Жил да был бравый америгадец. Он был до того бравым, что даже на просмотре триллеров и всякого хо́ррора не боялся ну ни черта... Один раз, правда, со страху он всё же описался, но это не очень бравое событие случилось с ним давно, в незапамятном ещё детстве. Во взрослом же состоянии бравый америгадец вообще не писался, даже сильно упившись крепким пивом «Будвайзер», которое он всемерно уважал и искренне любил.
И ещё бравый америгадец – а звали его Филом, – до припадков оголтелого патриотизма любил некую мисс Демократию. Он любил её гораздо сильнее и проникновеннее, чем свою родную маму Пэгги, и свою законную жену Сузи... Ну, это и понятно, поскольку Филова мазер была истеричной, выжившей из ума америгадкой-альцгеймерианкой, а его несносная вайф раздобрела на обильных фастфудовских кормах, что твоя корова, и была вдобавок набитой дурой.
Набитой, правда, не Филом – это было бы с его стороны тяжким гендерным преступлением, – а просто так была набитой. Набитой, и всё, без каких-либо комментариев...
Так вот, Демократию Фил представлял себе чем-то или кем-то вроде красивой сексапильной дамы. У этой виртуальной привлекательной особы совершенно не было никаких изъянов, в отличие от тоже виртуальной старухи Тирании, на дряблом и отвратительном теле которой эти самые изъяны расцветали подобно омерзительным лишая́м, и смердели они гораздо гнуснее тошнотворной вони гангренозных гнойных изъязвлений.
Со своей стороны очаровательная и клёвая мисс Демократия тоже любила Фила, в виртуальном само собой аспекте, поскольку он имел честь проживать в самой демократической стране мира. В этой стране даже ветры благоухали эдак особо, по демократически что ли, и само блистающее солнце светило с небес не в пример свободнее, легче и демократичнее, чем, скажем, оно излучалось в насквозь тиранической и абсолютно мракобесной стране Рашке.
В общем, если бы при помощи какого-нибудь чуда господь бог решился бы материализовать прелестницу Демократию, то бравый Фил непременно постарался бы вступить с нею в интимные, и даже в извращённо-интимные свободные отношения. То есть он с поросячьей радостью позволил бы смазливой красотке аж даже – страшно такое и подумать! – привязать себя к железной кровати колючей шипастой проволокой или каким-нибудь иезуитским электрическим цепом, после чего с миазмами сладострастного восторга принял бы от этой офигенной крали больнейшие побои и всяческие унизительные половые истязания.
Вот такая у бравейшего америгадца Фила была глюк-фантазия насчёт этой самой распрекрасной мисс Демократии, фантазия, в которой даже проницательнейший и хорошо Филом оплачиваемый психоаналитик доктор Шмуллерзо́н так и не смог до конца разобраться... Или до начала, если он начинал разбираться с конца...
Ну, да ладно, бог с нею, с этой америгадской Демократией, или ну её к Гаду, если выражаться правильно и толерантно. Теперь конкретно о Филе и о том, что с ним однажды приключилось. А случилась с бравым нашим Филом вот какая фигня: оказался наш Филюха забранным на войну, во солдаты. У его великой и глубоко верующей страны Амери́ги случился вдруг с бухтыбарахты некий конфликтец на мировоззренческой почве с одной пустынной странюхой, имеющей в своём варварском названии прямые указания на такую несимпатичную тварь, как рак. Эта странища, да, именно странища, а не страна, похожая, как уже было сказано, по названию на рака, была, конечно же, абсолютно не великой, и совершенно, что главное, не глубоко верующей. А вернее, может и глубоко, но, по убеждению непогрешимых америгадцев, не так как надо верующей. И ещё, они все там, ракцы эти клятые, поголовно были отъявленными террористами и отпетыми нетолеранцами… И ещё грязными засранцами… И ещё… да шайтан их ведает кем они были! Главное, что они были, и были не там где надо, не тогда когда надо тому, кому надо. Какие тут ещё нужны причины, а? Причины тут вовсе не при делах…
В общем, требовалось немедленное и сокрушительно-потрясающее вмешательство бравых америгадцев в не в ту сторону увильнувший ход исторических процессов. И они, верблюду понятно, в этот процессный некорректный ход и вмешались. Началась война в безводной жёлтой пустыне, и наши супербравые америгадцы навалились на закоснелых во всех грехах террористических ракцев подобно неудержимой пустынной буре-самуму.
Ну а доблестный америгадец Фил был по своей специальности лётчиком. Его военная специальность так и называлась: лётчик-налётчик. Он выполнял должностные воинские обязанности на совесть, или на то, что он считал совестью. По воззрениям шибко продвинутых америгадских учёных, которых за их любовь к высасыванию бюджетных мани так и называли сосунами, или чем-то похожим, сия туманная субстанция под названием «совесть» если каким-то чудом и образовывалась, подобно опухоли, в человеческом организме, то имела место своей дислокации гораздо ниже куда более важной для процесса жизненного функционирования требухи. К великому сожалению сих великолепно технически подкованных сосунов, вырезать эту вредную и бесполезную опухоль из натруженного жизнью америгадского туловища не представлялось возможным. Приходилось воздействовать на чёртов атавизм психотерапевтически, что, впрочем, приносило не такие уж плохие результаты: зараза-совесть от этого начинала глючить, что давало возможность частично или даже полностью перепрограммировать её на вполне америгадский практический лад. То есть вывернуть её наизнанку и нагло заявить, что-де так и було.
