже никогда не будет…
Сломано.
Ушла, пошатываясь от слабости, оставляя на стенах кровавые следы. Ты ведь раньше никогда надолго не покидала его, мой старый, изувеченный, хриплый рояль.
Но, думаю, цветы тебя вылечат.
Благодарю!