темноты, живописное, в смысле костюмированное некими… туда-сюда… рококошными (в том смысле, что, сколько не смотри, одни завитки и лицедейства) формами, (костюмеры всё! гримёры всё! Вспомнили? очнулись?) общество вокруг клавесина. «Цим-цим, цим-цим, Цим-цим-цим! Цим-цим, цим-цим! Цим-цим-цим!» - цимкал клавесин на причудливых ножках.
Цим-цим, цим-цим!
Цим-цим-цим,
Цим-цим!
Цим-цим-цим,
Цим-цим!..
Ковры и шпалеры аж вздулись эротическим содержанием (не смешите): то Аполлон, не догнавший Дафну, то Сиринга убегающая от Пана; то Аполлон, возбуждённый, то Пан в изощрённых, лучше, извращённых эротических фантазиях пытается соблазнить камышовый побег; Аполлон обрывает жес-то-ко-серд-ный лавр, Пан дует в свирель: то луна, то звезда, то печаль, то я утону в сиреневых очах; то луна, то звезда, то… да что там «то»? Понятно, что и богам не всегда удавалось догнать призрачную мечту. Помогали, помогали, иногда, снова же, костюмеры и гримёры: лебедем вырядят, быком загримируют, а то голубком:
В ее окно влетает голубь милый…
Над розою садится и дрожит,
Клюет ее, копышется, ветится,
И носиком и ножками трудится.
А то кукушкой устроится соблазнитель на груди у прелести.
Словом, чтоб гнаться за призрачной невестой, надо самому стать золотым дождём, и самому предстать в приличном, призрачном, эфемерном, а хоть и иллюзорном состоянии.
Иллюзии – призрачные, эфемерные создания! Вот что скрашивает нашу жизнь простого ухажёра.
Бывает, что во сне, и даже не во сне бывает, видишь где-то, на пределе видимости что-то, что-то, что такое возбуждает природное (кому природа дала) желание, такие фантазии! так воспламеняет природное, природную, или природного (снова же, кому что природа дала), так воспламеняет, что сердце начинает биться, обливаться и исходить мечтой и желанием… исходить, как говорила сама себе, по субботам, Царевна, исходить на мечту и на желание.
Если бы актёр Фава был просто литературным персонажем, стоило бы огород городить? Попал он в персонажи стараниями костюмеров, все уже догадались, гримёров и фей, потому что, надо же было этого, ни к чему не пристроенного… здесь без существительного… ни к чему оно здесь, обойдёмся причастием… не пристроенного куда-нибудь пристроить.
И, правда! Какой рассказ без душещипательного непристроенного героя? или какой герой без душещипательного рассказа? Особенно, что касается «душещипательного», что касается девушек, о которых уже было несколько раз замечено. Надо же и им как-то… а то «Хлоп»!.. «Хлоп» может всякий, но девушки… девушкам… девушек… о девушках…
Поэтому для девушек, пока они стоят перед захлопнувшимися дверями с вывеской наверху, продолжается душещипательный рассказ.
В детстве его звали Педро (одно только имя чего стоит?) Был он из рода Педролинов… не смейтесь, все мы из хоть какого-нибудь да рода.
Мама и папа, бог знает, о чём думали, когда, как бы это сказать, зачинали проект. Никакой аллюзии на джентльмена Шенди. Часы завели, и мама не спросила, в ответственный момент завели ли?.. зато повернулась так… что не зачать было никак. Ага, да, повернулась так, что не зачать было никак. Благодарить маму или пенять ей за это Педро, впоследствии Карлик Нос, Якоб, Джильо Фава и т.д. не собирался, он же не Шенди джельтмен. Зато для жизненных духов, которые в дальнейшем определяют все глупости и шалости (в основном, конечно, глупости, потому что шалость – не глупость, а так…) ещё только зачинающегося… зачинаемого (хотелось подобрать, конечно, какое-нибудь приличное причастие страдательного залога от глагола зачать – не получилось, теперь на выбор), для жизненных духов препятствий теперь никаких не было, независимо от какого бы там ни было или какой бы там ни был грамматический залог, набросились, ворвались и овладели.
Как это удивительно, восхитительно, восхотительно (ух и качественное наречие!)
