её, Дорончик.
Парень щелкнул застежкой и откинул крышку.
- Ух ты! Это же бинокль!
- Да, бинокль. И не какой-нибудь, а цейсовский[немецкой фирмы Carl Zeiss], трофейный.
- Бабушка, а ты не обидишься, если я уйду сейчас. Меня девушка ждёт. Её Ярдена зовут.
- Конечно, внучек, иди. Надеюсь ты познакомишь меня с ней?
- Даже не сомневайся, бабуля. А можно я бинокль с собой возьму? Хочу Ярденке показать.
- Он теперь твой. Ты хозяин, сам и решай.
Хана потрепала внука по волосам и сказала:
- Ярдена такая хорошая девушка. Нам с Геней она очень нравится. Знаешь, мама, они вместе с Дороном мечтают вместе служить в ЦАХАЛе. Как мама и папа Дорона. Мы с Генькой постоянно переживали и сейчас переживаем за Натанэля и Орит.
Кстати, мне и Гене в шестьдесят седьмом пришлось повоевать. Правда, всего несколько дней. Я же медсестра, и военнообязанная. А Геня, несмотря на на свои изуродованную в концлагере руку, пошел добровольцем, водителем грузовика.
После армии Дорон и Ярдена собираются вместе поступать в университет. Вот только с выбором профессии разошлись. Дорон хочет пойти по моим стопам и стать врачом. А Ярдена хочет изучать историю.
Дорон убежал, а мы ещё сидели и говорили, говорили…
* * *
Утром девочки хныкали, не хотели ехать в школу, чтобы быть все время с бабулей. Хана прикрикнула на них и они нехотя повиновались.
Затем мы с Ханой повезли маму знакомиться с городом Хадера. Хана села за руль, а я с мамой сел сзади, чтобы рассказывать ей о городе, и вообще, мне так хотелось ощущать её близость. Будто в детстве.
Мама разглядывала наши дома и удивлялась каждой мелочи. И трисам [поворачивающимся жалюзи] на окнах, и бочкам солнечных бойлеров на крышах, и тому, что за рулём многих автомобилей сидели женщины, и виду детишек за оградами школ, которые были одеты в легкие футболки и шорты, степенным ортодоксам в черных костюмах, шляпах и с пейсами, арабским женщинам с платками на головах, несмотря на осеннюю жару. А ещё невероятному обилию зелени и цветов. Я обратил её внимание на коричневые трубочки, проложенные между цветами и окружавшие каждое дерево. Объяснил, что это капельный полив, без которого в нашем засушливом климате вся растительность весной, летом и осенью не выживет.
Больше всего маме понравился шук [рынок, (ивр.)]. Горы фруктов на прилавках, свежая рыба в лотках, мясо десятков сортов, морепродукты, крикливые продавцы, и евреи и арабы. Невзирая на незнание иврита, пользуясь мимикой, жестами и идишем, мама шла вдоль рядов и самозабвенно торговалась за каждую покупку, умудряясь значительно снижать первоначальную цену. Она была в своей стихие, не то что я, который вообще не умел торговаться. Потому-то Хана никогда и не посылала меня на рынок.
Мама удивлялась тому, что и в магазинах и магазинчиках тоже можно было торговаться, и к тому же получить ещё и какой-нибудь подарок к основной покупке.
Домой мы вернулись с полным багажником продуктов. Сумки лежали не только в багажнике, но и на заднем сиденьи, стояли у нас между ног.
Потом меня припрягли наводить в доме и на гине порядок, а женщины, занялись варкой, паркой, короче, приготовлением завтрашнего званого обеда. Удивительно, но Хана, ни грамма не сомневаясь, уступила маме руководство. И это невзирая на то, что моя жена знала еврейскую и польскую кухню и прекрасно умела готовить. Думаю, мама в этот еврейско-польский колорит вносила украинскую нотку. Она даже украинское сало почти что контрабандой провезла. Пришлось объяснять ей, что среди наших гостей будет и религиозные, хотя и не фанатичная, молодежь, да и неизвестно, как взрослые отнесутся к некошерному салу. «Ну что ж» - сказала мама, - «нам больше достанется».
