сынок, сил никаких нет, тяжело больно, да и сердце барахлит. Завтра последний день копаем, на наше место других пришлют.
- Мам, отдыхай, я за тебя работать буду.
Взяв лопату, начал откидывать землю. Недалеко от нас с Серёгой, помогая матери, копала Женя.
Домой в этот день никто из нас не пошёл. С наступлением сумерек, вместе с родными пошли в деревню, стоявшую на горе. Ночевали в тепло натопленной избе. Я лежал с матерью на разостланных на полуовчинных шубейках и, глядя в тёмный потолок избы, вспоминал прошедший день. Перед глазами снова вставало яркое утреннее, точно обмороженное, солнце. В морозной тишине, среди волжского простора маячила худенькая фигура Жени. Видел бездонность волжского дна, просвечивающегося сквозь лёд. Видел, как люди работали, с каким- то ожесточением. Наверное, главной мыслью каждого была приближающаяся опасность продвижения немецких войск к Волге.
"Но пасаран" – вспомнил я вдруг слова на испанском языке. Несколько лет назад, когда над небом Испании кружили фашистские стервятники, мы в школе, в знак солидарности испанскими республиканцами, сражавшимся за свою свободу, сгибали правую руку в локте и громко произносили эти слова: - "Но пасаран!"
И тут же по-русски переводили: - "Фашисты не пройдут!"
Буханка хлеба
От Советского Информбюро: - "Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы! Шестнадцатого ноября германские войска начали второе генеральное наступление на Москву. До пятого декабря наши войска вели ожесточённые оборонительные бои. Пятого декабря войска Калининского, Западного и Юго-Западного фронтов, измотав противника, перешли в контрнаступление и отбросили захватчиков от нашей столицы…"
С молниеносной быстротой эта весть распространяется по посёлку. Всюду только и разговоров об этом радостном событии. Наконец-то! Немецкие оккупанты мечтали ещё до наступления зимы захватить Москву и Ленинград. Теперь эта сумасбродная идея лопнула! Москва выстояла! Выстоит и окружённый захватчиками Ленинград!
С бодрым настроением возвращаюсь из фабричной бани. Сейчас приду домой, где меня ждёт целая кастрюля варёной картошки, чай с сахарином. Пообедаю и схожу в больницу, куда недавно положили заболевшую мать.
С такими мыслями шагаю домой и, проходя мимо хлебного магазина, вижу Юрку Ширманова, прозванного за его худобу Шкаликом. Стоит он недалеко от перил магазина, словно кого-то поджидает. Что-то подозрительное было в его пугливом озирании, в его диковатом взгляде, каким он провожал людей, выходивших из магазина с хлебом. Замедляю шаг. Из магазина выходит мальчик лет двенадцати, прижимая к груди буханку чёрного хлеба, спускается с лестницы. Замечаю, каким хищным взглядом смотрит на него Шкалик и, как только мальчуган заворачивает за угол магазина, Ширманов быстро идёт за ним, соблюдая дистанцию, метров пять.
Двигаюсь за ним, наблюдая за Юркой. Мне знаком этот мальчуган, шедший впереди. Не знаю только, как его зовут, но часто вижу, как рано утром водит маленьких сестрёнок в детсад. Живут они за небольшим оврагом на улице, где живёт Люба. Вот мальчик сворачивает к мосту через овраг. У самого моста, возле кладовок, Шкалик вдруг бросается к пацану. Слышу отчаянный крик мальчугана, что есть силы бегу к нему.
Вижу: Юрка с буханкой хлеба в руках тщетно старается освободиться от вцепившегося в его ногу пацана. Бросив сумку с бельём на дорогу, с налёту сшибаю шапку с головы Шкалика, левой рукой захватываю в кулак его косматые волосы и, резко дёрнув на себя, отрываю его от мальчика. Юрка вскрикивает, правой рукой со всей силой ударяю его в подбородок. Юрка роняет хлеб, ударяю его по уху. Шкалик падает на снег.
Поднимаю буханку, стряхнув снежную пыль, подаю ревущему мальчугану. Помогаю ему встать, поворачиваюсь к опешившему, сидящему на снегу, Ширманову.
- Знаешь ли ты гад! – дрожа от охватившего негодования, сжимая кулаки, угрожающе подхожу к Шкалику. – Знаешь ли ты, что этого пацана ждут голодные сестрёнки и мать! У кого ты гад отнимаешь кусок хлеба?!
