лёгкие спазмом, воздух, подняла голову с ладоней и тоже взглянула в окно на замутнённое жаром и пылью небо, не обещающее прояснений в одинокой тоскливой жизни. – Собираюсь в Голландию, к мужу, с которым давно уже врозь, - прояснила мутную семейную ситуацию, - собираюсь, но… не тянет туда, не влечёт ни к нему – наверное, уже чужие друг другу, ни в ихние цветники и застойные болота. – Повернула голову к Валентину, улыбнулась жалобно и просяще. – А с тобой бы рванула без лишних объяснений. – «Надо же», - подумала счастливо, - «кажется, попала баба в переплёт и, похоже, в твёрдый, так просто не вылистнешь». – А с другой, тёмной, стороны, - начала оправдываться, переключившись на неудачливого писателя, - умотаешь ты хоть на какой самый дальний край света, от себя-то не умотаешь? Может, ты завысил себе планку, – спросила осторожно, участливо, чтобы не разбередить его душевную рану, - для которой пока не полностью подготовлен опытом жизни? – И подчеркнула, чуть надавив на болящую мозоль: - Вот и приходится тащить занозистый писательский крест всюду, куда бы тебя ни загнала судьба. – Чуток примолкла и добавила, словно ненавязчиво указывая верную дорожку: - Всякое большое дело начинается с малого, попробуй сочинять малые рассказики, оттачивая мастерство и писательский нюх. Кропай для себя, а не для читателей, не думай о них, будь сам себе критиком. Не сникнешь – значит, твоё, дуй дальше, твори что-нибудь посерьёзнее.
- Да я и так, - смущённо покаялся доморощенный писака, инфицированный вирусом сочинительства.
- Ну, и? – подзадорила читательница, давно не державшая книги в руках.
- Читать тошно!
- А ты и не читай. Складывай в ящик, покедова не пойдут легко, валом. Не насилуй себя – труд должен быть в радость, - это она уже о себе.
Валентин рассмеялся.
- А ты, брат, фартовая баба, котелок у тебя варит что надо. Неясно только, на что варево годится.
Она тоже рассмеялась, польщённая похвалой и тем, что он, наконец, вгляделся и в неё, а не только в свою чёртову писанину. Похоже, что с этими писаками от ревности к их всепоглощающему увлечению с ума сойдёшь.
- А на всё, - пообещала с размаху, - если по-доброму, - чуть помолчав, добавила с нажимом, - и по любви.
Он опять хорошо засмеялся, поднялся из-за стола, вернувшись в земной мир.
- Ладно, учтём. Слушай, соловья баснями не кормят, пора нам что-либо заглотить посущественнее. Какие могут быть ясные мысли на голодный желудок? Что тебе хочется больше всего?
Соловьиха тоже поднялась, вылетев из умятого гнезда.
- Только не расстегаи, - вспомнила про засушенную ресторанную подачку с заднего входа. – Хорошо бы пельмешек, - и добавила, заглотив голодную слюну, - только домашних, из настоящего мяса, с лучком-чесночком да под хренодёр.
Валентин подошёл к холодильнику, так и не ответив на предложение умотать куда подальше вдвоём.
- Посмотрим, что у нас есть, - заглянул внутрь, перекладывая полиэтиленовые пакеты. – Смотри-ка, прикольно: есть фарш говяжий, а я и запамятовал о нём. Лук, чеснок, масло, яйца – изобилие. А что здесь? – перешёл к кухонному навесному ящику. – Эврика! Мука! – повернулся к голодной гостье. – Ну, что, сляпаем домашние? Или ты куда торопишься? Сможешь?
Она не только не торопилась, но и вообще не намерена была куда-либо уходить, пока не прогонит. «А может быть – оставит?»
- Ещё как! Всегда готова! – ответила по-пионерски. – Есть, мой командир! – добавила бодро по-воински. – Фартук дашь, чтобы быть в форме?
