Лето любви и смерти

скучать не приходится – вскоре паренек появляется и, горбясь, опустив глазки, как виноватый, торопливо шагает по коридору.
Пристраиваюсь за ним, и через некоторое время мы оказываемся на грязном больничном дворе – неприглядные облупившиеся здания, полуразрушенный кирпичный забор, возле которого замерли четыре автомобиля: черный джип, еще одна иномарка, серебристая и приземистая, древний синий «москвич» и мой «жигуль».
– Можно вас на минутку, – обращаюсь к пареньку.
Произношу эту фразу негромко, но мальчишечка вздрагивает, боязливо оборачивается, выжидающе смотрит на меня светлыми глазами. Личико его кажется совсем ребячьим, наверное, из-за заячьей губы. Неторопливо достаю удостоверение, предлагаю:
– Посидим в машине? Когда стоишь, какой разговор, маета одна.
Кивнув, мальчишка безропотно отправляется за мной. Я сажусь на место водителя, парень – рядышком.
– Убитый кем тебе приходится?
– Другом он мне был, – скорбно и веско произносит пацан.
– Ну, тогда он наверняка делился с тобой своими маленькими секретами. Он кем работал-то?
– Он не говорил, а я не спрашивал, – ответствует хлопчик ломающимся подростковым голоском. – Неудобно вроде.
– О чем же вы тогда калякали? О космических пришельцах?
– О разном.
– Кто, по-твоему, мог его порешить?
– «Заборские», – шепчет он и потупляется.
– Однако. Я к тебе подкрадываюсь, прикидываю, как бы выцарапать хоть крохи, а ты вываливаешь та-ко-е! Откуда дровишки? Из леса вестимо?
– Этого я сказать не могу, – с неожиданной твердостью произносит пацан. – Но точно «заборские». Источник заслуживает доверия.
– Ну, воля твоя. Тогда тебе наверняка известно, отчего его ухайдакали, да еще таким садистским манером.  
– Понятия не имею, вот честное слово.
– Может, сообщишь свое имя, а то вроде как с мистером Иксом общаюсь.
– Вообще-то меня Скунсом зовут. А про то, чем занимаюсь, пожалуйста, не спрашивайте, все равно не скажу.
Пацан настороженно, выжидающе глядит на меня, как отреагирую. Но выражение моей морды остается серьезным и уважительным. В его глазках конфузливой тенью мелькает благодарность, хотя на маленьком личике это не отражается никак, оно по-прежнему печально.
– Вот что, Скунс. Кто бы ни расспрашивал тебя о гибели дружка, про «заборских» не упоминай. Мои коллеги-менты будут допытываться – молчи. Веских доказательств у тебя наверняка нет – ведь так? Кто-то что-то наплел. Для ментуры твои показания, мягко говоря и грубо выражаясь, неубедительны. Но дойдет до «заборских» – худо будет. И сам пропадешь ни за понюшку табака, и тех, кто слил информацию, подставишь. «Заборские» шутить не любят.
– Я смерти не боюсь, я, если по правде, наоборот, ее жду. Только бы не мучили. А если сразу – пускай, даже обрадуюсь. – Он вылезает из машины, потом внезапно наклоняется ко мне и спрашивает почти сурово: – А вы точно из милиции?
– Из нее, родимый. Фамилия моя Королев, а все Корольком кличут. Я не обижаюсь, привык. Так и представляюсь – Королек. Так-то, брат. Ты Скунс, я – Королек.
– Пожалуйста, найдите убийцу Пана, – просит Скунс, – я буду вечно вам благодарен. Он один относился ко мне как к человеку.
Мой «жигуль» огибает желтоватый больничный корпус. Черная фигурка мелькает на миг в зеркальце заднего вида и пропадает – для меня, во всяком случае, навсегда. Прощай, маленький человечек с отважной душой, не знаю, чем ты там занимаешься, парень, хотя и догадываюсь, но друг ты настоящий, мне бы такого.
Потом задумываюсь о своем. Теперь я окончательно убедился в том, что имею дело с «заборскими», и мои абстрактные построения отныне обретают несокрушимую опору.

