Мы с Ханой жили в однокомнатной квартирке. Все наше «добро» составляла железная кровать, круглый, еще бабушкин, стол на львиных лапах, два стула, да старый шкаф с зеркалом. На кухне, прислонившись к стене, стоял кухонный стол-шкафчик, а под другой стенкой столик, больше похожий на табуретку на длинных ножках. На столике стоял керогаз, на котором Хана готовила, и на нём же мы кипятили воду для купания, или для чая.
Живя бок о бок на столь малом пространстве, так уж случалось, что иногда я видел как Хана, собираясь спать, стелила себе раскладушку, тушила свет и переодевалась в темноте. Темнота эта не была кромешной, и не могла скрывать её маленькое, но необыкновенно женственное тело. Я, делал вид, что сплю, но не мог удержаться от того, чтобы не подсматривать через полуприкрытые глаза. Я испытывал величайшее наслаждение, но никакого возбуждения у меня не было и в помине.
Была у нас и ванная комната. Там стоял унитаз, а самой ванны не было. Видимо, в отсутствие хозяев, кто-то эту ванну позаимствовал. Лишь на полу, как напоминание о ней, чернело огромное пятно. Ванну нам заменяло оцинкованное корыто, в бортике которого я, когда уже набрался сил, пробил дырку чтобы его можно было вешать на стенку.
Когда я начал ходить, Хана купала меня в нём. Кипятила и таскала воду из кухни, стаскивала с меня одежду, бросала её комом в угол и укладывала в теплую воду. Я почему-то совсем её не стеснялся, будто это мама купала меня маленького.
Чтобы не намочить свою одежду, Хана переодевалась в довольно ветхую белую ночную рубашку. Когда она намокала, то облипала её тело и становилась почти прозрачной. И однажды то, что предстало моему взору, неожиданно пробудило во мне мою мужскую сущность. То, что по моим предположениям никогда уже не могло ожить. Я прикрылся руками и попросил Хану выйти. С тех пор я купался сам.
Сегодня Хана стирала. Я помог ей установить корыто на две табуретки, наносить в него горячей воды. Периодически Хана звала меня на помощь, чтобы слить воду из корыта, набрать в него ещё воды для полоскания, выкрутить вдвоём стираное бельё.
И вот стоим мы, она с одной стороны корыта, я с другой, выкручиваем какую-то простыню, и вдруг что-то с нами случилось. Простыня шлепнулась снова в корыто, а мы потянулись друг к другу и слились в упоительном поцелуе. Ханины руки нырнули мне под рубашку, начали ласкать мою грудь, спину. Мои руки тоже не были праздными. Они спустили с её плеч рубашку, и лёгкая ткань соскользнула на пол. Я впервые видел моего ангела обнажённой при свете. Мои руки исследовали всё, до чего только могли дотянуться: её острые грудки, спину с ощутимо выпирающим позвоночником, поскольку она была почти так же худа, как и я, крепкую попу…
Наверное мы толкнули проклятое корыто, разделяющее нас, и оно грохнулось на пол, расплескав чуть не половину воды. Отскочив друг от друга, мы недоуменно смотрели на него, а потом оба расхохотались. Я почувствовал себя ужасно сильным, подхватил Хану на руки и понес её в кровать. Ласки продолжились в постели. Это было что-то сродни голоду, мы не могли насытиться друг другом. Желание переполняло, и я чувствовал, что вот-вот... Торопясь, уложил девушку на спину, одновременно стаскивая с себя штаны и бельё. И вот, сейчас я уже…
Никакого «уже» не случилось. Произошло что-то ужасное. Хана столкнула меня с кровати, затем вскочила сама и набросилась на меня с кулаками. Её лицо побагровело, исказилось и стало страшным. Она кричала, ох, как она кричала:
- Не трогай, не смей трогать меня там! Не прикасайся ко мне. Не прикасайся, иначе меня вырвет.
Затем разрыдалась, бросилась в ванную и заперлась в ней.
В полной растерянности, я сидел на кровати и не знал, что предпринять. Затем оделся, крикнул: - Я ухожу, - и вышел на улицу.
