День обещал быть неровным. Багров почувствовал это при пробуждении. Неприятно ныл затылок, видно, защемился позвонок, и нудная боль лучами расходилась по спине и плечам.
«Если тебе сорок лет, и у тебя утром ничего не болит, значит, ты умер», - вспомнил Багров черноюморное изречение и усмехнулся. Ему было 52, на здоровье он не жаловался, сорокалетний рубеж давно позади, и если бы не эта противная боль в позвонке он еще вполне мог сойти за красна молодца-кровь с молоком.
Правда, молоко в крови давно уступило место коньяку. Багров любил побаловаться вечером рюмочкой благородного напитка. Был гурманом – ценил хороший коньяк, но не брезговал и дешевым, когда дорогой был не по средствам. Коньяк, лимон и немного музыки – идеальный вечер интеллигентного холостяка. Для полного набора не хватало еще сигар, но Багров не курил.
Багров был разведен: память о шаловливом резвом создании Леночке, бывшим когда-то его женой, давно стала зыбкой и расплывчатой. Леночка прочно и счастливо проживала в другом городе, с новым мужем и детьми. Брак ее с Багровым был студенческим: сошлись по пылкой страсти и так же быстро разбежались, без особых сожалений. Иногда глубины подсознания выдавали Багрову смутную картинку: пухленькое, упругое тело, пахнущее ванилью, смешной, вздернутый носик, испачканный мукой и сахарной пудрой. Багрову нравилось наблюдать, как сосредоточенно Леночка готовила оладьи на завтрак: она морщила лоб, заглядывая в книгу рецептов, смешно шевелила губами, подсчитывая граммы в ложках и стаканах, тяжко вздыхала, стоя у плиты и тело ее становилось медово-розовым от жара и просвечивало сквозь кружевной халатик. Солнце било в желтые занавески на белой кухне съемной квартирки, и Леночка в своем халате представала сладкой богиней утра. Но это было, пожалуй, самым ярким воспоминанием о семимесячном браке, и больше Багров как ни старался ничего хорошего вспомнить не мог. Только утомительный быт, нехватка денег и бесконечные пикировки. Мать Багрова, скорбно покачивая головой, говорила, что исход скоропалительной женитьбы ей был известен заранее, ибо молодые еще не перебесились, что из финтифлюшки никогда хорошей жены не получится и, что любят одних, а жениться надо на других. Багров выслушивал эти излияния и думал, что мать все равно бы нашла повод поскорбеть, даже, если у него с Леночкой все было бы прекрасно.
Бесконечное жужжание матери бесило Багрова: «Ты сколько бобылем будешь ходить? Я внуков дождусь или нет?» и тут же слезливое: «Один ты у меня. Одна я тебя растила, думаешь легко мне было, думала, хоть на старости лет порадуюсь, так нет же! Перед соседями стыдно, у всех дети как дети, внучата, а ты…».
Он гасил в себе радость, когда мать уезжала домой, в деревню. Давно было ясно, что ей хорошо там, среди своих сливовых деревьев, кур и уток. А ему было хорошо здесь в городе, и ниточка между матерью и сыном с каждым днем становилась все тоньше. Не обрывалась, нет, но перетиралась. Взаимные визиты становились все реже, пока, наконец, не сократились до двух раз в год – на день рождения матери и на Новый год. И приезжая, Багров отсчитывал дни до отъезда.
После кончины матери, он выждал приличествующий срок и стал сдавать дом на лето. Отбою от желающих отдохнуть на природе не было. Багров не заламывал цену, просил только присматривать за сливами, поливать их вовремя. Кур и уток к тому времени уже не было, и птичник давно стоял пустой, со сломанной дверкой на одной петле, и Багров знал, что никогда ее не подправит, впрочем, как и сам дом, постепенно приходящий в негодность, ибо никакого желания возвращаться в «родные пенаты» у него не было.
Багров любил свою размеренную городскую жизнь, любил ощущать твердость нагретого асфальта под ногами, обутыми в хорошие кожаные туфли. Любил завязывать краткосрочные, необременительные романы с красивыми холеными женщинами. Раньше в нем был силен дух здорового крестьянского рода, почитавшего только женщину-мать, с годами он стал ценить веселых ярких женщин, у которых по его словам «в жилах вместо крови дорогое шампанское». О детях и не мечтал: вначале было не до того, а потом понял, что и не хочет – слишком хлопотным и рутинным казалось все, что связано с детьми.
Любил свою (наконец-то!) небольшую однокомнатную квартиру, где не было ничего лишнего: голые светлые стены, зеркала, металл, стеклянные полочки с книгами, прозрачные тюлевые занавески. Друзья – их у Багрова было немного, говорили, что квартира его похожа на операционную. Багров не возражал, считая, что лингвистика сродни геометрии и не терпит приблизительности и расплывчатости. А специалистом Багров был хорошим, одним из ведущих сотрудников Института Языка при Академии Наук.
-Тот, кто любит нагромождение и хаос – пусть довольствуются литературоведением и алгеброй! - рубил он воздух рукой, и слушатели следили как завороженные за полетом сухой красивой кисти с длинными пальцами. – А кому по душе стройность мысли и четкость формулировок –добро пожаловать в геометрию и лингвистику! Все!
Переспорить Багрова было невозможно, но редкие его гости соглашались, что он в чем-то прав. Ничто так не подчеркивало скрупулезность и почти хирургическую точность его работы как обилие отражающих поверхностей. Единственным теплым пятном в его доме был, пожалуй, торшер чайного цвета. Именно под его мягким светом рождались строгие научные статьи, пересыпанные загадочными словами: эрратив, когезия, амфиболия, семантические поля, когнитивная лингвистика. В их звучании слышался плеск океанских волн – холодных и ритмичных.