Закатываю ещё оплеуху, оборачиваюсь.
- Иди домой, пацан, не бойся.
- Спасибо дяденька, - тихо и жалобно произносит мальчик и, торопливо оглядываясь, идёт по мосту, потом бросается бежать.
Юрка дико смотрит на меня.
- Неужели ты совсем совесть потерял, чтобы отнимать у малого последний кусок хлеба?
- Не хрен мне мораль читать! – зло бросает он. – Я жрать хочу!
- Все мы голодны! Ты же паёк по карточке получаешь!
- Я три дня не жрамши!
- Почему? Карточки потерял?
Юрка не отвечая, поднимает шапку, надевает на голову, замечаю, какой у него тоскливый взгляд.
- Какое твоё собачье дело! – говорит он.
- Ладно, мне до этого дела нет, но учти, не вздумай повторить свой налёт, ты знаешь, что за это будет. Понял?
Поднимаю брошенную сумку с бельём и медленно ухожу. Юрка идёт за мной. Идём молча, мне почему-то становится жаль его. Оборачиваюсь.
- Ты что, в самом деле три дня не ел?
Юрка молчит. Мне становится не по себе. Думаю: раз молчит, значит, правда, а главное не полез в драку со мной, конечно, я всё равно одолел бы его, видно, что он обессилел.
- Слушай, Юрка, знаешь что, пойдём ко мне.
- Это ещё зачем?
- Пойдём. У меня пожрать найдётся, картошка, чай.
- Дал по морде, а теперь, пожалуйста, закусить! Смеёшься! Топай себе!
- Чёрт с тобой, как хочешь!
Отхожу от него, оборачиваюсь. Юрка, взъерошенный, нахохлившийся, смотрит на меня. Нет, не могу уйти. Беру его за локоть, тяну за собой.
- Идём, прошу тебя.
Юрка слабо сопротивляется, бормоча "не пойду", но я увлекаю его к дому, отпираю квартиру.
- Проходи, раздевайся. У меня вот картошка в мундире.
- Раздеваться не буду, шапку только сниму.
Сидим за столом и едим. Юрка, обманув нечищеную картошину в соль, суёт в рот вместе с куском хлеба, который я подсовываю ему. Снимаю с электроплитки чай, сыплю туда сахарину. Он выпивает чай, закусывая картошинами, лицо его краснеет, глаза добреют.
- Фу, нажрался от пуза, - тяжело дыша, произносит он, - теперича стерплю хоть бы хны.
- Ты в самом деле карточки потерял?
- Да нет. С начала месяца едим вперёд на четыре дня, шамать-то охота. А что мне мои четыреста грамм? Я их зараз съедаю, сейчас продавец сказала, что наругали её за то, вперёд даёт.
- Работать иди, на фабрике столовая есть.
- Ещё неизвестно, примут ли, да и отец не даёт, говорит, весной пойдём по деревням сапожничать.
- Ещё Юрка, советую бросить дружбу с Феофаном, он же жулик и бандюга высшей марки.
- Феофан тю-тю. В академии он.
- В какой академии? – удивлённо спрашиваю я.
- Ну, в тюряге, она по-блатному так называется. Стал он крысой, стибрил в потьмухе из пекарни жратву и ему небо в клеточку. Леший с ним, паразит он.
- А ты, лучше? У пацана хлеб отбирать?
- Я не хотел всю буханку забрать. Думаю, отломлю краюху, остальное отдам.
- Сомневаюсь.
- Ей- богу отдал бы. Ладно, я пошёл, мерси за жратву.
Надев шапку, Юрка идёт к двери, открыв её, оборачивается, метнув на меня взгляд, видимо, что-то хочет сказать, но, замявшись, прикусывает губу. Так и не сказав ни слова, уходит.
На городском базаре
Я в больнице. Иду по коридору вслед за медсестрой в палату к матери. Подхожу к её кровати, присаживаюсь на табуретку, мать слабо пытается улыбнуться и вполголоса произносит:
- Ничего сын, теперь чувствую себя получше.
Я молчу. Беру руку матери, чувствую холод её ладони, на лице ни кровинки, под глазами синие круги.
- Мам, ты ни о чём не расстраивайся, у меня всё нормально.
Побыв у матери, выхожу в коридор, снимая халат, спрашиваю медсестру:
- Скажите, что ей нужно для питания?
