помню…»
После такой по-дружески шуточной перепалки мы отошли с Виктором в сторону, чтобы не мешать проходу снующих взад и вперёд москвичей, и стали один другого вопросами осыпать, что с языка у каждого слетали автоматически и безостановочно: соскучились оба по живому человеческому общению, чего уж там. Совместную работу по ходу разговора вспомнили и институты свои, которые мы оба уже, как выяснилось, давно покинули. Я рассказал, что уволился со службы в первой половине 2000-х годов, чтобы наконец серьёзно заняться литературой, которая меня захватила полностью и навсегда, как даже и математика никогда ранее не захватывала, не увлекала. А от сослуживца узнал с удивлением, что он оставил своё КБ в 2012 году по причине потери трудоспособности: получил внезапно обширный инфаркт, оказывается, возвращаясь домой со службы, отчего упал в автобусе без сознания и на Скорой был доставлен в ГКБ №67, где три недели валялся под капельницами в реанимации… После этого ему и дали вторую группу инвалидности: нерабочую, как известно. Да Виктор уже и не смог бы работать, как он мне с прискорбием сообщил. Надорванное сердце его стало совсем никудышным, как медуза рыхлым и неработоспособным: жить мешает нормально, по улице гулять ходить, не то что полноценно трудиться. На таблетках одних и держится, мужичок, скрипит помаленьку как рассохшаяся телега…
- Так что плохи мои дела, Сань, плохи, - завершил он печальный рассказ о своём последнем житье-бытье. - И здоровье не к чёрту, как видишь, и в семье бардак, да ещё и Греф Герман Оскарович, сука гнилая, позорная, глава Сбербанка нашего, из которого ты только что вышел, меня недавно надул, опустил на бабки. 300 тысяч рубчиков из моего кармана выгреб, гад, за здорово живёшь, а может и того больше… И не поперхнулся, не окочурился из-за этого, поганец, что старика-инвалида “обул” и обобрал до нитки. Только морда его лоснящаяся ещё круглее и жирнее стала, ещё блестящее на свету.
- А как это он у тебя 300 тысяч выгреб, не понял? - удивился я последним словам сослуживца куда больше даже, чем известию о его инвалидности и инфаркте.
- Да-а-а, - обречённо махнул рукой мой товарищ, опуская огромную седую голову на грудь, густо покрытую волосами, слезящиеся глаза от меня пряча, наполненные тоской и обидой. - Чего теперь про то говорить, руками размахивать после драки? Только расстраиваться и раны душевные бередить, которые и без того не заживают - саднят и саднят без конца, помереть не дают спокойно… Да и не расскажешь про то в двух словах, пойми правильно, какие в нашей стране ужасные вещи втайне от народа теперь творятся. А стоять и рассказывать всё по порядку и от начала и до конца не хочется: ни сил и ни времени у меня сейчас нет. Да и у тебя, наверное, тоже. Длинным будет рассказ, на весь день. И ужасно мрачным и тягостным. Нужно тебе это всё, Сань, в чужом дерьме-то копаться, и чужие беды и проблемы выслушивать и в сердце брать? У тебя, поди, и своих хватает.