Теперь с начала. Как это удивительно вообразить и представить из чего рождается герой, героическая личность! А если уж своими глазами наблюдать, своими глазами (будто, когда воображаешь и представляешь - это не своими), своими глазами видеть в данной нам в видимость дейст-вительности? Какая трагедия там, комедия там, драма, аттракцион какой, пока не народится, наконец: вот уже ноги отнимаются; вместо пальчиков копытца и четыре чисто-белых ноги, которыми идти, идти (где он, тот Египет), и овод кусающий, и глаза большущие, как у коровы, да и сама уже – белая корова, народившая героя, или эта, та, которая родила убогого художника… художника из убогой мастерской.
Снова хочется сказать, что дух духу рознь, и никто не будет спорить.
Папа – естественно, Педролино – он был первый любовник на театре и клоун в цирке, и мама Педролина – добрейшая клоунесса и первая любовница. Они – всё, так по-доброму, подсмеивались со сцены и манежа над злюками, что даже злюки на них не злились. А про любовь они разыгрывали такие целые поэзии, что девушки в первых рядах шмыгали носиками, а в средних рядах так тоже шмыгали, и в последних тоже, а на галёрке некоторые, не все, но большинство так вообще. Поэзии эти их (папы Педролино и мамы Педролины) были не как в жизни, не как в прозе жизни, говорили папа Педролино и мама Педролина, а как в стихах, которые нет, нет, да и кажут свою скоморошью физиономию из-за спины Гамлета, Полония, а хоть и Офелии, но девушки всё равно или, как раз, поэтому и шмыгали. Знаете, трах-тарарах! когда нигде не показывают про Ромео и Джульету, то и от Карлика Носа с гусыней Мими зашмыгаешь и всплакнёшь. И Педро… все говорили - весь в папу и маму…
И Педро не надо было выискивать и вычитывать в книжках кому подражать, а кому нет. Любовь и нежность, флейты и клавесины, лютни, тамбурины, виолончели, скрипки, фаготы, гобои, контрабасы, сослагательные и желательные наклонения - всё это, ну-у, просто, морем разливалось вокруг. Заботливые папа Педролино и мама Педролина окунали в это море маленького Педро («лучше бы утопили сразу, чтоб потом не мучился, - сказал Арлекин-Фуриозо, глядя на Царевну, в то время как то же самое сказала Царевна, глядя на злодея с копьём), и маленькому Педро уже тогда стали являться и Луна, и звезда, и печаль, и т.д., а когда отец Педролино и мать Педролина покинули прекрасный мир… прекрасный лунный серп по ночам, ради другого… прекрасного мира и серпа, он сам пустился в жизнь за флейтами и лирами, и жизненными духами, которые поселились в нём без всяких препятствий, потому что мама Педролина, в наступивший благоприятный для проекта момент (все помнят), не спросила у папы Педролино а завели ли часы, а повернулась… а дальше уже было дело, ну-у, my big Pardon, вкуса… или техники, кому что больше по душе.
Педро заплакал, когда мама и папа оставили его один на один со скрипками и гобоями. А что делать?.. костюмеры, гримёры, феи взялись за дело, и теперь… ему досталось в наследство доводить девушек в партере и подшучивать над злюками в бенуаре. Девушки-то девушками, а вот злюки! Злюка злюке рознь. Если один, то ещё ничего. А если много их собирается? Не все же, не все, как наш победоносный злодей Фуриозо, начитавшись книжек, пытаются делать добро… а есть много таких, которые что получается, то и пытаются. Странно, правда? надо было бы: что пытаются, то и получается или не получается. Нет, нет! Получается то, что получается, умники, и это только кажется тебе, что ты как раз это и задумывал.
Почему? ну почему у древних - Эсхил, например, помните, чудесный такой, не путать с Сократом… кто его не читал, или Софокл, например, такой, кто его не знает, или пусть хоть и Гомер; тут девушки тихо так, тихонечко, про себя… «ты куда, Одиссей?.. – Просвещение!), почему у них нет историй про фатальную, безысходную и трам-там-там-там! - рассмешил? - травматологическую любовь? Овидий, говорите? не смешите… «Искусство любви!..» - вот именно, искусство. Скажите ещё: «Я украл у тебя, играя, медовый Ювентий, поцелуйчик один, слаще амврозии он». (Катулл).