* * *

– Слушай сюда, парень, – отворачиваюсь от пронизывающего ветра, подхлестывающего набрякшие дождем облака, поднимаю воротник куртки. – Задание тебе. Нужно проследить за одним мужиком. Попасти его с утречка и до вечера.
– Не понял, – отзывается стажер Славик. – У нас с тобой вроде другое задание.
– Его я как-нибудь без тебя выполню. А это будет лично от меня.
– Майор в курсе? – интересуется Славик.
Его лицо, незамысловатое, штампованное, как типовые дома в спальном районе, жестко и независимо. Пацан еще, двадцать с копейками, а уже женат, недавно отцом стал. Ишь ты, думаю с раздражением, сопля соплей, а туда же: майор в курсе? У меня лично в этом возрасте даже вопроса такого не возникало, несся, задрав штаны, выполнять поставленную задачу. Эти не разбегутся, рациональны, отменно знают свои права и не слишком – обязанности, энтузиазма от них ждать не приходится, прождешь до второго пришествия.
– Майор не в курсе. Это моя просьба. Могу заплатить. Установим таксу, сколько тебе отстегивать за каждый потраченный на слежку день.
– Лишнее, – кисло усмехается стажер. – Не бери в голову, когда-нибудь сочтемся.
Ишь ты, супермен хренов. Ну да ладно, хорошо хоть согласился. Мы стоим, касаясь друг друга плечами. Ветер остервенело лохматит и выносит вперед мои волосенки, ледяным пальцем тычет в затылок.
– А чего этот мужик сделал такого, что я должен его пасти? – интересуется стажер.
– Этого тебе знать не обязательно. Поверь на слово: мразь он, убийца, по которому тюряга горючими слезами плачет. Впрочем, как тебе известно, пока суд не докажет виновности индивида, преступником назвать его нельзя.
– Помнишь еще основы, – поддевает стажер. – Но если он такой-сякой, отчего мы расследование официально не ведем? Странно это. Ох, наставник, впутываешь ты меня в сомнительные делишки. А теперь конкретно: чего мне от данного мужика ждать? Как он себя должен проявить?
– Гадом буду, для самого загадка, – сознаюсь я. – Давай так. Пасешь его с девяти утра. В семь вечера я тебя сменяю. Садись в свою тачку, покажу, где этот поганец обитает.
Двигаю в «жигуле» к дому Воланда, время от времени зыркая в зеркало заднего вида, не отстает ли стажер, но его зеленая «десятка» следует за мной неотступно. Водить умеешь, мысленно одобряю пацана, хоть это у тебя получается, поглядим, как проявишь себя в роли пастуха. Добираемся до дома Воланда. Демонстрирую Славику фотомордочку нашего красавца.
– Держи. На добрую память. Этот молодчик – всего-навсего мелкий бес, но он может нас к своему боссу – самому дьяволу – привести.

