Это вечер. Я лежу на спине и смотрю в остывающее небо. По небу плывут облака. Они причудливо изгибают свои хвосты, выворачивают крутые шеи, втягивают животы – то падая на бок, то кувыркаясь через голову. Они несутся плотной стаей – то свиваясь в тугие узлы, то рассыпаясь по одиночке в небесных полях.
Я знаю куда и зачем они мчатся. Я расскажу тебе. Я читал об этом.
Когда-то, очень давно, на другом краю земли, жил великий вождь. Он учил людей совершенству: от него все что есть возвышенного и благородного в людях. Но увидев первые паруса белых пришельцев, угадал суровую, но неизбежную судьбу своих племен. Погруженный в печаль, он призвал своих псов, волков, лосей, бобров, птиц, с которыми жил, как с равными, и сев на большое каноэ, навсегда покинул людей. Гайавата укрылся в глубоких пещерах и там, среди зверей, погрузился в долгий сон. Когда придёт назначенное время, он вернется на землю и освободит порабощенных братьев.
Но раз в год, он просыпается ненадолго и облетает северные леса. Перелетая пропасти вырытые томагавком войны, между людьми разных племён. Вместе с ним мчатся его верные псы, превращающиеся в грозовые облака, птицы, преображающиеся в шумящую листву. Когда волки воют в лесной глухомани, индейцы догадываются, что волки – спутники великого вождя.
После этой небесной, безумной гонки он ещё раз убеждается что ещё не наступило время освобождения: и вождь возвращается со своей стаей в глубокие, скрытые пещеры, и вновь погружается в сон, не зная и не ведая как после осенних бурь наступает белое безмолвие зимы.
Ещё немного, ещё чуть-чуть и они промчатся над моей головой в сторону своей далекой родины, и мне останется только созерцать редкий туман остающийся на пыльной дороге, которая все тянется и тянется за кривые выступы Саянских гор.
Солнце уже догорает где-то далеко за горизонтом, но небеса еще светятся тайным, глубоким, синим, светом. И уже чувствуется что ещё немножко и взору откроется бесконечная, непостижимо бездонная вселенная, глубину которой возможно увидеть, но невозможно осознать.
Воздух теплый как детское дыхание. Не колышутся почти черные вечером листья черемух и яблонь. По моему плечу ползает запоздавшая пчела. Её можно осторожно взять за крылышко и посадить на ладонь. Она не ужалит. Она устала. Она перегружена собранной пыльцой и утомлена дневным зноем. С заходом солнца она потеряла привычные ориентиры и тычется своими микроскопическими усиками, мучительно вспоминая направление полета.
И почти неслышным фоном звенят в ушах звуки вечерней деревни. Звякнет подойник. Тяжело вздохнет перекормленная корова. Прогремит цепью ленивый пёс. Можно лечь прямо на мягкую, теплую траву и уснуть накрывшись бескрайним одеялом неба.
- А ну-ка подойди сюда, - говорит мне мать.
Я покорно плетусь к матери только что закончившей управляться по хозяйству. Она стоит посреди двора и что-то держит в подоле своего цветастого фартука. Я подхожу, и вижу четырех толстопузых, пятнистых, вылизанных до шелкового блеска, черно-белых щенков. Они ещё слепые, у них розовые подушечки на коротеньких лапках. Они тычутся теплыми носами на неокрепших шейках в поисках маминых сосков.
Снова ощенилась Чита. У нас в хозяйстве уже есть два пса. Полукровка охотничий пес Джульбарс и цепной домашний Ричард. Но Чита настолько умная и преданная собачка, настолько искренне любит всех нас, что выгнать её не поднимается рука.
- Вот возьми, - говорит мне мать, по одному засовывая за подол заправленной в штаны рубахи, щенков.
- Отнесёшь на базы, там возле телятника есть канализационный колодец, сбросишь туда, - и легонько толкает меня в спину.
Вечер уже на границе ночи. Я иду по дороге ступая босыми ногами по пыли, как по теплой вате. Чита уже оправилась от родов, и бежит за мной в двух шагах, с достоинством потрясая налитыми, тяжелыми для неё бархатными сосками.
Она абсолютно беспечна. Ни тени сомнения нет в её взоре. Раз хозяин куда-то несёт щенков – значит так надо. Она кажется даже горда. Да. – как бы говорит весь её вид, - это я мама этих прелестных щенков, это мои дети!
