общественно-социальных отношениях граждан и отдельных личностей, о гражданственности и патриотизме, но для этого надо быть не только сладкоголосым сочинителем, но и новатором-мыслителем. Но кто их читает? Кому понятны и близки их завиральные идеи об идеальном мироздании, о справедливом человечестве, о нравственном совершенствовании общества и мира, о взаимоотношениях общества и индивидуума, о нашем и государственном преображении к лучшему? Кто? – Василиса, зачарованно глядя на разошедшегося писаку-недоучку, не знала и предпочитала молчать, чтобы не сбить его с переполнявших мыслей. – Кто их читает? Единицы! Такие же, как он – свихнутые. Да и то лишь для того, чтобы почесать языки и поцапаться, отстаивая своё. Насколько я знаю из воспоминаний современников Толстого, его в то время, особенно когда он углубился в публицистические нравственно-поучительные миниатюры, мало кто читал. И сейчас далеко не каждый может похвастать, что осилил «Войну и мир», безнадёжно застряв на батальных сценах. А они-то и есть квинтэссенция всего романа, в них показан и прославлен русский человек, русская идея, все лучшие качества русского характера: смелость, отвага, патриотизм, сердечность, терпение, миролюбие, дружелюбие и даже жалость к врагу. – Не выдержав душевного напряжения, Валентин поднялся, отошёл к двери и встал там, лицом к удобной слушательнице. – Мало читали, мало знаем, но твёрдо уверены, что произведение – гениальное и принадлежит перу гения. Как это так? – Василиса стыдливо отвела взгляд в сторону: ей приятно было слышать и горячность любителя чтива, и упрёки читателям, подобным ей. – А стоило бы почитать. Писали-то наши патриархи пера о том, кажется, о чём и сказать-то нечего, читаешь – всё такое обыденное, затасканное писаками, привычное, а воспринимается по-новому, читаешь и не соскучишься. Одним словом – гении, что с них взять! Порой и утруждаться читать не надо: об авторе и его произведениях судят понаслышке – от друзей, знакомых, родственников, сослуживцев, читают рецензии и критические отзывы, и постепенно складывается впечатление, что и сам читал и уж точно знаешь, о чём написано и чего стоит напечатанная вещь. Не так ли? – Василиса поёрзала в кресле, вжимаясь, чтобы её меньше было видно, и опять никак не откликнулась, поопасшись, что он примет и её за такого читателя. А он, помолчав, собираясь с мыслями, продолжил монолог, переполнявший душу:
- Нет и не бывает справедливых ценителей литературного труда, у каждого читателя – своя правда, зачастую не совпадающая с мнением автора, и с этим надо мириться, стараясь не отвлекаться на ненужную драчливую полемику, и творить так, как подсказывает нутро. Писатель в своих творениях не должен становиться на чью-либо сторону хороших или плохих, люди разные, пусть сами разбираются, что им по душе, у каждого – свой идеал. И порой, прислушиваясь к разным разговорам, трудно не скатиться к разделению зла и добра, которые в жизни всегда вперемешку, и не бывает добра хотя бы без капельки зла. Показать такое, предостеречь, могут только природные таланты. – Валентин, стоя у косяка, прижавшись к нему спиной, нервно и ожесточённо потёр ладонью натруженную шею. – А толпе вокруг и дела нет, что кто-то мучается со своими гениальными мыслями, у каждого свои заботы и свои мысли, гениальнее его гениальных. Близкие? Родня? Они привыкли к его неординарности, он для них такой же, как и все: ест, пьёт, опорожняется, порой неряшлив по вдумчивости, иногда сболтнёт несусветь что, болеет, ноет почём зря – и что ж тут гениального? Потому писатели от бога часто спиваются… - «Во», - подумала Василиса, - «одна черта писательская, оказывается, у меня проявилась», - не принятые чёрствым обществом, не