- Нужно, Вить, нужно! Поверь! - не задумываясь, ответил я с жаром и сочувствием. - Я же не только твой бывший друг и коллега по ремеслу, но ещё и писатель, “инженер человеческих душ”. И мне не безразлично совсем, разумеется, что в нашей стране и со страной происходит, как люди теперь живут - и молодые, и старые, все. По телевизору-то ничего не узнаешь от наших лукавых евреев-продюсеров, которым проблемы и беды России до лампочки, как хорошо известно. Там у них на экране сплошной дебилизм и кретинизм ещё с лихих 90-х годов цветёт пышным цветом. Ну и гламур и глянец вдобавок, холуи, проститутки и шабесгои разных уровней и мастей правят бал, перед камерами годами красуются, суки тупые, продажные; да пучеглазые и небритые олигархи с любовницами на дорогих машинах и яхтах раскатывают по мiру под телекамеры, абрамовичи, рабиновичи и шухермахеры; да списки Форбса мозолят глаза. А про русский простой трудовой народ там только в передачах Малахова теперь говорят - и только исключительно матом. В самом мрачно и неприглядном виде его, бедолагу, показывают: этаким диким, спившимся, полуживым существом, давно уже потерявшим человеческий облик, - что и смотреть страшно и больно, и совестно одновременно! Сердце от тоски и обиды сразу же ныть и колоть начинает: сил нет терпеть!... Я телевизор давно уже не смотрю поэтому, газет не читаю, радио не слушаю - берегу разум, нервы и душу от грязи, от идеологической наркоты. Так от кого ещё новости про современную “райскую” жизнь и узнать, как не от бывших друзей? Согласись? Так что давай, рассказывай, Вить, не тяни, что там у тебя с деньгами и Грефом случилось? А я послушаю. Может статься, и мне твой рассказ в будущем пригодится…
Виктор замялся, задумался на секунду, с мыслями собираясь. А потом произнёс нерешительно:
- Да я могу рассказать, Сань, пожаловаться тебе и, одновременно, предупредить насчёт Сбербанка и его поганого руководства, от которого тебе надо держаться подальше, если деньги кровные хочешь сберечь, а не отдать их на прокорм сальному Грефу… Но только… только это ж не на улице надо делать, пойми, где шумно и холодно, - а в тепле, и за бутылкой вина или коньяка, который один мне только теперь пить и можно. Но в кабак идти - дорого: не по нашим с тобой пенсионным деньгам. И домой я тебя к себе пригласить тоже не могу, извини: живу в малогабаритной двушке в 42 кв. метра с женой и больной дочерью; в квартире бардак такой, что самому за себя совестно.
- Так приходи ко мне в гости, - тут же перебил его я. - У меня квартира просторная вон в том соседнем 20-м доме. И живём мы вдвоём с женой, так что посидим и поговорим на славу: никто нам не помешает.
- А супруга твоя не пошлёт меня? Как она к нашей пьянке-то отнесётся?
- Не пошлёт, не пошлёт, не бойся: она у меня хорошая! - успокоил я сослуживца. - А потом, если ты послезавтра не занят, если послезавтра надумаешь ко мне зайти, - мы с тобой вообще весь день одни будем: Маришка моя в гости к родственникам уедет с утра, может и ночевать там останется, и моя квартира будет пустая и свободная…
Этот гостевой вариант Виктора вполне устроил, понравился даже, и мы твёрдо договорились с ним непременно встретиться через день, когда супруги моей не будет дома. Пенсионер-инвалид Виктор тоже ведь одичал в одиночестве и в четырёх стенах, без прежнего-то коллектива, и был не прочь встретиться и посидеть за столом в компании со старым товарищем. Годы ушедшие вместе вспомнить, работу, без-конечные прежние споры у руководства по поводу качества наших программ; а заодно и поплакаться на нынешнюю увядающую жизнь свою, на проблемы в семье, на здоровье; ту же рюмку коньяка выпить, чего дома ему категорически запрещали делать жена и дочь. Так вот и произошла, одним словом, наша с ним случайная встреча за месяц до эпидемии в моей квартире на Таллинской, длившаяся часов пять по времени, или чуть больше того.
