Вот ты, Михалыч, мужик уважительный. Это сразу видно. И званиями своими не выпендриваешься. А потому и я к тебе с полным почтением. Вишь, как мы хорошо сидим. И ушицу сварганили, и душу фартовой рыбалкой побаловали. Где бы ты такого тайменя ущучил? Я-то, считай, с малолетства по нашему Илиму мотаюсь. То ногами, то на лодке. Бывало, большие начальники и вертолётом подхватывали. Так что, со мной, Михалыч, без улова никогда не останешься. Ну, давай… За фарт наш рыбачий.
Помнится, в прошлый раз я тебе про Охламона нашего рассказывал. Как он по весне посреди моря на лесине куковал. Так это ж не первый его «крендель». Прошлой зимой он с напарником застолбил промысловый участок, до по осени на пушную добычу и подался. Живут они, значит в зимовье, белкуют потихоньку. Всё как обычно. Уже не одного соболишку загнали. Обживают участок, с его обитателями знакомятся.
Должён тебе рассказать, Михалыч, что на промысле целая уйма правил имеется. Их, конешно, никто не писал, жизнь подсказала. Нормальный промысловик все их блюсти старается. Есть правило и на случай, когда медвежью лёжку находят. Бегут, значит, мужики к соседям, назначают время, собираются, этак, пять-шесть человек и идут на берлогу. Добычу делят поровну, но шкуру – обязательно тому, кто берлогу нашёл. Нормальный промысловик так и делает. Ну, так это ж «нормальный». Нашему Охламону не то что правило, но и «закон не писан».
Белкует он как-то, ну и, к обеду где-то, набрёл на берлогу. Обошёл её, сел на валёжину, закурил. Мысли-то по башке бегают, да всё не туда. И ведь не скажешь, что мужик жадный. Всегда поможет и делом и рублём. Ни кто не пожалуется. А тут не захотел с соседями делиться. Сидит и думает: «Чего мотаться по тайге? Самое малое – три дня потеряем. Да ещё и полтуши отдавать. Я сам его добуду».
А всего вооружения у Охламона – мелкашка. Когда белковать бегаешь, не дробовик же с собой брать. Тут кажный грамм тянуть на пуд будет к концу дня. Сидит Охламон, покуривает да смекает, как бы ему исхитриться с мелкашечкой этой самого Хозяина добыть.
И ведь надумал-таки, хитроумец наш.
Каждый таёжник плохо ли, хорошо ли, но повадки медвежьи знает. Хозяин – зверь очень серьёзный. Не только силы в нём не меряно, но и мозговит он без меры. Когда мишеньку в берлоге растормошат, он ведь что перво-наперво делает? Он башку всего на пару секунд из дыхала своего высунет и вновь схоронится. И, представляешь, Михалыч, ведь за это плёвое время успевает всё углядеть: и сколько человеков-народу, и сколько ружей, и где, кто стоит. Главное – сразу улавливает, где в засаде самое слабое место. И вот с рыком вылетает из берлоги прямохонько в это слабое место. Летит, что торпеда твоя. Ни головы, ни лап не видать. Словно толстенная чёрная стрела. Да и скорость не меньшая. Что ты! Страшное это – дело медведь в ярости.
Вот наш Охламон, упомнив эту медвежью привычку выглядывать из берлоги, так сотворил: вырубил жердь длинную и лёгкую, взял её в левую руку. В правую – мелкашечку свою взведённую. Залез на корягу, под которой миша спать улёгся, прямо над дыхалом. Да ты чо, Михалыч, дыхало – это ж, ну, как вентиляция в берлоге. Медведь его своим дыханием протапливает. Как раз по этому дыхалу, да по пару, что из него подымается, берлогу и находят.
Так вот. Сунул Охламон жердь в это самое дыхало и давай там шурудить. Как почувствовал, что зверь зворочался, бросил жердь, да за ружьишко своё уцепился.
И только медведь на разведку башку высунул, Охламон-то возьми, ствол прямо ему в ухо сунул и стрельнул. И всё. Взял ведь медведя.
Ты, Михалыч, смотрю, заслушался. Совсем дело забыл. Ну-ка, плесни граммов сорок пять, можно с прицепом. Сейчас я тебя прояснять буду, в чём Охламонова глупость была.
Так вот. Взял, значит, зверя сноровистый наш, тот и осел в берлогу. Попытался Охломон его вытащить. Да куда там! В топтыжке пудов двадцать весу-то. И так, Охламон пытается и эдак – всё бестолку. Почесал он в затылке, плюнул с досады и побежал в зимовьюшку к напарнику. Пока он бежал, пока напарник пришёл – стемнело.
Рассказал Охламон про подвиг свой, но ожидаемых аплодисментов не получил. А получил подробное разъяснение полной своей дурости. Пришлось им назавтра бежать к соседям, через день те пришли. Вытащили тушу. Ну, а та, понятно же, промёрзла насквозь, и шкура не снимается. Да вообще, промёрзшую тушу не освежуешь.
Пришлось мужикам где топором, где пилой что можно выбрать для пропитания, а остальное бросить. Вот она, глупость Охламоновская. С мелкашкой на топтыгина – это совсем «без царя в голове» надо быть, хоть и выглядит героически. Ну, а результат – сам видишь.
Вот, Михалыч, я и думаю, не придётся ли нам остаточки выбрасывать? Выдохнется ведь, родимая. Давай-ка разливай. За смекалку, будь она не ладна.