- Увы, молодой человек, сейчас зима. Полезны фрукты, овощи, молоко.
Иду домой, раздумывая: где же возьму фруктов, овощей, где раздобыть денег? Молоко на базаре девяносто рублей литр. Что-нибудь продать? Вспоминаю, что мать собиралась продать своё пальто, ещё совсем новое, которое перед войной купил отец. Но оно оказалось великовато, и она его почти не носила. Точно! Так и сделаю, как раз завтра воскресенье, базар будет большой. Дома достаю из сундука пальто, чищу его щёткой, привожу в порядок.
Городской базар Красноволжска расположен недалеко от Волги. Базар как всегда многолюден. Здесь на булыжной мостовой на старых байковых одеялах, постеленных прямо на снегу, блести кухонная посуда, разложена обувь, от маленьких топтыжек, до сорок пятого размера кирзовых, яловых сапог. Рядом ухваты, часы, хомуты, иконы, вилы, десятки других вещей. Здесь, взад-вперёд ходят с одеждой и обувью, другими тёплыми вещами. Вся эта разношёрстная базарная толпа наводит тоску, хотя на первый взгляд кажется, что тут шумно – весело, как на массовом гулянии.
Понаблюдав за публикой, скрепя сердце, развёртываю газету, в которую было завёрнуто пальто, перекидываю его на руку, вклиниваюсь в толпу. На меня никто не обращает внимания, правда подходит один, средних лет мужчина, взяв пальто, зачем-то его встряхивает и молча суёт мне обратно. Через полчаса моего бесцельного брожения, пальто берёт интеллигентная в пенсне женщина, щупает тонкими в перчатках пальцами:
- Сколько просите молодой человек?
- Две тысячи, - робко произношу я.
Ни слова не говоря, отходит. Подошедший старик, в поношенном ярмаке, пощупав пальто, исчезает в толпе. Поёживаясь от холода, переминаясь с ноги на ногу, думаю: как много здесь народу, и никому ни до кого нет дела, словно находишься в пустыне. Вдруг вижу, как на меня из толпы смотрит Люба, одноклассница. Она подходит ко мне, здоровается. Киваю головой, сам чувствую, как мне стыдно барыжничать. Люба озабоченно оглядывает базар.
- Народу полно, а покупателей мало, все продают своё барахло на хлеб, - говорит она, - даже вон святые угодники по полкилограмма стоят.
- Я за деньги продаю, - оправдываюсь я.
- За деньги? Так это проще, давай помогу. Держи, мою сумку, пришла сегодня гороху купить, да решила пройти по базару. Сколько за пальто просить? Две тысячи? Просить надо больше. Иди к лавкам и жди меня там.
Люба берёт пальто и громко начинает взывать:
- Граждане, товарищи! Продаю пальто женское, драповое, покупайте, отдаю дёшево! Три тысячи!
Минут через десять Люба подходит ко мне.
- Ни фига не берут, черти!
- Что не берут? Кого не берут? – раздаётся рядом насмешливый голос.
Из толпы к нам подходит житель нашего дома, электромонтёр Василий Лапин в полушубке, меховой шапке.
- Деньги надо, мать у меня в больнице, - говорю я.
- Не можешь продать? Тут Николай, рот не разевай, кто кого обманет, то и богатым станет. Здесь надо действовать как заядлые барыги. Спектакль надо сыграть, отойдём в сторонку, я растолкую.
Через несколько минут мы, уговорившись, расходимся, не теряя друг друга из виду. Люба с пальто входит в толпу.
- А вот пальто зимнее, драповое, женское, новое! – громко восклицает она. Мы с Василием с разных сторон проталкиваемся к ней.
- Почём пальто продаёшь, тётка? – громко спрашивает Василий.
- Какая я тебе тётка? Возьми глаза в зубы! – возмущённо восклицает Люба.
- Простите, пардон, барышня. Так почём, барышня твоя шмутка?
- Четыре тысячи!
- Да ты что? Обалдела? – почти кричу я. – Кто тебе такие деньги даст?
- Кто надо, тот и даст! – огрызается моя одноклассница. – А у тебя, парень, видно, кишка тонка, таких денег, наверное, сроду не бывало!
- Откуда ты знаешь, сколько у меня денег? Может и куплю.
- Тогда покупай! Ты, парень,
