1942, самый тяжёлый год войны. На фронт ушли сотни тысяч добровольцев. На Кубани формировали добровольческие кавалерийские дивизии из казаков непризывного возраста. Подростки бегают в военкомат: парней в сотню берут с шестнадцати лет, но и в четырнадцать есть вероятность попасть на передовую. Если у тебя приличный рост, можно год-два приписать.
Колька Цыбуля не бегал в военкомат. На Николу Зимнего у него именины, призывной возраст наступает – и так возьмут, но ему этого не хотелось. Дело в том, что Цыбуля был патологическим трусом. Но в мирное время ему удавалось скрывать своё неприглядное качество, а сейчас, когда война и все твои товарищи стремятся стать на защиту Родины, скрывать стало трудно. Он днём и ночью думал, как избежать призыва и не накликать беды.
Жил Колька со старшей сестрой Софьей и её семьёй. Зять на фронте, сестра и сам Колька в колхозе, малые в школе. Но этой размеренной жизни приходит конец. Чем ближе именины, тем Цыбуле становится страшнее.
И вот этот день настал: почтальон принёс повестку, в ней указывалось, что надо иметь при себе: набор документов, одежду и обувь по сезону, запас продуктов на несколько дней.
Кольку аж затрусило. Сестра подошла и ласково провела рукой по волосам, как делала всегда, когда жалела младшенького. Цыбуля поднял на неё залитые слезами глаза и упал перед сестрой на колени:
- Я боюсь, сестрица, и ничего не могу с собой поделать, - дрожащим голосом смущённо пролепетал он, цепляясь руками за её юбку - я не могу идти на войну, не могу. Меня убьют. Умоляю, придумай что-нибудь.
Софья, конечно, знала, что он трусоват, но не до такой же степени!
«Господи, у кого вин такый удався, - подумала она, и в голове промелькнула дурацкая мысль. - Може, маты нагуляла ёго. Вона була видна…».
А Цыбуля слёзно молил. И жалко ей стало брата: «Убьють в первый же дэнь или со страху сам помрэ». Она понимала, что уходить от призыва нехорошо, нечестно. Люди добровольно идут на смерть, а Колька….
Но утром она посадила Цыбулю на санки, укутала бабьим платком и повезла к военкомату. По дороге наказала ему как себя вести: «Стони и говоры, що нэгожий, мабуть, пронэсэ».
Но Кольку окутал странный, липкий страх, во рту пересохло, и по спине бежал холодок. К тому же подвело живот, и он наложил в штаны.
В призывную кампанию 1942 года предоставлялись отсрочки комбайнерам и трактористам, занятым на уборке урожая. В зависимости от региона "бронь" также давали студентам, учителям, работников оборонных предприятий…., с июля большинство отсрочек было отменено. Фронт требовал пополнения: миллионы погибших и раненых, пленных и окруженцев. В армию уже брали и 17-летних, и 50-летних. Докторша щупала лоб новобранцу, смотрела язык, просила вытянуть перед собой руки и дотронуться указательным пальцем до кончика носа. На этом медкомиссия заканчивалась.
Когда привезли Цыбулю, он протяжно застонал, схватился за живот и мучительно выговорил:
- Нэгожий я.
В ту минуту он сам поверил, что говорит правду. Он трясся так, что стучали зубы, от него воняло фекалиями. Врач что-то прошептала военкому на ухо, тот брезгливо махнул рукой.
Конечно, при других обстоятельствах этим делом занялся бы НКВД, и военком пошёл под трибунал.
А Цыбуля же с тех пор стал избегать людей, выходил только во двор. Если кто шёл мимо плетня и здоровался с ним, Колька кивал головой и отводил взгляд в сторону. На работу он тоже не выходил, так как сестра сообщила всем, что он тяжело заболел. Но людям не замажешь рты, тем более, что нечем. В округе ползали слухи, что Цыбуля притворяется "хворым", а на самом деле просто боится.
После жестоких боёв немцы вошли в станицу. Когда наши войска покидали её, произошла неприятная история. Хата Цыбулей была крайняя. Два пехотинца преследуемые фашистами при отступлении, скрылись в их огороде. Немцы постреляли, постреляли да и ушли. Но вскоре примчались мотоциклисты, поймали несчастных и тут же расстреляли. Люди решили, что их сдал Колька. Потом подумали и пришли к выводу, что Цыбуля не мог этого сделать, «дужэ вин ссыкливый».
