Листая памяти ветшалые страницы,
В забытой всеми неприветной келье,
Провижу бег усталой кобылицы,
Остаток недопитый утром зелья.
И не стараясь выйти из томленья,
Обросший плесенью как серенький лошак,
Через очки налаживаю зренье,
Чтоб разглядеть заезженный большак.
Под яблоней кемарят две старушки,
Забыв навечно дойный колорит.
Степенно бьют ладонями баклуши,
Не помнят, ведьмы, где поэт зарыт.
Ох, было, было творческое время,
Пиит на базу сено поставлял.
Да, что там воз откошенного сена,
Он девок, ненароком забавлял.
И сочинял веселые частушки,
Округа падала, держась за животы,
Мужья ревнивые, отпив из медной кружки,
Таскали сирого за длинные патлы.
Пинали, кто куда сумеет,
И кулаками били по мозгам,
Бывало, от побоев бард худеет,
Иль бегает, безумный, по утрам.
Затем чрез месяц, а может быть и долее,
На темя, натянув картуз,
В телегу покидает хлеб и соли.
Благословив свой непочатый груз,
Умчит в район на серенькой кобыле,
Не жалиться, а просто по делам,
Затем вернется не хмельной, красивый.
И снова развлекает местных дам.
Так он тянул проклятой жизни бремя,
И окочурился однажды по весне.
Когда народ во благо почвы семя,
Кидал, не думая о сроках и сосне,
Которую срубили в память барда,
И выстругали из нее отличный гроб.
И закопали на зеленой карте,
Чтоб вылезти на волю, он не смог. |