Тогда-то я про историю Виктора со Сбербанком и узнал во всей полноте и красках, пренеприятную и паскудную, надо признаться, откровенно-подлую. Историю, которая так меня взволновала тогда и расстроила одновременно, такие бурные чувства вызвала и мысли в душе, самые что ни наесть крамольные, разрушительные и негативные, - что я до сих пор никак не могу успокоиться и полностью от неё отойти, на что-то другое настроиться и переключиться…
Потому-то я и засел за статью в августе, что наперёд знаю: пока не выговорюсь и не выплесну весь негатив на бумагу, не поделюсь с читателями о наболевшем и не предупрежу о грядущей опасности, что может поджидать их всех, - не утихну и не остыну ни в жизнь. Так и буду ходить и переживаемое под нос бубнить, возбуждённый, мысленно прокручивать по сто раз на дню дикий и душераздирающий рассказ сослуживца; и при этом самого себя холокостить и изводить ненужными эмоциями и переживаниями… Одна литература только теперь и лечит от подобного разрушительного самоедства: в этом и заключается её спасительная сила и власть…
Но только одно условие: рассказывать я буду историю Виктора от первого лица - для удобства и простоты изложения. Авторские комментарии и отступления, авторская речь в нём будут полностью отсутствовать... Читателей это не сильно расстроит и напряжёт, надеюсь, мне же позволит сохранить рассказ динамичным, живым и максимально-приближенным к оригиналу - и стилистически, и эмоционально. Сиречь: со всеми чувствами, переживаниями и внутренними надрывами, которые изобиловали в нём и которые я тогда очень хорошо запомнил - и не забыл пока. Я даже буду перемежать свой рассказ нелицеприятными эпитетами, которыми обильно пользовался мой сослуживец, пусть и расставленными и рассыпанными по тексту по-своему, не так как это было у него. Но и эта вольность мне тоже простится читателями, я надеюсь. Главное, останется суть…
3
Итак, история Виктора такова, во всех её хитросплетениях и подробностях:
- Весной 2012 года, Сань, как я тебе уже рассказывал позавчера, со мной случился сердечный приступ прямо в автобусе, когда я с работы вечером ехал, возвращался со службы домой. Пассажиры вызвали Скорую по мобильнику, когда я на пол грохнулся, та приехала быстро, привела меня в чувство уколом адреналина в кровь, после чего отвезла меня в 67-ю больницу, что на Карамышевской набережной, где мне поставили диагноз после кардиограммы - обширный инфаркт. Три недели я там валялся под капельницами: сначала в реанимации, потом меня в палату кардио-терапии перевели, где тоже постоянно кололи. А когда выписали, дали направление на медкомиссию, где мне вторую нерабочую группу и присвоили без разговоров. «С таким слабым сердцем Вам работать уже нельзя, товарищ, - сказали дружно женщины из ВТЭКа, изучая мои бумаги. - Забудьте, сказали, про космос и институт! Сидите теперь дома и не перенапрягайтесь сильно, не нервничайте - опасно это! Может плохо кончиться!...»
- Вот я и сижу восемь лет уже, дурью от скуки маюсь, с бабами своими цапаюсь ежедневно, что радости мне не добавляет, понятное дело, бодрости и здоровья... А сердце моё надорванное с тех пор и впрямь совсем никудышным стало: болит постоянно, сука такая, слабым и немощным делает, нежизнеспособным; мешает нормально жить, одним словом, элементарные обязанности исполнять, которые раньше я исполнял играючи, не считая это за труд, за работу... Но теперь про это надо забыть как про сладкий сон, теперь я настоящим инвалидом сделался, ни дать, ни взять, на таблетках живу постоянно: нитраты глотаю пачками и мочегонные. Если день не попью, забуду - с койки подняться потом не могу: раздуваюсь весь и отекаю, вызываю Скорую... Короче, плохи мои дела, Сань, совсем плохи; а лучше сказать - х…ровые. Просыпаюсь теперь каждый Божий день в холодном поту - и радуюсь, что живой пока, не окочурился, как меня доктор в больнице предупреждал, что могу умереть-де в любую минуту, готовься, мол. И одновременно с грустью думаю: сколько же мне ещё-то деньков Господь Наш отмерил и когда меня к себе заберёт? Хорошо бы дома умереть, думаю, а не на улице, чтобы возни со мной меньше было... Странное состояние, в общем, испытываю с тех самых пор, как инфаркт заработал, необъяснимое и нелогичное, которое я и врагу не пожелаю. С одной стороны умирать не хочется вроде бы: ведь не старый я ещё
