Увидели, что безоружный, и напёрли нахалом, стараясь выпихнуть наружу. А впереди – моя неблаговерная суженая: грудь вперёд – о-ё-ёй! Титьки-то как отросли, за ночь не общупаешь! Визжит в испуге, орёт в азарте:
- Чего припёрся? – Это я-то, её муж – припёрся! – Не хочу, - блажит, - с тобой, не мил, давай отседова! – И ещё выложила много всяких непотребных слов. Ну, и я, конечно, не в долгу, тоже ору:
- Не хочешь – не надо! Вот тебе моя печать на развод, - и хрясь с правой по её левой. Да неудачно: смазал, разбил губу, кровь потекла, и красно-фиолетовый фингал стал зреть под глазом. Она же, стервоза, нет бы утихомириться, разъярилась ещё пуще и на меня с когтями как песец, аж красные накладки веером посыпались – старается до морды дотянуться. Тесть тоже орёт:
- Так её! – подзуживает. – По-нашенски! Врежь ещё по правой.
Меня уговаривать не надо: врезал с левой и по правой для симметрии. Отлетела она к печке, слёзы – водопадом, глаза, что у медведицы, злом сверкают. Тёща обхватила её сзади, удерживает и тоже ревёт белугой. Так, обнявшись, и ушли вовнутрь. А тесть тоже взвинченный – не дай бог взъерепенится! – уж если он саданёт и слева, и справа, то будет солдату верная хана! Но нет, живём ещё!
- Сидай, - говорит, - отметим мировую, как полагается. Настя! – зовёт жену. Та как тень нарисовалась в дверях. – Давай, - приказывает, - мечи на стол, что есть. - Выносит – вышколенная любо-дорого! Собирает стол, какой-никакой, а только опять с самогонкой да с простым домашним закусем. – И ты садись, - неволит её. Садится с краешка бочком, не смеет противиться. Посидели втроём, молчком и хмурясь, опорожнили почти литровку, успокоились, а об нас, молодых – ни гу-гу! Чтоб не выбить нечаянно искру и не завестись заново.
А она не выходит, вредничает, сучье племя. «Ладно», - думаю, - «вы – не нам, и мы – не вам». Не допивши, не доевши, не помирившись как следует, поднялся и ушёл. Поздно было уже, устал я хуже, чем на походном марше. Родители спят, и я завалился, успев раздеться, в чистую, приготовленную мамкой постель, и враз отключился, словно телик после жуткого сериала. Проснулся, словно кто-то в продолжение сериала смазал по морде. Кое-как расщепил опухшие буркалы, башня трещит, вот-вот пошатнётся как Пизанская и рассыплется на черепки, в горле – словно кто влил помои. Оперся локтями, пытаясь встать, пойти смочить хлебало, а под боком мягко. – Шофёр дребезнул коротким смешком, сразу закашлялся и, торопясь, сунул сигарету в рот, чтобы убрать неприятный давешний вкус. – Скосил глаза – ба! Она рядом, и тоже вылупилась на меня. И месяц ярит, серебром облитый, тоже в окно подглядывает – светло как днём. А она, лахудрина, ластится, словно блудливая кошка, по лицу лапкой водит, по темечку, по груди нежно царапает. Ногу на меня закинула и прижимается титьками, высветленными бесстыжим месяцем – такой одной если из-за угла да по кумполу, любой безропотно кошелёк отдаст.
- Санечка, - шепчет прямо в ухо нежно и ядовито, - неправда всё, - убеждает меня напрягшегося. – Врут дружки твои, завидуют и мстят. Не было у нас ничего такого с землемером, - и объясняет, торопясь так, что язык не поспевает за вральными словами. – Стоял у нас на постое, сам из области, пригожий, ничего не скажешь, все девки без ума.
- И ты? – спрашиваю сурово, отбрасывая её липкую руку.
- А я – шиш! – врёт и не моргает, кошачье племя. – Я – мужняя! – так и захотелось ещё раз врезать, да некуда – оба глаза и так заплыли чернотой. И липнет, липнет, не отдерёшь. – Подсаживался, конечно, всякие красивые слова говорил, хвалил, девкам завидно, сразу и нагородили всякого. А у нас – ни-ни! Побалакаем по душам и разошлись. В кино, бывало, сходим и опять по домам: он – к моим, а я – к твоим. За столом иногда сидели кучно и всё, ничего серьёзного, - и смотрит на меня, не сморгнув, расширив преданные зенки, проверяет – верю или так. А я не верю, хоть убей. И липнет, липнет, аж противно.