Я не помнил когда она у нас появилась. Она была мелкой, буквально чуть больше крупной кошки. Вся как карта мира усыпанная белыми и черными островами.
Но удивительное дело. Наш цепной пёс Ричард был её сыном. Не верилось что этот большой, лохматый, по окрасу и по форме напоминающий тюк пакли – пес, был рожден этой варежкой. Когда он подрос – его мама выражая свою материнскую любовь, с трудом дотягивалась до его меланхоличной, лохматой морды.
Была она очень любвеобильной дамой. Каждый год сколько я помню, у нас появлялись щенки. А вот куда они потом девались, я уже не помню. Навряд ли их разбирали знакомые и друзья. Порода – мелкая дворняжка, никогда и ни у кого спросом не пользовалась. Кто-то из них выживал, кто-то погибал под колесами колхозных самосвалов, но большинство из них как я подозреваю, не афишируя мать отправляла к ангелам на небеса. Меня она видимо оберегала от душевных травм, и поэтому я раньше не знал куда они исчезали.
Возможно в этот вечер она была не в настроении, или ей некогда было, или она решила что я уже достаточно взрослый – все таки восемь лет, как никак.
Конечно все деревенские пацаны относятся к осознанной смерти проще чем городские девчонки. Отец у меня был охотник и я видел как он стреляет уток, я видел как охотятся на зайцев. В конце концов я видел как рубят кур, режут свиней и не было в этом ни какой трагедии – надо так надо. Жизнь.
Ну вот уже и базы. Усиливается запах перепревшего силоса. Запах известки, хлорки ещё черт знает чего. Вокруг высятся мрачные громады хмурых, как бы размазанных по вечернему небу коровников. Коров летом в них не бывает, летом их выгоняют на выпас, на гурты. Стоят они мрачные, гулкие – как ночные кошмары. Усиливают малейшие шорохи и звуки и множа эхо, выталкивают его из окон и полуоткрытых дверей.
Почему я тогда не посмел отказаться от этого всего? Зачем согласился? Настроение уже не такое бодрое как в начале пути. Я с трудом нашел этот колодец. Тяжеленный кругляк на нем был сдвинут, и из под земли на меня глянула тяжелая, вязкая как смола – мертвая темнота.
По одному я вынимал эти теплые притихшие комочки – всю дорогу щекотавшие мне живот и бока, и по одному отпускал в темноту. Они исчезали почти без звука, и только где-то глубоко-глубоко почти рядом с центром земли раздавался легкий всплеск, и все, и тишина.
Взошли первые вечерние звёзды. Я иду домой. В деревне зажигаются окна. Желтый, густой как подсолнечное масло свет ложится на траву, на стволы и листья черемух растущих почти у самых окон. Мать наверно стоя у плиты жарит картошку. Но во всем этом спокойствии звенит какая-то высокая нота тревоги.
Чита, до этого все время бежавшая сзади – теперь забегает вперёд, молоко светлыми каплями стекает с её отяжелевших сосков, она останавливается, поворачивает ко мне свою мордочку, и не возможно не понять вопроса в её умных глазах.
- Где? – спрашивают её черные тонкие губы, её как то разом поникшая фигура, её припухшие соски…
- Где? – почти умоляют её глаза…
Я отвожу взгляд, и прохожу мимо. Но она опять обгоняет меня, и снова настойчиво и пристально заглядывает мне в глаза. Я наклоняюсь ниже и в свете далеких огней вижу как на землю скатывается звездочка. В её глазах стоят человеческие слезы.
Всю оставшуюся дорогу я плакал. Я жалел эти теплые шелковые комочки. Я жалел Читу. Я жалел себя.
Она вернулась и двое суток пролежала на чугунной крышке.
Она то простила меня в своей бабьей милосердной собачьей памяти. Только долго ещё потом смотрела на меня виновато, словно не я, а она огорчила меня своей неожиданной болью. Она меня простила, а я то себя нет…
Я до сих пор не держу дома ни собак ни кошек. С тех пор я боюсь их глаз. Боюсь…. А тогда…. А тогда надо мной было синее покрывало ночи. И в нем четыре пушистых комочка-облачка. Это маленькие псы Гайаваты. Они нетерпеливо перебирают неуклюжими маленькими лапками, с розовыми подушечками на пальцах – догоняя свою стремительную стаю.