Он расцвёл довольной улыбкой, обрадовавшись помощнице, а может быть тому, что не останется опять один, хотя женщина эта была ему, писателю, не понятна, и непонятно было до какой степени трепалась, когда навязывалась со своими деньгами вместе с ним на далёкий Дальний. То ли гнало неизбывное горе, то ли гнетущая тоска, то ли женская бытовая неустроенность, то ли пропавшая вера в счастье, то ли… да мало ли что ещё, и о чём прикажете писать? У женщин бывает масса необъяснимых объяснений своему поступку, иногда взаимоисключающих, но понятных товаркам, тогда как мужикам, и писателям в том числе, остаётся только застыть в неведении с раскрытой пастью.
- Ты не поглядывай на меня с подозрением, - говорит эта, навязавшаяся у мусорных баков, - не старайся почём зря отгадать, что я есть. Я – женщина, и разгадке для вас, мужиков, не подлежу. Учти, когда будешь сочинять что-либо. И не бери на ум всерьёз, что навязываюсь в дальние спутницы – блажь набежала, для нас это частое чувство, вот и ляпнула. Сказала, не значит, что так думаю, что так хочу. Спроси ещё раз, два, три… десять, может тогда и поймёшь, что мне надо, да и сама я дотумкаю, что хочу. – Валентин вздохнул с облегчением, не зная, естественно, что она держала в уме совсем другое. – Не туманься зазря. Если возьмёшь – поеду. Помехой или грузилом ни для кого никогда не была, только поплавком, красным с белым.
Валентин подал фартук, выставил на стол все пельменные принадлежности.
- А я и не беру, - ответил с прохладцей. – Знакомы-то всего-ничего. – «А я уже прилипла начисто», - подумала Василиса, - «то ли ещё будет!» - испугалась почему-то будущего. – Да и вообще, сам не очень категорично настроен вернуться. Это скорее эмоциональная вспышка, вырвавшаяся нечаянно, желание убежать от самого себя, как ты верно подметила.
- А жаль! – у неё чуть не выступили слёзы, но всё же сдержалась. – Однако, ты не последователен и твёрд для писателя, - уколола, стишая свою боль.
- Да и зачем мне туда? – продолжал он размякать, испугавшись, может быть, её навязчивости. – Здесь и так всё есть и даже больше: свобода, нормальная хата, своя, постоянно пополняющаяся библиотека, ноутбук приобрёл – есть выход в интернет-мир, телик для отдохновения…
- Нет только женщины, - перебила Василиса, разочарованная его непоследовательностью, - которая была бы отдушиной для затупившихся, запутавшихся, воспалённых мозгов, впитывающей и развеивающей твои писательские стрессы, Такая бы, конечно, как Солженицына, но не Толстая. Чтобы была и лоцманом в писательском море, менеджером в твоём творческом деле, была бы не только для поддержки штанов, но и для подъёма духа, - перечисляла достоинства спутницы писателя, имея в виду себя, но не уверенная, что годится на эту роль, потому что и сама хотела быть лидером, ведущей, а не ведомой, толкущейся сзади. – Ладно, - успокоилась, успокоив начинающего творца, - замнём для ясности, я – тесто, ты – фарш, начали с богом! – и привычно принялась за давно забытое женское ремесло, вспомнив с лёгкой тоской давние семейные праздники, которые никогда не обходились без любимых всеми Ивановыми пельменей. – Я сама посолю, - предупредила помощника, не отдавая инициативы, и подумала ещё, но уже с лёгким сожалением: «Вот бы так во всю оставшуюся жизнь, и ну её к дьяволу, эту мокрую Нидерландию». – На заставе выучился? – переключилась на познавательный канал. – Жена?
Он отрицательно помотал головой.
- Она ничего не умела и не хотела уметь.
- Так за каким же дьяволом ты её выбрал? – в сердцах возмутилась всё умеющая женщина, готовая ехать хоть на край света.
- Так красивая! – с отчаяньем воскликнул Валентин.
Василиса ждала такого несуразного ответа.
- Ну, ничего, - простила непутёвого мужика, - раз обжёгся, в следующий раз не промажешь.
- Следующего раза не будет, - отказался от фортуны жених, - хватит и одного.