понятые равнодушной роднёй, замкнувшиеся в себе, не оценённые современниками. Только время расставит всё по местам, всех распределит по их таланту. Именно по таланту, а не по заслугам, по которым у нас принято оценивать писателей. А это так трудно – ждать и надеяться, замыкаясь всё глуше на себе. И всё равно: настоящий сочинитель не должен потакать публике - она слишком разношёрстная и разномнительная. Он должен следовать только своему внутреннему ощущению того, о чём пишет, обязан быть совестливым и правдивым с собой, а это – самое трудное: слишком часто приходится прощать и мириться с негативным поневоле. И потому гении – всегда одиночки, даже если окружены льстивой или злорадной толпой. Обидно, конечно, но надо надеяться на время, а так не хочется ждать, хочется, чтобы приняли тебя сейчас, и обязательно на «ура!», и оценили достойно. И каждый пишущий хочет мгновенного успеха, но так, к сожалению, не бывает. Всему, чтобы созреть, надо время, и литературному плоду – тем более. И никогда не знаешь, что выпустил из рук и вспухших мозгов – зрелый плод или уже подгнивший. – Лектор оторвался от косяка, подошёл к стеллажу и встал там, а Василиса ужаснулась, что его такая маленькая голова поместила в себя все теснящиеся на полках тома. – Несколько успокаивает то, что Пушкин тоже не сразу стал Пушкиным, я уж молчу о гении из гениев – Достоевском, мытаре неблагодарной эпохи. Солженицын попытался встать вровень, опережая время со своим «Красным колесом», но, мне кажется, не удалось, получилось слабее, черствее, скучнее и менее художественно, чем у графа о Первой отечественной. Толстой, несмотря на то, что был граф, стоял и в мыслях, и в эпохе ближе к народу, забывая о себе и отстраняясь от всего наносного и преходящего. А Солженицын всё же не смог отрешиться полностью от обиды и злости на власть, на судьбу в народе, не оценившем его задумки, и порой его «Красное колесо» становится Чёрным. И всё же он – наш гений-мыслитель. Таких сегодня и в обозримом прошлом больше нет. И никому не потянуть на эту роль, - он сделал значительную паузу.
Воспользовавшись ею, Василиса встала, подошла к нему.
- Потому и ты один, закопавшись в своём книгохранилище? – Подвинулась ближе, обеими руками расправила воротник его рубашки. – Где жена-то? – спросила с уверенностью, что он захомутан, но втайне надеясь, что ответ будет отрицательным. И ещё ждала с томлением, охватившим всё тело, что обнимет и приласкает, освободившись от писательской истерики.
А он, сухарь книжный, только иронично ухмыльнулся, понимающе и неприятно, осторожно отодвинул её рукой в сторону, прошёл к столу и уселся там, не желая по-простому, житейскому, отвечать на читательский запрос.
- Жена? – переспросил по привычке, перекладывая всё на столе и расчищая место перед собой, словно это поможет честному ответу. – Жена дала дёру ещё оттуда, с погранзаставы, тайно передислоцировавшись к молодому лейтенантику, который обещал ей не мытариться дольше контракта и увезти в здешнюю Россию.
- А ты почему не обещал? – напала Василиса на рогатого, разозлившись за то, что он отверг её ласки. – Почему не увёз?
Неудачливый пограничник нахмурился, отвернулся, глядя в окно.
- А потому, что у меня был контракт с границей на всю катушку.
- Ну, ведь уехал же? – пристал обиженный репейник.
- Уехал, - подтвердил он, - выслужил пенсию и уехал, - прогудел глухо, невыразительно. Повернул голову, улыбнулся жалко и виновато. – Да и то дружок закадычный сманил в ваш городишко, расписал как Сан-Франциско.
- Так ты всё же не один здесь? – не переставала жалить взъярившаяся оса. – Есть с кем перемолоть нетленные косточки гениев?
Мельник только горько усмехнулся, разглаживая усы тыльной стороной пальца.