Долго-долго бродил по улицам и думал, думал, думал… Но ровным счётом ничего не придумал. Просто я ничего не понимал. Наконец, устав и ходить и думать, вернулся в нашу квартирку.
Услышав что хлопнула входная дверь, Хана выбежала в прихожую и бросилась мне на шею:
- Генька! Милый мой Генька! Прости меня, дуру. Я люблю тебя, веришь? По-настоящему люблю. Но… Поверь мне. Я не знаю сколько ещё, но умоляю тебя, потерпи. И не спрашивай ни о чём. Поцелуй меня, пожалуйста.
* * *
Тем временем наступило лето. Наши отношения с Ханой только крепли. Мы не могли друг без друга. Должны были видеть, прикасаться друг к другу, пьянеть от запаха, от прикосновений. Это была странная, хоть и платоническая, но самая настоящая любовь. Я изводил себя вопросами: «В чём причина? Неужели в том, что я моложе Ханы почти на 6 лет? А может в том, что я беден как церковная мышь, что никогда ничего не подарил своей любимой, даже букет цветов? Или в том, что это не я содержал нас обоих, а слабая женщина?»
Я пытался поговорить с Ханой об этом, но она закрывала мне маленькой ладошкой рот и шептала:
- Ты обещал. Не сейчас.
Мы познакомились с соседями. Среди них не было ни одного еврея. Мы с Ханой были чем-то чужеродным.
Удручало отношение поляков к евреям. Нормальные, казалось бы, люди, с которыми можно было обсуждать любые темы, при одном упоминании слова жид[Еврей (польск.)], вдруг менялись, и либо избегали разговора, либо высказывали такую откровенную ненависть, будто главным их врагом были не немцы, а именно евреи.
Люди пересказывали друг другу, что где-то евреев сбросили на ходу с поезда, где-то кого-то зарезали. Ужасало то, что пересказывая шокирующие подробности, они смаковали их и радовались. Атмосфера ненависти и жгучего антисемитизма вокруг нас сгущалась, давила. Не почувствовать это было невозможно.
Всё чаще наши разговоры с Ханой сворачивали на тему антисемитизма, неизменно заканчиваясь размышлениями о том, что надо бы куда-то уехать. Но куда? В Германию - и речи быть не могло. В Советский Союз? Но Хана - польская гражданка, к тому же возвращающиеся из СССР поляки и евреи рассказывали, что к сидевшим в немецких лагерях или работавшим на немцев нет доверия, да и вообще к иностранным гражданам. Что многих арестовывают и они бесследно пропадают. Я прекрасно помнил, как преследовали моего папу, как сгубили дедушку и бабушку.
Те немногие евреи, которые возвратились, говорили только об одном: единственное место для евреев - Эрец Исраэль, Палестина. Только там ты будешь среди своего народа. Еврей среди евреев. Что истинные сионисты обязаны добираться туда и строить там сионизм. Страну евреев для евреев.
Если честно, ни я ни Хана не были сионистами. А религиозными фанатиками тем более. Да, традиционно мы чтили субботу, зажигали субботние свечи, хотя частенько и нарушали её законы, новый год для нас был Рош а-шана, мы праздновали Песах, светлую Хануку и, конечно же, для нас был святым Йом Кипур. Но ещё раз повторюсь, все это без фанатичности, с нарушениями.
Как-то, когда мы с Ханой лежали на нашей узкой кровати, тесно прижавшись друг к другу, я рассказал ей о том, что никогда не был в синагоге, за исключением одного раза.
Мне было пятнадцать лет. Недалеко от нашего дома в Сталино, на Седьмой линии был клуб медработников. Там собиралось много молодежи моего поколения. По субботам там были танцы. Пару раз ходил туда с друзьями, но приглашать девочек на танец стеснялся.
