День рождения девочек решили отметить в самом престижном, на то время, городском ресторане. Зал его занимал верхний этаж обширного здания морского вокзала и был, зачастую, полон гостей, в числе которых всё чаще просматривались иностранцы, чьи суда стояли тут же, на рейде и были видны из окон этого самого зала. У входа в здание шныряли фарцовщики и тёрлись первые ласточки весенней оттепели – валютные проститутки. Благообразных советских граждан, воспитанных в духе безупречной советской морали, методологической основой которой являлась марксистско-ленинская эстетика, это обстоятельство – фарцовщики и проститутки – серьёзно смущало, если не сказать большего.
В городе, правда, был ещё один ресторан, в здании с героическим историческим прошлым – в его зале партизаны кокнули в последнюю войну аж пятнадцать фрицев – но этот исторически-героический зал имел вид затрапезной солдатской столовки с аккуратно расставленными вдоль стен столами на несколько персон и проходом между ними, по которому трудно было ходить не споткнувшись или чувствительно не задев кого-то из гостей. На этой почве в ресторане и возникали частые конфликты между посетителями, доходившие иногда до прямой поножовщины.
Потому-то семья и решила, что лицезреть постыдное сборище фарцовщиков и скопище проституток – зло куда меньшее, чем попасть «на перо» заезжих гастролёров: благо Одесса рядом…
Заняли столик. Сделали заказ. Осмотрелись с трудом: в зале дым коромыслом. Периодически окна распахивали настежь, и тогда дым вольготно гулял над столиками на сквозняках то окомковываясь, то растекаясь, то ускользая в эти самые раскрытые окна. Играл маленький оркестрик. Играл громко, плоховато и редко. Громко – потому что в зале стоял невообразимый шум, хохот и грохот, и оркестрик звучал, словно забившись в угол, в котором же и сидел. Играл плоховато – потому что лучшевато не игралось. Играл редко, вынуждая тем самым публику делать заказы и платить за их исполнение, естественно. Играли всякую всячину мало похожую на музыку, и, потому, публика не спешила с заказами. Тогда довольно сносно играющий саксофонист, обнаружив в себе исконно еврейскую коммерческую жилку, изобрёл тонкий ход, объявив как можно громогласнее и что-то вроде:
-Уважаемая публика! По заказу нашего дорогого гостя Николая Семёнова (имя и фамилия – наугад)
исполняется и так далее...
И коммерческая еврейская жилка превратилась в золотоносную: перед оркестром начала выстраиваться очередь за заказами… Заказчикам исполняемая музыка была откровенно «по барабану», как привыкли говорить музыканты. Платили за то, чтобы во всегдашней полной и абсолютной безгласности, безвестности и безликости народных масс услышать имя своё из чьих-то уст и, главное, чтобы имя это услышали другие – все, сидящие в зале посетители. Однако еврейская изобретательность саксофониста этим не ограничилась: матросы советских судов дальнего плавания, стоящих в порту, объявлялись капитанами, портовые грузчики – стивидорами, заезжие «левые» гастролёры – народными артистами и тому подобное. И это раззадоривало простодушную, но не лишённую тщеславия публику ещё больше, и ещё интенсивнее заставляло её «выворачивать карманы», заказывая музыку.
Девочки были нарядны и свежи как на выданье. Они покашливали и морщились, страдая от едкого дыма, но это нисколько не умаляло ни красоты их, ни их свежести, а подрумяненные шампанским щёки просто томились от жажды… поцелуев.
На Нилу Шурка почти никогда не смотрел: она не вызывала в нём никаких эмоций, хоть и была, как две капли воды, похожа на сестру. Он считал великой несправедливостью, что природа имеет свойство тиражировать всё до банальности, а ему хотелось бы наслаждаться красотой своей милой Милы, существующей в природе лишь в одном экземпляре: сказывалось искони крестьянское чувство собственника. И Шурка беззастенчиво и нагло пялился на Милу. Её это смущало, и она прятала глаза, блуждая взглядом по залу. Приняв это блуждание за выискивание партнёра, какой-то штымп стал приглашать её на танец.
