... Невообразимый шум бражного застолья достиг апогея, когда пришедшая ночная тьма потянула к отдохновению пресыщенные вином и яствами организмы.
Вспомнили, что пришло время вести молодых в опочивальню. А для этого приготовили место в сеннике, где они и должны провести ночь. Кукольник давно сбросил с себя юбочную ширму и, отдав в руки молодой куклу, не отходил от царя ни на шаг, исполняя все его прихоти. Заряница обречённо сидела одна, несчастная и голодная, по народной традиции её не полагалось ни есть, ни пить. Перед ней на столе лежал зубоскал Петрушка.
Сам царь взялся проводить молодых. Приняв фонарь, его величество нетвёрдой поступью, человека обременившего своё многолетие винными парами, проводил Заряницу до дверей в сенник. Дружка на подносе внёс жареную курицу с кувшином вина и поставил на огромный берёзовый чурбан, что служил заместо стола. И ехидно улыбаясь вышел. Дверь в сенник плотно закрыли и повесили замок. Заряница осталась одна. А бражный разгул продолжили наиболее стойкие из винососущей братии.
Заряница оглядевшись, присела возле берёзового чурака и отщипнула от курицы крылышко — с прошлого вечера и маковой росинки не было во рту её. Глоток, другой вина помог справиться с усталостью и расслабил внутреннее напряжение, отчего слёзы обильно оросили бледные ланиты красавицы. Она прижала тряпичную куклу к лицу и зарыдала — теперь ничто не могло помешать ей излить своё горе — здесь в одиночестве, в тиши, вдали от человеческих глаз и языков.
Вдруг раздавшийся в тёмном углу шорох заставил несчастную девицу встрепенуться. Горькие слёзы враз высохли и в глазах промелькнули искры негодования. Прислушалась, напряженно вглядываясь по звуку во тьму, что охватывала плотным кольцом тусклый свет фонаря. Мрак заколебался и из-под сена появились две огромные фигуры. Тяжело сопя, и отряхивая с потных тел сено, они вышли на свет. Это были царские псари. Здоровенные молодцы, отличавшиеся большой силой и жестокостью за что батюшка царь их зело жаловал — баловал всячески, не по чину. Их пьяные, лоснящиеся от пота и жира рожи опричь скотской похоти ничего не выражали. Они приближались.
Они приблизились. Руки, точно кузнечные клещи, впились в девичьи плечи и сорвали одежды, словно лист папоротника. Бледная, дрожащая, нагая предстала пред царскими псарями краса девичья. Словно одержимые кинулись те на неё. Швырнули беззащитное тело на утлое ложе устланное сеном и уж совсем было хотели совершить насилие, как стоящие у ворот вилы, подхваченные чьей-то рукой, взвились в воздух и вонзились в потное тело насильника. Царский холоп, охнув, ткнулся лицом в землю. Другой в недоумении оглянулся и, узрев противника, стал приседать, пытаясь вытащить из-за голенища сапога нож, но не успел. Вилы второй раз погрузились в живую плоть.
Заряница, позабыв про одежды, встала и от волнения не в силах молвить слов благодарности, протянула к спасителю руки, как бы воспрошая: — Кто ты?
— Я тот, чья душа запечатана в безобразный образ кукольного Петрушки, о ком поведала тебе в ночи Дейдра, невеста моя. А теперь прощай время моё уходит …. — И, произнеся сии слова, молодец истаял, оставив заместо себя тряпичного Петрушку в кроваво-красной рубахе.
Поутру царь, пребывая ещё в сие время во хмелю и не утративший злого умысла о мщении, измученный жаждой, выхлебал добрую бутыль пенных кислых щей. Не дождавшись полного прояснения в голове, созвал своих вельмож с генералами, всех тех, кто выстоял в ночной борьбе с Бахусом, и отправился в сенник проведать молодых. Шел сгорая от нетерпения насладиться слезами и унижением горделивой девы, отвергшей его домогательства. Царские холопы палками подымали валявшихся по всему двору гостей; бояр, купцов, людей без всякого чина. Взашей и пинками, со всевозможными скоморошескими ужимками гнали к воротам сеновала, принуждая к веселию.