1994. Гиват Ольга
Мама прожила с нами ещё почти полтора года. И я, и Хана и дети и внуки были счастливы. Но… В начале этого года с мамой начало твориться что-то неладное. Она перестала справляться в функциями тела. Понимала и ужасно стыдилась происходящего. Когда с ней это случалось, она прятала испачканное нижнее бельё и постельное грязное бельё, рассчитывая втихую самостоятельно руками постирать его. Но начались проблемы со зрением, и она уже не видела отстиралось ли.
Я ругал маму, говорил, что ей не надо ничего прятать, что мы сами всё постираем, что для этого есть стиральная машинка.
Если поначалу такое случалось лишь изредка, то потом стало происходить всё чаще и чаще. Практически ежедневно. В её комнате плохо пахло. Необходимо было не только стирать мамины вещи, но и купать её саму. Сама она сделать этого не могла, мне и Хане не разрешала. Мы кипятились, повышали голос, срывались на крик… Потом Хана сидела и плакала в нашей спальне, не от того, что с мамой происходило, а от стыда, что сама не выдерживала и срывалась. Упрекала меня, что я плохой сын, раз кричу на маму.
И тогда нас выручила малышка Бэйла, которой было уже десять лет. Пожалуй, они с прабабушкой были самые близкие люди. Две Бэйлы, они друг в друге души не чаяли. Только эта малышка умела уговорить бабулю, как она её называла, и та во всём ей подчинялась. Даже купать и переодевать себя позволяла.
К лету у мамы начались проблемы с памятью. Она просилась на улицу в самую жару. Я ей говорил, что обязательно пойду с ней погулять, но только вечером, когда спадёт жара. Мама соглашалась, делала круг по дому и спрашивала:
- Генечка, мы пойдём гулять?
И новый круг. И новый. Это бесило, удержаться, чтобы не вспылить было чрезвычайно трудно. Наступал вечер и мы брали Марти и шли с гулять с мамой. Садились в парке на скамеечку, я отпускал собаку, а мы начинали разговаривать. Можно было подумать, что с мамой всё нормально, но вдруг она начинала убеждать меня репатриироваться в Израиль. И я понимал, что она забыла, что уже в Израиле, что принимает меня за Бэхора.
Катастрофа случилась в конце октября. Мама пошла в туалет и, как всегда, забыла спустить воду. Хана поднялась и пошла сделать это за неё. И вдруг закричала:
- Геня, иди сюда, срочно!
- Нечего кричать, - отреагировал я, - ну не спустила воду, подумаешь.
- Генька, не в том дело, иди сюда, посмотри на это!
Я с ворчанием встал, пошел в туалет и остолбенел: в унитазе и на сиденьи была кровь.
Мы отвели маму к семейному врачу, а та дала направление в больницу. Маму в тот же день положили в терапевтическое отделение. Каждый день мы ездили проведывать её. Но с каждым днём ей становилось всё хуже. Она уже никого не узнавала, за исключением меня и малышки Бэйлы. Ничего не ела, даже кусочки мягких бананов, которые так полюбила здесь, в Израиле, не могла проглотить. И всё время просилась отвезти её на Седьмую линию. Она хотела домой, думая, что она в Сталино.
Тридцатого октября у мамы был день рождения. Ей исполнялось восемьдесят девять лет. Двадцать девятого малыши готовили ей подарки. Лиорчик обрисовал свою ручку, девчонки что-то лепили из пластилина и рисовали, Дорон взял с собой сестёр и они поехали в Хадеру, выбрать бабушке подарок. Мы с Ханой уже давно купили маме в подарок мягкие флисовые простыни и одеяло.
Зазвонил телефон. Я поднял трубку:
- Алло!
- Это семья Бейлиных?
- Да.
- Говорят из больницы Гилель Яфэ [Гилель Яфэ - медицинский центр в Хадере.]. Вам надо срочно приехать сюда.
И положили трубку.
Мы с Ханой вскочили в Шевроле и рванули в больницу, благо туда было не более десяти минут езды. Когда мы вошли в терапевтическое отделение, то увидели на сестринском посту мамины очки и вставные зубы. И мы поняли: мамы больше нет. Хана шепнула:
- Она так хотела быть похороненной в Святой Земле.