Шурка упал в кипяток. От боли зенки его округлились и стали вылезать из глазниц. Мила краешком глаза это заметила и, рискуя нарваться на непонимание, отказала претенденту. Тот, что-то пьяно забормотал, но узрев яростный вид Шурки и почувствовав его сногсшибательную энергетику, благоразумно ретировался. Шурка стал поедать Милу глазами. И это уже была ревность – тупое, слепое звериное чувство, которого он, доселе, не испытывал. Но… что бы это ни было: дикость, глупость, тупость – Шурку стал охватывать нарастающий жар, словно под ним медленно разгорался безжалостный костёр инквизиции. Он ёрзал на стуле, скал под столом ногами, досадно морщил физиономию и выглядел при этом смехотворно. Мила же пристально, с торжествующим лукавством во взгляде, смотрела на него, и он явно чувствовал, что она видит это его состояние и понимает причину, которая его вызвала. И теперь уже он готов был убить её… «Неужели я действительно её люблю?» – обречённо думал Шурка. «Неужели он действительно меня любит?» – радовалась Мила. «Если нет, с чего бы я её ревновал?» – явно недоумевал он. «Если нет, с чего бы он меня ревновал?» – торжествовала она…
Город был слишком мал, чтобы музыканты в нём не знали друг друга. Шурку не просто знали – в этом городе он уже был знаменитостью. Его участие во всех концертах на всех торжественных и просто городских и областных мероприятиях было само собой разумеющимся. А сочинённая им песня о городе ежедневно звучала по радио: утром сразу после Государственного гимна, вечером – до него. Потому, изобретательный еврей-саксофонист, бывший Шуркиным однокашником, и предложил:
- Шурик, злабаешь?
- Да не в жилу как-то…
- Ты что, чувак, пусть эти охломоны услышат настоящую музыку.
Шурка подошёл к микрофону, достал излюбленную «губнашку», и… зал всколыхнул классический хрюкающий хард-боп – динамичный, пульсирующий в возбуждающем ритме. Пьяные физиономии сидящих за столиками дружно повернулись к эстраде. Грузные задницы провинциальных мэнов заёрзали на стульях, кокетливо задвигались худенькие плечики их элегантных фемин, зал ожил и ринулся в танец. И это был первый опыт неконтролируемых здравым смыслом телодвижений, оформившихся впоследствии в рок-энд-роллы, твисты и шейки. Шурка завёлся не на шутку: «губнашка» нырнула в боковой карман пиджака и, терзаемая им, взвыла гитара. Зал взорвался аплодисментами. Последней в руках Шурки божественная скрипка матово запела «Звёздную пыль» Кармайкла под чувственный аккомпанемент фортепиано, на котором почти виртуозно играла Мила. Зал «забалдел» в убаюкивающем «ритм-энд-блюз» и затих…
Предприимчивый еврей, отложив саксофон, собирал рубли, троячки, пятёрки и десятки, во множестве валявшиеся на полу небольшой эстрадки.
Культурный шабаш прекратился едва в зале появился наряд милиции предусмотрительно вызванный директором ресторана. Так, на всякий случай. «Менты» степенно не спеша профланировали между столиками, пристально всматриваясь в присутствующих, словно кого-то выискивая. Публика настороженно присмирела, но ненадолго. Следующий шум возник теперь уже по иному поводу: испившее горькую чашу тоталитарной безгласности и по достоинству оценившее благодатный глоток свободы народонаселение – в крайне ограниченном, разумеется, количестве находящееся в данное время в данном месте – резво и резко стало обсуждать ущемление своего конституционного права на отдых. Милиция скромно стояла в красном углу и разговоров не подслушивала: было ещё далеко до диссидентства, самиздата и чехословацких событий, отсидок в мордовских лагерях и мордования инакомыслящих по психушкам…
Шурку с Милой провожала восторженная толпа: друзья-музыканты, друзья музыкантов, друзья друзей музыкантов и просто желающие подышать воздухом. Пели Мурку. За толпой шли родственники: папа с мамой и сестра Нила. Всех вместе сопровождал почётный эскорт: милицейский «бобик» с нарядом ППС – по полной форме и с оружием.
* * *