* * *

Автор

Сверчок сидит на городском «арбате». С утра он ждет, что кто-то подсядет к нему, чтобы на короткое время стать моделью. Но никто не появляется, и Сверчок полудремлет, закрыв глаза и подставив лицо солнцу.
Ближе к полудню на соседний стульчик мягко усаживается девушка лет двадцати трех, рыжеволосая и полноватая.
Сверчок немедленно принимается за дело. Облизывая от усердия маленькие пухлые губки, тщательно работает карандашом и мелками, стараясь точнее передать нежную округлость девичьего лба. Вылупленные кошачьи глаза девушки с темными провалами под ними ему не по душе, как и затаенная хитрая усмешечка, прячущаяся в левом уголке чуть вывернутых губ-лепешек. Но в лоб он влюбляется немедленно и бесповоротно.  
Видно, сегодня особый день. Едва ли не впервые Сверчок испытывает прилив вдохновения, невероятного подъема, он уже любит ту, женственную и милую, что проявляется под его рукой.
Он завершает работу и точно выныривает из глубины на поверхность, слабый и опустошенный.
– Ой, как здорово получилось! – восхищается девушка. – Только здесь я красивее, чем в жизни. Прямо хоть в кино снимайся.
– Прошу, – умоляет ее Сверчок, – позвольте мне сделать копию с этого портрета. Пожалуйста. Завтра я его принесу.
– Ладно, – поразмыслив, милостиво разрешает она. – Но тогда отдадите мне его задаром.
– Согласен, – тут же отзывается Сверчок. – Вы завтра сможете в это же время прийти? Замечательно. Извините, вас как зовут? Оксаной? А меня все Сверчком называют.
– Это что, прозвище такое, да? – выпучив глазенки, в которых скачет смех, интересуется Оксана. – Какое смешное!
Сверчок съеживает губки, внутренне корчась от обиды, торопливо сворачивает свое «рабочее место» и отправляется домой. По дороге решает написать портрет маслом. Зайдя в квартиру и наспех перекусив, натягивает на подрамник холст. Пишет портрет до ночи, не отрываясь, то приходя в восторг, то отчаиваясь. Теперь, когда он не связан оригиналом, лицо на картине получается гораздо более живым, чем на пастели, светящимся, словно выступающим из мрака. Последние мазки он кладет уже заполночь, без сил валится на кровать и мгновенно проваливается в водоворот сна.
На следующий день он отдает пастель Оксане, а на ее вопрос, получилась ли копия, отвечает, что удалась и даже очень. Затем, набравшись храбрости, приглашает заглянуть к нему и поглядеть, и его большие уши загораются, как два стоп-сигнала.
– Ох, вы какой, – грозит пальчиком Оксана. – Зазываете девушку к себе, а сами небось холостой.
Сверчок признается, что не женат, немедленно вызвав ее повышенный интерес. Через пару минут она соглашается прийти к нему вечерком.
После ее ухода Сверчок летит домой, купив по дороге сладостей и вина, наскоро прибирается в квартире и залезает в ванну. Отмокая в горячей воде, тоненько и самозабвенно напевает из Окуджавы, откровенно фальшивя: «Ах, какие удивительные ночи! Только мама моя в грусти и тревоге…» И душа его рвется в прежние апрели, и воспоминания блаженно царапают сердце. Точно вновь наступила молодость, но не дурная, нелепая, которую он прожил бездумно, начерно, а мудрая и прекрасная.  
Оксана появляется с опозданием минут на пятнадцать, мельком озирает картину: «Здорово, только я тут не похожа», с аппетитом поглощает торт, отдает должное вину и принимается расхаживать по квартире, по-хозяйски разглядывая и деловито, с дотошностью маклера комментируя увиденное.
– А балкончик-то у вас маленький.
– Зато поглядите, как вокруг зелено, – оправдывается Сверчок.
– И завод совсем рядом, – не унимается Оксана. – Вон труба как дымит. Небось, когда ветер в вашу сторону, сильно воняет.  
Потом досконально расспрашивает о родственниках. Сверчок приносит семейный альбом, и они перелистывают его – Сверчок с ностальгическим умилением, она – с практичным интересом, обстоятельно вызнавая, кто жив, кто уже скончался. Иногда она косо поглядывает на Сверчка, ожидая, должно быть, когда начнет приставать, но он не смеет к ней прикоснуться, и ее губы то и дело морщит презрительно-лукавая усмешечка.
Когда она удаляется, оставив после себя легкий запах духов, Сверчок от восторга бегает по квартире и пискляво вопит, надсаживая связки, из того же Окуджавы: «И муравей создал себе богиню по образу и духу своему!..», и счастье заполняет все его кругленькое дрябловатое тело.

В тот же вечер Оксана, жуя жареный арахис, говорит на кухне подруге-официантке:
– А что, мужик он еще не старый. В меня врезался по уши, сразу видать. Пойду за него. Будет у меня жилье. Надоело по углам мыкаться. Я – девочка из провинции, мне хоть на карачках, а выкарабкиваться надо.
– И ребеночка от него заведешь?
– Еще чего!
– Ох, Оксанка, не то ты задумала. В одну темную историю влипла, чуток не села, теперь в другую лезешь. Уж не собираешься ли ты попозже со своим муженьком разделаться?
– Типун тебе на язык, – вяло отмахивается Оксана, но в ее вылупленных глазах вспыхивает бесовский огонечек.  

* * *

Королек

Два дня