Так чем же этот день – обыкновенный зимний с сероватым мягким снежком – так отличался от других, что Багров сразу угадал его необычность? Угадал не сердцем, даже не защемленным больным позвонком, а каким-то особым чутьем, словно внутри кто-то настойчиво гундел: «Нынче произойдет нечто особенное, сегодня, сегодня», и от дурацкого гундения этого становилось досадно.
Хорошо что шофер был на редкость молчаливым человеком. Сегодня Багров был несказанно рад этому. Обычно он любил поговорить о том о сем по дороге в институт и шофер охотно беседовал с ним. Но сегодня тот был хмур, то и дело хватался за щеку, недовольно цыкал - видно болел зуб. Доехали быстро и Багров отпустил его до завтра.
Неожиданность поджидала его в образа МНСа Жени. Тот бежал по коридору и вся его фигура выражала радость:
- Дмитрий Григорьевич, тут вам письмо! Помните профессора Ландышева из института геологии? Его вдова пишет, что хотела бы подарить некоторые вещи друзьям своего мужа.
У Багрова гулко забилось сердце. Старик Ландышев – добряк и умница, был первоклассным специалистом, начитанным, разносторонне развитым человеком. Знал несколько языков, в том числе и латынь, музицировал, собрал у себя в доме коллекцию минералов и шахматных досок.
Шахматы были единственной слабостью Багрова. Когда от лингвистических дебрей начинала слегка кружиться голова, взгляд отдыхал на небольшом пространстве из черно-белых квадратиков. У Багрова было несколько видов шахмат – обыкновенных и сувенирных - фарфоровых, керамических, глиняных, деревянных, металлических, даже из черного и белого стекла – подарок коллег на 50-летие, но такого богатства как у Ландышева не было. Тот был настоящим фанатом древней игры, они с Багровым частенько разыгрывали партии. И всегда Багров испытывал затаенную зависть и ревность собирателя – у Ландышева в коллекции было около двухсот тридцати шахмат – из черного, красного и розового дерева, палисандровые, самшитовые, из слоновой и моржовой кости, янтаря, китайского фарфора, чешского стекла. Резные чугунные, плетеные из сосновых иголок и тростника, даже тюремные из хлеба. Был и настоящий раритет времен гражданской войны, где фигурки делились на «красных» и «белых». И сейчас Багров предвкушал, что вдова профессора подарит ему что-то ценное из коллекции мужа.
Ландышева как нельзя точно соответствовала своей фамилии. Маленькая, худенькая, с пушистым облачком белых волос и удивительно яркими зелеными глазами. И голос у нее был словно ландышевый колокольчик – высокий, мелодичный. Багров вспомнил ее мужа – добродушного увальня, похожего на плюшевого медведя и улыбнулся. Даже походка у него была чуть косолапая и очень уютная.
- Заходите, Димочка – приветливо улыбнулась женщина. – Сколько лет, сколько зим!
Слова ее отразились от хрустальной маленькой люстры и та чуть слышно зазвенела.
Мария Игоревна Ландышева была, что называется, настоящей «мужней женой». Когда мужа спрашивали, почему она, подававшая прекрасные надежды в учебе, так и не стала работать, он, отвечал, пряча улыбку в усах:
- Как не работает? Она на ниве служения мне пашет и пашет!
И это была правда. Жена – нелегкая профессия, но Мария Игоревна, видно, была специалистом от Бога. За всю свою пеструю жизнь Багров не видел столь органичного сочетания в одном человеке деликатности, доброжелательства и уюта. Душа дома, светлый огонек, она на все вопросы о секрете семейного счастья отвечала полушутливо:
- Никакого секрета нет. Просто надо делать так, чтобы муж хотел возвращаться после работы домой.
Багров осмотрелся. В большой комнате все было как при жизни профессора. Так же размеренно тикали часы с кукушкой, так же высился стол под золотистой скатертью, так же сидел на диване огромный игрушечный арлекин в разноцветном, сто раз чиненом костюме. У Ландышевых было трое детей и пятеро внуков, и арлекин был когда-то их общим любимцем. Но внуки выросли, оставалось дождаться поколения правнуков, чтобы те по новому кругу принялись трепать клоунский наряд.
- Что вы стоите на пороге? - звонко протянула женщина. – Проходите, я оладий ванильных напекла. Таких вы никогда не ели, ручаюсь! Сейчас и чай подоспеет.
Оладьи действительно были легкие, как пух и очень вкусные. Багров уписывал одну за другой, а Мария Игоревна журчала:
- Вы можете спросить, как это я раздариваю вещи мужа? Очень просто, Димочка – мне уже тяжело жить прошлым. В этом доме прошла почти вся жизнь, каждая мелочь напоминает мне о нем, и мне трудно. Для памяти довольно двух-трех вещиц, нескольких статуэток, чашки, ложки, альбома с фотографиями, но, когда весь дом превращается в мемориал – так это уже не живой дом, это не жизнь, а мечта Плюшкина. После меня дети раздарят или продадут весь этот антиквариат и правильно сделают. Нельзя жить все время прошлым – это повергает в депрессию, нельзя и будущим – это вселяет тревогу. Вот есть этот день, и снежок, и свежий воздух – и, слава Богу. Вы молоды еще и ничем не связаны – может, и не поймете меня сейчас. Но поверьте, рано или поздно понимаешь, что ни к чему нельзя привязываться. Наверно, ни к чему…
Она вдруг погрустнела и добавила раздумчиво:
- Вы так и не женились… Простите, я никогда не задаю вопросов о личной жизни. Ну, что ж, это ваш выбор. Все изменилось,
...Чужды вам страсти и чужды страдания;
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.
М.Ю.Лермонтов