Почему даже Адам, как только дело дошло до дела, тыкает пальцем в подругу (предатель), мол, это она, она, она, а не он… мерзавка... хотя, может и мерзавка; знание, как все уже давно заметили, как говорят, умножает скорбь. Ну да у нас же здесь не суд, чтоб судить Адама и Еву, не святая палата, чтоб гаррота, или на костёр, или, простите, смертельная инъекция (то бишь кубок сладкого…) У нас, уже со времён святой Магдалины, девушки перестали различать с кем они в интимных отношениях - с Богом-отцом или с его сыном, как сказано: „nachdem sie G;tter und Menschen bet;rt hatte “. Понимаю, эта инвектива не всем по зубам, но чресла горят, суставы ноют… во рту пересохло; юродивый, прокажённый, косноязычный! «Плевать! Нам пойдёт всякий!.. только бы, простите… - ну, все понимают, фу-у, моветон какой в голову лезет!
- А вы? вы поучайте ваших паучат! – как любил говорить один деревянный Пиноккио: - а у нас во рту кроме стружек ничего и не бывало!»
Девушки думают, что им забесплатно показывают комедию, высокую комедию, в высоком значении этого слова, и рыдают, страдают и готовы стоять перед захлопнувшейся дверью, пока их не прогонит швейцар в жабо. Швейцар, швейцар, да кто сможет прогнать мечты, надежды, иллюзии, прогнать тех, этих, которые эфемерны, тонкие создания, и приходят и днём, и ночью, и днём и ночью, и во сне, и наяву… но это же жизнь! и пусть в меня бросит камень тот, к кому не приходят… о-о-о! сколько есть таких, что бросят…
- Улю-лю, Улю-лю, Улю-лю…(бросили) - в бенуаре и на галёрке заулюлюкало. Это зло заулюлюкало. Интересно, всё же, что зло занимает места только в baignoire (бенуаре), ну-у, пара-тройка злодеев устраиваются на галёрке. Почему? позже надо разобраться. Улю-лю, улю-лю, и неслышно стало, как девушки подвывают, сомлевши от сцены Якоба и Мими в трагикомедии с редким названием «Карлик Нос».
Я знаю, почему злодеи обитают в бенуаре и на галёрке. В бенуаре богатеи, а на галёрке голь голимая, беспросветная - и то, и другое – зло.
- Улю-лю, Улю-лю, Улю-лю…
- Якоб, Якоб! Куда тебя несёт? Ты что не видишь, что публика сейчас сделает из нас яичницу?
- Улю-лю, Улю-лю, Улю-лю…
… поруганная невинность…
Ничего нет страшнее поруганной невинности, для девушек…
«Улю-лю, Улю-лю, Улю-лю…»
…и ничего нет главнее у девушек, которые ждут перед дверью с вывеской над дверью.
«Улю-лю, Улю-лю, Улю-лю…»
- Это тебе за твои шуточки, клоун!
- Но я, я, я, ведь я… я, ведь, чтоб флейты и фаготы!
- Флейты и фаготы? Улю-лю!
- Ах, Мими, Мими, ми-ми-ми!
«Мими, – Карлик Нос хочет прибавить ещё одну ми, - Мимими!» - таких девушек бывает одна в сто, двести, триста или, хоть и четыреста лет.
В оливковых рощах, там, где сиреневые дриады, там и Мими водились. Не все же убегали от любвеобильного невезучего Пана. Были Мими, которые могли приласкать в отчаяние (ах, сколько песен не спето из-за тех ласк). Наша была такая, что у неё всё получалось ненадолго. Приласкает его, а он - отойдёт душой и убежит… Спорно. Может, телом отойдёт и убежит?..
…да если тело отойдёт, какая польза от той души?
А там кричат, улюлюкают, а он, как уже сказано, слышит уже другую музыку.
Мими опять сетует и зовёт вслед: «Ты куда, - говорит, - Одиссей?»
Куда?
Туда, за призрачной невестой.
Красным и зелёным вывеска написанная. Клиника какая-то, не в том смысле, что лечебное учреждение, а в том, что там,