- Ой, паря, не зарекайся! Много вас таких категоричных, а попадёт красотка, вильнёт задом, и вы снова на поводке паиньками. Слабы, однако, одним местом, - и тут же подумала с ехидной улыбочкой: «Уж от меня точно не отделается, как бы ни финтил!» - Учти: жрать хочу до немоготы терпежа, так что полсотни уделаю запросто, не глядя, а ты?
Валентин рассмеялся, радуясь отсутствию у неё женской манерности при встрече с незнакомым мужиком.
- Не отстану, - пообещал, прикручивая мясорубку к столу.
- Значит, - подсчитала она, - делаем, как минимум, сотню. Осилим?
Он неутешно заплакал, справляясь с луком.
- Под руководством такого мастера, да на голодный желудок, думаю, сделаем и уделаем, без балды.
И сделали. Валентин вызвался варить, а Василиса ушла к стеллажу и, поводя пальцем и глазами, выискивала что-то. И выискала – «Анну Каренину», не читанную никем, в новеньком бумажном переплёте. Стряхнула рукавом куртки пыль, обтёрла ладонью и уселась с книгой в кресло. Она так часто и много слышала о них, о книге и героине, видела на экране голливудскую красочную поделку, которая не понравилась, как и американская кукольная героиня, и решила, благо есть пустое время, обновить запутанные впечатления через первоисточник. Когда Валентин вышел из кухни, чтобы взглянуть, чем занята мусорная гостья, та, забравшись с ногами в кресло, так углубилась в непривычное чтение, что даже не слышала, как он подошёл, с умилением глядя на непонятную читательницу.
- Захватило? – спросил, заинтересовавшись, что её так могло заинтересовать. Оторвавшись от книги, она показала обложку. – А-а, - произнёс он, словно знал, что её могло увлечь. – «Каренина» - одно из неудавшихся сочинений гиганта Льва: в нём мало Карениной и много самого Толстого с его настырными религиозно-социологическими учениями.
Она даже обиделась за классика.
- Ты сочинишь лучше?
Он благоразумно сник, отступив, спрятав неуместную гордыню.
- И на десятую долю не потяну, - уменьшил свои способности. – Знаю, а язык подлый чешется. И не у меня одного, нас, писак, расплодилось в последнее время, хоть писательский пруд пруди, еле сдерживаемый читательской плотиной. Каждый, даже бывший троечник, словно ошалев от свободы опорожнить завшивевшие мозги и зачерствевшую душу, спешит облагодетельствовать весь мир своими безграмотными шедеврами и дохлыми идеями, не сомневаясь, что они гениальные. Особенно стараются женщины, у которых язык лучше подвешен, натренированный в бабском трёпе.
- Да, - согласилась женщина, - у нас язык лучше подвешен, мозги не зациклены на конъюнктуре, у нас больше бытовой житейской практики, мы целеустремлённее вынужденно, эмоциональнее от природы и меньше стыдимся в проявлении собственных чувств, не жалея обнажать чужие, нам просто больше есть что сказать. Но не это двигает женскими мозгами и послушной рукой с ручкой, а вечное желание от роду уравняться с мужчиной, доказать, что и мы не лыком шиты, что и мы способны в том престижном виде интеллектуальной деятельности, в котором у вас незаслуженный приоритет. Доказать, что и мы не менее умны и талантливы, и не только в писательстве, но и во всех видах искусства.
- Вася! – восхищённо вставился Валя. – Ты меня убиваешь! Поднимаю лапки кверху, - и шутливо поднял руки, нисколько не сомневаясь в приоритете мужчин.
Но она ещё не кончила, у неё ещё было, что сказать в защиту женщин-выскочек, к числу которых она причисляла и себя.
- Ты как будто только что родился, закис там, на границе, в изоляции, и не знаешь, что испокон веков идёт борьба за лидерство, конкуренция за шоколадное существование, а у людей в последнее цивилизационное время ещё ярче высветился популизм. Грязнее всего они среди умных и талантливых – людей искусства и, особенно, среди артистов и писателей, уж не говорю про политиков. И всё для удовлетворения раздутого, гипертрофированного тщеславия. Женщины тоже в открытую активно включились в эту борьбу.