Сняли запоры, растворили врата, и узрел царь своих любимых псарей поверженных наземь. Мертвы оба детины, без причастия в прах обратились худые сердца. В недоумении государь. Моргает красными глазами силиться уразуметь случившееся. Да где уж там! Гнев, слепое бешенство взяло верх над разумом. Затопал ногами, заскрежетал зубами, чуть было речи не лишился. Велел схватить преступницу свершившую сие злодеяние и на месте казнить. Но нашлись доброхоты, заступились за несчастную. Смягчили монарший гнев.
Обрядили Заряницу в старое веретье охваченное пеньковой опояской. Дали в руки тряпичного Петрушку и под звуки медных рогов и сопелок усадили на телегу, бросив туда пучок полевого разнотравья. Запрягли чернобородые конюхи в оглобли старого мерина и в сопровождении казаков проводили за ворота, во чисто поле горюшко мыкать.
А было тем казакам нашёптано; завести строптивицу поглубже в лес тёмный и удушить, обставив дело, таким образом, будто свершили лихо гулящие люди, живущие в воровстве.
Скрипит телега, просёлочной дороге повествуя про нелёгкую свою судьбину: как стало трудно ей катить по разбитой дороге старые колёса, у коих железо на ободах ржа изъела, что без хозяйского призора кузов давно расшатался и грозиться, вот-вот, рассыпаться, что в каждом камне видится ей конец пути в виде кострища брезгливо пожирающего бренные останки древесного хлама. А дорога в ответ то лязгает острыми зубами камней по ободам, то вдруг устыдившись своей жестокости закидывает грязью из луж трущиеся места, и голос телеги на время смягчается.
Короткий день молча откланялся вечерней зорьке. Ветер, остудив свою гортань в туманно-росистых низинах, дыхнул прохладою, растрепав льняные волосы соломенной невесты, украшенные венком из желто-оранжевых листьев клёна, и прошелся по телу ознобом.
Осень уже на дворе. Румяная красавица с присущий, только ей одной, — торжественностью ступает по земле, обряжая природу в пёстрые наряды, ни жалея при этом золота и киновари. Голубое небо холодит воздух, но солнце, сквозь его хрустальную прозрачность, продолжает по-отечески ласкать землю. Кончается Марфино лето*, последние тёплые денёчки радуют и веселят душу стылую от гнетущей действительности. За горизонтом, где густеет небосклон, сбираются свинцовые стада туч, готовых под разудалый посвист лихого ветра разбрестись по голубому небесному полю.
Едут казаки понурые, изредка между собой словами перебрасываются. Со стороны видно, не по нраву им затея царская, — не на доброе дело посланы. Да, что делать? они люди служивые, подневольные. Воспротивишься, воли господской, сам в приказ угодишь, хлебнёшь сполна горюшка. Но сердце иное вещает, не велит злу потворствовать. И порешили служивые люди. Проводили девицу до лесу и отпустили на милость Божью. Коль суждено ей сгинуть, так пусть же не от их рук. Развернулись и в обратный путь отправились.
Прибыли уже за полночь в свой стан. А по утру предстали пред троном и изложили про то как душа истаяла из тела девичьего. Хоть и баяли они складно, но черная душа царская подначивала, — не верь сказанному. Оттого-то и отправил он своего соглядатая, абы уведал тот правду.