- Чего ж такого он тебе наговорил? – спрашиваю равнодушно, подвигая к признанию.
Она, наконец, отлипла, легла на спину, руки под голову.
- Да так, - отвечает раздумчиво, - обещал с собой взять, на работу в контору устроить. – И опять ко мне: - А я не хочу! – врёт, не споткнётся. – Мне и с тобой хорошо! – и опять облизывает всего лживым языком, обглаживает мягкими лапами.
- Ну – и? - поторопил с развязкой нетерпеливый слушатель.
- Ну – И! – усилил нажим на последнюю букву распалённый молодожён, вновь переживая давние то ли победу, то ли поражение, то ли всё вместе, и приложился-таки к успокаивающему бутыльку. – Вот так они с нами, лохами. – Чуть помолчал, облизывая губы, и продолжил: - Второй раз проснулся опять не вовремя – заря чуть обозначила горизонт, а скрытое за тёмным лесом солнце неуверенно шарилось в подвздошье у кучнистых облаков. Она спит, сучка, довольная. Рожа страшнее Хеллуина, титьки обмякли и свесились на сторону, смотреть противно. А щупать в темноте очень даже ничего. Осторожненько, чтобы не разбудить драгоценную, поднялся без шороха и стука, как в разведке, оделся, посовал в рюк самое необходимое из вещей, документы – в карман, ноги в новенькие китайские кроссовки «Адидас» и пружинистой мягкой походкой охотника – на выход. Солдатские гнидники ещё вчера подарил обрадованному отцу. В дверях остановился и интеллигентно помахал спящей красотке пальчиками.
Вышел в кухню, а старички уже на стрёме. И на столе шамовка из остатков вчерашнего собрана, а главное – рассол в трёхлитровке, горячий чайник и четвертушка в поллитровке настоящей, не палёной. Хватанул по-быстрому и того, и другого, и третьего с наслаждением и заторопился.
- Ты куда? – спрашивает мать ворчливо, понятливо заглядывая в глаза.
- Подамся куда-нибудь, - отвечаю смущённо, - где работа есть клёвая и платят по-божески.
- Вернёшься? – совсем тихо и неуверенно не спрашивает, а просит мать.
- Непременно, - обещаю уверенно. А что я ещё мог обещать? И чтобы не тянуть жилы, выхожу из дома, пряча глаза и горбясь.
- А с этой что? – это уже отец, смирившийся с новой потерей сына-помощника.
Приостановился я, ухмыляясь подло.
- А что хотите, - отвечаю браво, не задумываясь, по-гвардейски, - хотите – гоните, хотите – оставьте, мне – всё едино.
Мать поджала губы, не одобрив наказа, но смолчала. Она-то, понятно, была за то, чтобы оставить. А отец? Ему бабы до лампочки, что одна, что две. Может, даже и лучше, когда две: между собой будут лаяться, и ему не досаждать. В общем, пошёл я скорым ходом прочь от родимого дома, а когда дотопал до конца улицы, обернулся. Стоят мои тесно, смотрят вслед, и показались они мне тогда такими маленькими, такими неуверенными, слабыми и покинутыми, что скупая мужская слеза набежала на неблагодарные глаза, и даже подумалось: не вернуться ли? Не пороть горячку? Однако, пересилил себя, вспомнив, что ухожу не просто так, а по делу, которое не терпит откладки.
-4-
- Достал я его всё-таки, нашёл! – удовлетворённо произнёс беглец.
- Кого? – не понял несообразительный пассажир, малость прикорнувший в тёплой затемнённой кабине.