Короче, воевал наш Филяга весьма браво, как лётчику-налётчику и полагалося. Он на своём молниеносном ероплане, представлявшем из себя чудо демократической – а кое кто заявлял, что, дескать, демонической, – техники, разбомбил большущую кучу рачачьих допотопных танков вместе с их архиопасными террористическими экипажами. А вдобавок к тому он ещё ухлопал массу этих самых террористов уже и так са́мо, безо всяких там танков. И хотя зловредные ядобрызжущие борзописцы – иностранные, естественно, не америгадские, – смели обвинять наводящих демократический порядок америгадских вояк в убиении множества мирных обывателей, но это было, ишаку понятно, беспардонным и нахальным враньём, поскольку официальный представитель америгадского командования так и сказал, что это-де брехня и поклёп! Ну а такой демократически образованный чиновник ошибаться ведь в своих выводах не может. Причём в принципе не может, факт!
А с фактами, как говорится, не спорят. Окей, точка!
...И вот в один прекрасный будничный для Фила день он сдуру шарахнул бомбами по жилому кварталу. Этак хрясь! Бах! Трах-тарарах! Дрись! Шмяк! Вау!..
И квартала как не бывало. А нет квартала – нет и разбирательства. Как говорят подкованные в юриспруденции копы, нет тела – нет дела. Тела – то есть квартала, уже не было. Дела не было тоже. Фила отцы-командиры за этот ляп даже не пожурили. А дотошной прессе заявили так: этот никогда не существовавший на белом свете квартал, оказывается, под самую завязку был набит отъявленными террористами. И они сами, что было абсолютно несомненно, себя там и взорвали, поскольку готовили коварный и ужасающий теракт. Да-да – они америгадского президента хотели укокошить! «Её богу хотели, – с пеной у рта орали адвокаты вояк – докажите, что не хотели!»
Такого доказательства никто из оппонентов привести был не в силах. Всё и утихло. А бравого Фила даже впоследствии ещё и наградили.
Правда, один чудом уцелевший в этом взорванном аду молодой ракец по имени Ибрагим проклял доблестного летуна. Он выкрикнул придушенным голосом следующее незамысловатое проклятие: «Да чтоб ты утопился в своём корыте, свинячий шайтан! Чтоб ты бесславно сдох, и сам Аллах тебя бы покарал!»
Только что могли стоить проклятия какого-то несчастного бедняка против армады прогрессивных демократов? Аллах, как видно, этим ничтожным воплям своего божественного значения не придал, поскольку, наверное, был сильно занят более великими и даже вселенскими неотложными делами.
За очевидные всем заслуги и проявленную в сражениях с коварным врагом доблесть и браваду лейтенант Фил Гарднер был повышен в чине до звания капитана, награждён ещё несколькими орденами и медалями, а затем списан подчистую на гражданку как негодный к строевой службе, поскольку у него от утомительного и стрессофульного ёрзания по сидению ероплана вскочил на заднице вот такой… не-не, правда – вот такой фурункул! Уже и коню на сей раз было понятно, что воевать с этакими тяжкими заболеваниями америгадский бравый налётчик уж никак не мог.
Фил тут же отбыл к себе на родину, в заштатный штатовский городок Машесранск, где через несколько тихо и чинно проведённых лет неожиданно помер смертью негероя, подавившись маслиной за ужином и упав своим упитанным рылом аккурат в миску с америгадским борщом… Выходит, что проклятие разбомблённого ракца Ибрагима всё ж таки достало бравого вояку, хотя и с небольшим опозданием... Хотя, конечно, закоснелые америгадские сосуны с пеной у рта утверждали бы, что это, дескать, произошло случайно, и никакой там аллах-шмаллах к сему происшествию не имеет ни малейшего касательства.
Ну-ну. Не будем спорить. Поглядим лучше, что было дальше.
А дальше случилось чудо: Фил, к великому его изумлению, оказывается, продолжал жить. Или не жить, но делать что-то похожее на жизнь. Он увидал собственный жирный труп, показавшийся ему со стороны отталкивающим и отвратительным. Труп лежал рылом в расплескавшейся миске и являл собою мерзкое зрелище. Филу ни за что не хотелось опять очутиться в этой туше, поэтому он шарахнулся от трупа куда-то вверх. Тут его подхватило некое эфирное течение и понесло с великой скоростью по винтообразной траектории вперёд. Перед его глазами, или чем там, что было у него заместо глаз, открылся перламутровый ракушечный проход круглой формы, в который его сходу и засосало. По жерлу прохода он полетел ещё быстрей, намного быстрей, чем он ранее летал на своём стремительном ероплане. И вдруг – чух! – впереди зажёгся ярчайший свет, и Филову душу с размаху вынесло в какое-то другое пространство. Почти мгновенно это пространство сжалось до состояния просторной и чрезвычайно светлой комнаты, в которой были, как комнате и положено, пол, стены и безукоризненно выбеленный посюсторонними белилами потолок. Мебели в комнате не было. Вообще ничего в ней не было, хотя освещено всё оказалось непостижимым образом просто прекрасно.
Фил с изумлением и недоверием оглядел себя. О, у него опять было тело! Тело Фила, в точности такое же, как и то, которое лежало рылом в борще, было облачено в белоснежную просторную тунику, или во что-то похожее на тунику, поскольку Фил в таких делах совсем не разбирался, ибо он был образцовым америгадцем, а не каким-нибудь там эскимоном или австралопитеком учёным. Он поглядел на свои руки, на босые чистые ноги и нашёл их до последнего прыщика своими прежними. «Фу-у, – отлегло у него от сердца, – значит, пастор не врал, когда разглагольствовал о том свете. Я живой! Ей богу живой! Вау, ку-ул!»
Очевидно, последние Филовы слова оказались какими-то здешними заклинаниями,