Не долга дорога у верного холопа, не успело солнце с зенита скатиться, а он, верный своему долгу, по чаще лесной уже рыщет. И нашел. Нашел то место и жутко стало рабу, холодно, и одиноко. Сжалось сердце при виде дикого пиршества. Узрел он возле телеги растерзанное стерво*. Кости обглоданные кругом разбросаны. Венок с головы девицы в луже крови плавает, а рядом клочки невестиного наряда валяются. Схватил раб эти пропитанные кровью лоскуты, как доказательство правдивости слов служивых, и без оглядки полетел назад с черной вестью. К ночи возвернулся в княжий терем и, упав в ноги государю, поведал об увиденном, предъявив доказательство. Растрогался царь, оттаяла видать льдинка, что сердце сковывала. Спёрло дыхание в груди, перехватило горло, заволокло взгляд слезой. Да только надолго ли? Черствой корке пряником не бывать!
На радость матери достиг младший сын Любим совершенного возраста, заматерел в крестьянских трудах. Чувствуется в доме мужская рука, солдатской вдовы опора. А лихой соломенный чуб парня не даёт покоя деревенским красавицам. Вот тогда и снарядила его мать в столицу, с наказом справиться о судьбе старшего сына. Жив ли? Здоров ли? Авось и домой возвернётся? Той же оказией и о муже верней узнать: мало ли как бывает, может и по сию минуту здравствует. Ввелась в заблуждение канцелярия, напрасно солдаток вдовами объявила. Случается и такое. Даст Бог и о среднем сыне, Ждане, доведётся что выяснить. Пропал, сгинул — ни слуху ни духу, будто и не было.
Привела дорога деревенского парня к лесу. Остановился он осмотреть с пригорка окрестности. Распростёрся пред ним темный лес, предрассветной дымкой одетый, спит, окутавшись туманом. Спит ветер. Не слышно его шепота в листве осинника. Не шелохнется паутинка повисшая на лохматых лапах ели. В тишине тает ночная мгла. В этой предутренней тишине, за лесом разгорается пожар. Он захватывает всё больше и больше пространства на горизонте, ширится, превращая тяжелые свинцовые тучи в лёгкие лиловые облака которые в считанные мгновения покрываются золотом и из–за них выстреливают яркие солнечные лучи дарящие жизнь всему живому. Природа вмиг преображается. Травы не успевшие познать осенней поступи, насыщенные светом, прыснули изумрудной глазурью украшенной адамантами и жемчугами утренней росы. Осенние убранство леса вспыхнуло от соприкосновения с огненными стрелами рождающегося дня. Лес всколыхнулся, ожил, ветерок пробежался по многочисленным ветвям, пробуждая ото сна пернатое многоголосье. Истаяла тишина в звуках наступившего дня.
Любим стоял в раздумье. Пуститься ли ему новой дорогой, что вела в объезд по луговине или же избрать старый путь, прямохоженный, заброшенный людьми, медленно поглощаемый дикой природой. Не только разбитые гати да топких болотах, ни дикие звери отвадили прохожих и обозы купцов, но славились здешние места лихими людьми. Однако поговаривали, будто оскудели их карманы и стали они раскапывать могилы богатых мертвецов, покушаясь на их одежды. Другие же бают, что подалось здешнее лихо в другие леса, где тракты полны богатых караванов.
Но всё же все старались объехать стороной этот лес, хоть и крюк большой, да безопасный.
Солнце, что распустило свои золотые стрелы по небу сокрылось вдруг за громоздкими тучами, что появились бог весть откуда, и серая пелена быстро овладела всем небом. Заморосил дождь. Любим поёжился и, взглянув в сторону леса, заметил у молодого осинника лосиху. Та, почувствовав, что на неё обратили внимание, чуть постояв, развернулась и побрела по дороге вглубь леса. Она изредка оборачивалась, замедляя шаг и, наконец, окончательно остановившись, взглянула в сторону человека.
Любим, не понимал, почему зверь его не боится, не убегает, не прячется в чаще. А наоборот, привлекая внимание призывает следовать за собой. А что если и в правду за собой зовёт, взывает к помощи! Зверь как бы проникнув в мысли человека и уловив его сомнения, издал жалобный, трубный рёв.