Захватив район, оккупанты стали устанавливать так называемый «новый порядок». После выбора старосты был произведён поголовный учёт населения и объявлен набор в добровольческую сотню и в полицию. Фашистов в селе оставили мало: войска отправились дальше на восток, - а поддерживать порядок надо. Шла усиленная агитация в сотню. Но агитация не помогла. Желающих были единицы. Тогда староста и полицаи стали вызывать в комендатуру поимённо. Цыбуля подходил к службе по всем показателям. Но Софья, теперь уже с чистым сердцем, повторила зимний опыт, привезя брата на тачке. Комендант гадливо дёрнул губой и приказал убрать «русиш швайн» с глаз.
С наступлением темноты в станице прекратилось хождение мирных жителей. Для перехода в другую станицу выдавал пропуск. Работать заставляли всё население, включая детей в возрасте 11-12 лет.
На заборах появились приказы комендатуры, где всё чаще встречалось слово «расстрелять!»
С первых дней оккупации мальчишек послали рыть траншеи на железнодорожной станции. Работали от темна до темна на скудных харчах. Руки горели от кровавых мозолей, а команда немцев была одна» «Шнэль, шнэль!»
Цыбуля, всеми презираемый, сидел безвылазно дома. Его было не видно и неслышно, только иногда мелькало за забором его испуганное лицо. А сестра приносила каждый день новости.
Кто-то утопил пьяного полицая в пруду, на соседнем хуторе появились десантники и теперь подрываются фашистские поезда, склады с оружием и горючкой. По ночам из камышей выходят партизаны и убивают фашистских прислужников. За отказ от работы на оккупантов двоих ребят из Колькиной школы на месяц посадили в тюрьму, а затем отправили в Австрию в концлагерь. «Это лагерь смэрти. Нимци лютують», - шептала сестра.
Так Цыбуля промучился до самой Победы. А как стали возвращаться его ровесники с войны, увешанные орденами и медалями, он вовсе свихнулся. И не от угрызений совести – его душила жаба. Сестре смотреть на него стало тошно, и она отселила «хворого» в летнюю кухню.
Софья была намного старше своего брата и беспокоилась о его будущем. Если она умрёт, что станется с Колькой? Сможет ли приспособиться к самостоятельной жизни? И она надумала его женить.
Девка вряд ли пойдёт за него, но на селе много молодых вдов, а мужчин свободных единицы. Но даже при таком раскладе ни одна женщина не изъявила желание стать Цыбуле женой. Сестра сватала за него вдовицу, беженку, с дальнего хутора, но её кто-то предупредил об «особенности» Цыбули, и сватовство расстроилось.
Самому Кольке нравилась девушка, которая училась параллельном классе. У неё было звучное имя – Виктория, и она неплохо относилась к Кольке. Но теперь Вика даже не глядит в его сторону. Да на него вообще никто не глядит, как будто его не существует.
Шли годы, Колька остался бобылём – никто на него не позарился, все смотрели как на дурачка.
Я его ещё застала. Опустившийся старик. Небритый и немытый, худой, с седым колтуном на голове, он иногда воровато зыркал на улицу из заросшего гадючей акацией палисадника. Жалости у односельчан, однако, не вызывал, впрочем, как и ненависти...
Он что-то сажал в огороде, что-то бурчал сам себе под нос, поговорить-то было не с кем. Чем он кормился, о чём думал в своём одиночестве, один бог ведает о том.
Цыбуля надолго пережил сестру, но распорядок жизни не поменял. Детвора, не ведая о его прошлом, всё равно чувствовала слабину старика и дразнила его.
Я помню, как Цыбуля умер.
Однажды под вечер сидели бабы-соседки на лавочке, одна и говорит:
– А що это, дивкы, давно я Цыбулю ны бачила? То выглядав из-за плэтню. Пишлы побачимо..
– Та на що вин здався, - махнула рукой другая.
– Всэ жива людына, пишлы.
После смерти сестры племянники уехали в город, Колька жил один. Во дворе во всём чувствовалось запустение. Дверь в хату была не заперта и соседки заглянули. Сделали шаг и сразу же закрыли платками лица. Вонь стояла невероятная. И тут из спальни под ноги бросилось целое почище крыс.
В хате было темно - занавески чёрные от грязи почти не пропускали свет. На столе стояла сковородка с засохшими остатками еды. Хозяина не было видно. Одна из женщин позвала Цыбулю и, не услышав ответа, прошла в спаленку.
Колька вытянулся на полу, лицо было погрызено крысами – видно давно помер.
Сердобольные соседки, завязав тряпками носы, обмыли его, надели на него ими же выстиранные рубаху и штаны
За гробом идти было некому. Председатель колхоза освободил от работы двоих парней, чтобы закопали «страдальца». Для чего небо коптил? Непонятно.