С нами по соседству жила девочка Элька. Она была на год моложе меня. А таких малявок в клуб не пускали. Я проговорился Эльке, что дежурные на входе - мои друзья, и тогда Элька стала приставать ко мне, чтобы я взял её с собой и провёл в клуб. Я согласился. Ещё и потому, что это была единственная девушка с которой я не стеснялся танцевать. Мы с ней дома даже несколько раз репетировали. Конечно, не я учил Эльку танцевать, а, наоборот, она меня. При этом я безбожно оттаптывал ей ноги.
И вот наступила суббота. Элька приоделась, чтобы казаться выше и взрослее, стащила у мамы туфли на каблучке, благо у них с мамой был один размер. Естественно, воровство обнаружилось, да и пришли мы с танцев поздно. Короче, Эльке досталось от бати по первое число, а её мама всё по-соседски рассказала моей.
Мама здорово огорчилась. Она не стала меня ругать за то, что я провел малолетку на танцы, нет. Она огорчилась, что мы были в клубе, да ещё в субботу, и попросила больше никогда не ходить в этот клуб. Я стал приставать, чтобы она объяснила почему.
Оказалось, что раньше там была синагога, в которую был вложен труд её отца, моего деда! Дедушка по материнской линии был ребе[Учитель в еврейской начальной школе, хедера (идиш)] и одним из организаторов и активных участников строительства этой синагоги! А мама, тогда ещё молодая девушка, ходила помогать отцу.
В 1930 году около трёх тысяч евреев «совершенно добровольно» подписали документ о закрытии синагоги. И «злостный рассадник религиозного мракобесия» по «просьбе трудящихся евреев» был закрыт. Года за три до начала войны за дедушкой (они с бабушкой жили в своём доме недалеко от нас) ночью приехал чёрный воронок, и дедушку забрали.
Бабушка пыталась обращаться в «органы», чтобы выяснить судьбу дедушки. В коридорах и во дворе НКВД было множество людей и детей, таких же как она. Ей пришлось несколько суток стоять в очереди к следователю и даже ночевать в этой очереди на полу в коридоре.
Но добилась она лишь одного - вскоре забрали и бабушку. Мама, поскольку была юристом и вращалась в этой среде, догадывалась, что и бабушке и дедушке вменили 54-ю статью УК УССР - контрреволюционная деятельность.
Больше я никогда не ходил в этот клуб.
Хана сказала:
- Твой СССР - страшная страна. Туда нельзя возвращаться! Я тебя туда не отпущу. Вот ты поправишься и мы отправимся в свою страну, в Эрец Исраэль. Ты знаешь, на праздник Песах мой папа всегда произносил тост: «Ле шана а-баа ле-йирушалаим» - «в следующем году в Иерусалиме». И хотя Песах уже прошел, я тоже произнесу «Ле шана а-баа ле-йирушалаим». Мы обязательно будем там. Вот только надо тебе немного поправиться, прийти в себя, собрать нужные документы и, надеюсь, в следующем году мы будем там.
Но жизнь подтолкнула нас к осуществлению мечты гораздо раньше.
В конце лета 1945 года, по городу стали распускать слухи о том, что евреи похищают детей католиков для ритуальных убийств. Вскоре начались беспорядки. Какие-то подростки бросали камни в окна синагоги. Одного мальчишку схватил сторож синагоги, и тот начал орать, что его убивают. Набежала толпа и в ней стали распускаться слухи, что якобы евреи спелись с Красной Армией. В этой синагоге якобы убивают детей, а их кровь продают Красной Армии.
Милиция, вместо того, чтобы разогнать толпу и защитить евреев, сделала как раз наоборот - нескольких евреев арестовали, как виновных в убийстве детей. И это только распалило толпу. Теперь уже начался настоящий погром. В нём участвовала милиция, солдаты Войска Польского, сформированного в СССР, железнодорожная охрана и участники польской физкультурной молодёжной организации. Евреев хватали, избивали, грабили. Нескольких убили. Грабили также дома евреев, а синагогу полностью разгромили.
Беспорядки уже на следующий день прекратились, но евреи теперь боялись за свою жизнь, за жизнь близких. Конечно, боялись и мы с Ханой. Когда она уходила в свой армейский