- Дружок? – повеселел серыми, почти прозрачными радужками глаз, похожими сейчас на искрящиеся алмазики. – Был да сплыл! – и пояснил, нисколько не печалясь утрате совесёльника: - Приехали, и месяца не прошло, как он, потеряв бдительность от избытка свободы и свободных баб, попал в когтистые лапки местной Барби и не трепыхался. Любой шаг влево, шаг вправо, попытка выхода из повиновения грозили пленнику шквальным расстрелом крупнокалиберными упрёками, пистончатыми взвизгами с мокротой, отрешением от тела, и крепкий мужик, закалённый в приграничных передрягах, не выдержал – совестливым был, как и все пограничники… кроме одного лейтенанта – и поднял лапки кверху, отдавшись сполна на милость слабой вражине. А она, чтобы закрепить успех и отрезать ему пути к побегу, по-быстрому накропала ему двух огольцов и – полная хана нашей воинской дружбе. – Валентин энергично потёр затылок, словно и ему его намяли. – Уж больно сильно вооружение у вас, женщин, - пристально посмотрел на Василису и рассмеялся звонко и свободно. - Никто не в силах устоять: ни цари, отдающие короны, ни олигархи, теряющие состояния, ни мы, смертные, лишающиеся свободы. – Он осторожно откинулся на спинку стула, устремив взгляд в окно, вдаль, и в глазах было столько тоски, что Василисе поневоле захотелось утешить и взять в плен и этого, к которому, она это чувствовала всё более и более, тянулась душа, истосковавшаяся по настоящей любви.
- Нашёл бы и себе какую-нибудь вместо друга, - сказала, ничуть не сожалея, что он один. – Небось, стоящие попадались?
Он улыбнулся, но не сознался, храня мужскую тайну.
- Где ж её, стоящую, нынче найдёшь? – произнёс, не веря в удачу. – Такую, чтобы стала Софьей Толстой, Натальей Солженицыной или им подобной, чтобы не пудрила, не доила мозги, а насыщала их, чтобы шла не впереди, а рядом, не вякая попусту, не высовываясь, была бы не только любовью, но и рьяной помощницей, другом. Где они, такие? – усмехнулся разочарованно. – Что-то не попадались – вывелись, наверное, не потребные сегодняшнему времени. – Нервничая, протёр чистую столешницу ладонями и опять уставился пустым взглядом в окно. – Помаюсь, помаюсь здесь с годок, деньжат скоплю на дорогу, да и махну назад, на Дальний, на заставу, - пригрозил кому-то, хмурясь. – У нас и люди свободнее дышат, и отношения между ними сердечнее и проще, и дел для пытливого разума – прорва. А природа – дай бог каждому Бали: настоящая, не загаженная всякими турками, солнце – неба не хватает, а небо – весь свод в голубизне, а море – одно слово: Тихий. Тайга – чего только в ней нет, не зря китаёзы лезут как мошкара: богатейшая и для глаза, и для пуза, и для дыхалки. Иззелена-зелёная и приветливая – идёшь по тропе, и радость так обуяет, что хочется обнять весь мир, закричать на всю вселенную: люди, давайте делать только добро себе и всем! А зверья – красной книжки не хватит! Реки переполнены выскакивающей, играющей, нерестящейся красной, жёлтой и белой рыбой, таймени, что поросята. Да что там говорить – дураки уезжают оттуда, а я уже поумнел – теперь туда, мне та природа полезнее для житухи и творчества, я в её обители цвету и плодоношу хоть как-то, а здесь только вяну и засыхаю. Дожил уже до мусорных баков. Даже слёзы наворачиваются…
Василиса, снова удобно устроившаяся в мягком кресле, повернулась к нему верхней частью туловища, упёрла локти в подлокотник и уложила подбородок в ладони.
- А чего терпеть-то? Поехали-полетели, у меня деньги есть, хватит до любого Дальнего и на красную икру останется.
От удивления он даже расширил глаза, весело уставившись на соблазнительницу, предлагавшую и деньги, и себя.
- Ты что, тоже здесь одна? А цветы?
- Продала! – сказала, как выдохнула застоявшийся, горчивший