- Кого-кого! – взмылился на недогадливого тупаря шофёр, целиком погрузившийся в то давно прошедшее время. – Землемера этого… что измерял наших девок, - и ухмыльнулся злорадно и торжествующе. – Ходит, сволочь, гоголем в областном БТИ среди женщин – у них в конторе сплошь бабьё – перья распустил, квохчет, наклоняясь то к одной, то к другой и заглядывая в монитор, а больше – под блузку. А они и пошевелиться не смеют, как же – начальник, султан, едри его мать. Поймал, стоя в дверях, его блудливый масляный взгляд, мотнул башкой, показывая на дверь, мол, есть дело не для общего слуху. Он сразу допёр – видно, не впервой – и рулит ко мне по дуге. Выходим, я – к железному высокому забору, что огораживает их курятник, он – ко мне. Ну, я и предложил – притиснул к забору как следует…
- Избил, что ли? – почти равнодушно догадался на этот раз Виктор, испытывая уже лёгкую неприязнь к домостроевскому бойцу.
Тот вытащил бутылку, выхлебал остатки, а тару спрятал опять в кармашек про запас.
- Дали 6… - неуступчиво нахмурился мститель, сжав рулевое колесо толстенными пальцами так, что они побелели, - за нанесение тяжких телесных повреждений… не поскупились, - и стукнул кулаком по колесу. – Кто ж его знал, что он такой хлюпик! – Нервно, торопясь, закурил, жадно затягиваясь. – Заслали для исправления на стройку Ямальской СПГ. – С наслаждением выпустил длинную струю дыма, разогнав её ладонью. – Вот уж где бардак, так бардак! Пьянь и ругань! И ничего толком! И никого в ответе. Больше простоев, чем работы. Переделки по многу раз. Организация – ни к чёрту! Начало в восемь – да где там! У начальничков – все они обязательно в новеньких касках – до девяти, а то и позже планёрка, совещаются, чем работяг занять, и как бы открутиться от ответственности, сделать меньше, а получить больше. А работяги сидят, курят, аж дым из ушей идёт, пока те утрясут между собой хоть какие-нибудь связки. У нас, у зэков, и то порядка было больше. Недаром Сталин все стройки социализма строил лагами. Менеджеры менялись чуть ли не каждый месяц, каждый норовил побольше урвать и побыстрее удрать. Высокие чины не появлялись ни разу, мелкота жила своим кланом, а работяги – отдельно. А без согласия и спайки – какое дело? Ну, да ладно, пусть Путин разбирается, - смачно сплюнул в окошко, - его выкормыши. А мне что? Мне дали самосвал, и крутись целыми днями туда-сюда, а вечером и мозги не варят. Хочешь забыться, развеять день – пожалуйста: по посёлку целая банда кавказских пройдох бродит, предлагая водяру и всё, что хочешь. Девки снуют, как бы случайно заглядывая в сборные домики. Мне – не надо! – Снова задымил, сосредоточенно вглядываясь в дорогу и в далеко ушедшую даль. – Через три года половину скостили за ударный труд, и я, заметая следы дурных воспоминаний, подался сюда, получил за классность и опыт новенький бензовоз и с тех пор весь здесь.
Впереди из туманистой мглы показались пообочь с дорогой два ЗИЛа с цистернами в кузовах. Шофёр заулыбался, явно обрадовавшись встрече.
- Смотри-ка, солярисы уже здесь. Никак Шкуряк-шустряк успел предупредить.
- Что за солярисы? – удивился Виктор, вспомнив знаменитый фильм Тарковского, никак не вяжущийся со здешним сценарием. Шофёр рассмеялся, раскатисто и свободно, очевидно, окончательно освободившись от неприятных воспоминаний.
- Кто, спрашиваешь? – и ещё шире улыбнулся. – Компаньоны по воровству солярки. Ясно?
- Не в дугу, - посмотрел на него с интересом неожиданный свидетель признания в преступлении.
- А вот так, - взглянул на свидетеля преступник улыбчивым безвинным взглядом окосевшего всё же пьяницы с разболтавшимся языком. – Приедем, часть солярки не солью по уговору со Шкуряком и на обратном пути толкну этим солярисам, как мы их называем, за полцены. Выручка – пополам с Данилой. Да ещё есть у меня с полтонны, выделенной завскладом горюче-смазочных материалов базы – и он завязан в шкурном деле, так что будет чем и семью подкормить, и себя побаловать. Уразумел?
- И не стыдно? – возмутился Виктор.
- С какой стати? – повысил голос вор. – С волками жить – по-волчьи выть, знаешь? Все воруют, кто как может, бизнесом это теперь называется, а не воровством.
Впереди, постепенно проясняясь, показалась знакомая буровая
