Утро начинается с шума волн. Мягкое их скольжение по песку, крики жадных чаек и косые лучи восходящего солнца проникают в меня вместе с прохладой воздуха и запахом рыбы… В обе стороны пустынного пляжа, тянущегося широкой полосой от горизонта и до горизонта, никого; торчат печальными остовами несколько замытых в песок мёртвых баркасов. С одной стороны пологие, рыжие в эту пору сопки, с другой – синь стихии. Далеко в море, в дрожании марева, поднимаются и опускаются на волне похожие на призраки корабли. Я вхожу в воду; выставив вперёд руки, не останавливаясь, иду по песку, слегка проваливающемуся подо мной. Дойдя так до определённой глубины, омываю лицо, кладу руки на воду, ладонями вниз, и, оттолкнувшись от Настоящего, вплываю в стихию, переходя внутри себя в новое состояние… Передо мною – Прошлое, его и временем назвать нельзя, это категория, не изменяющаяся исчислением лет. Это не возврат, но сдвиг; нас теперь двое. И таинственная глубина подо мной, и колышущая волна, и далёкий берег, и утреннее солнце, нашлёпывающее на всё большие его участки жёлтые заплатки – всё остаётся позади и… впереди меня. Прощай, я… здравствуй, я!
…Даже звёзды здесь другие, даже звёзды: стоит только поднять глаза к сверкающему небу, и они льются в тебя сверху беспрерывным потоком. Ты сначала захлёбываешься в нём, затем становишься другим, и глаза уже не отражают их серебристое сияние, а выделяют таинственный свет. — Мама разрешила тебе ночевать у нас, — придя в себя, шепчет ему Надя, поправляя на себе одежду у тёплой батареи парадного. …В доме они плотно и по-простому ужинают, и семнадцатилетний путешественник рассказывает (теперь и маме) одну из своих драматических историй, которая более всего подходит к конкретному случаю (курсанта на самом-то деле только что выгнали из училища, с первого же курса, – за драки и самоволки). Его отводят в спальню с широким диваном, выложенным многочисленными перинами и подушками. Надя ненадолго остаётся в ней, чтобы, выходя, повалиться со стоном на его руки. Целоваться он не умеет, но тут хватает простого касания – результат налицо. — Я приду попозже, — еле выговаривает она. Когда в доме становится слышно тишину, а в ритмическом хрусте настенных часов объявляются новые, призывные нотки, дверь в комнату открывается и в неё скользит необъятность невероятного желания.
…Их спасают одеяла – сквозь них её всхлипы и приглушённый рёв слышны намного меньше. Временами она будто теряет сознание, и тогда он гладит и целует её смелее. Наступает момент, когда белая, в нежных лепестках ночная рубашка начинает скользить вверх, открывая холмики и распадки. Свет не выключен; лицо Нади – под подрагивающей простынёй, юноша без боязни и по-хозяйски оглядывает её, лежащую поперёк кровати. Что-то в нём новое, взрослое, заставляет впиваться в её шею и грудь жалящими поцелуями, раз за разом, не останавливаясь и не обращая внимания на уже заходящуюся в зажатых воплях Надю… Может для того, чтобы хоть как-то притушить неожиданный для себя пожар, он выцеловывает на её груди багрово-лиловый крест – от шейной ямочки и до пупка, с перекладиной между сосками (потом этот «крест» долго ещё будет светиться ему в темноте широт и лет). Напор его стихает, уступая место нежности… Что понимает в этом неловкий юноша? но вот он, как по подсказке, сползает с влажного тела, целуя живот и бёдра.
И опять, будто кто-то другой в нём… за него. Он приближается к её берегу с твёрдым намерением найти там гавань и углубиться… Видя себя подводной лодкой, он из моря проходит в узкий грот, по влажным стенам какого стекают сотни тёплых ручьёв, проникает ещё глубже, его буквально втягивает внутрь пещеры, становящейся по мере продвижения всё шире. Впереди слышны звуки извержений, бульканье лавы. Лодка уже не идёт далее, её кидает вверх, вниз, в стороны, он не может освободиться, но через некоторое время, стремительной лавиной, его выносит обратно...
Берег нов в своих очертаниях: ранее увенчанный уголком ласковой травы, золотой пляж оказывается заросшим густым кустарником; выше являются пологие горы, сменившие маленькие холмы. — Меня зовут Эмма Витальевна, а не Надя, — сообщает ему, едва ли не баритоном, крупная элегантная женщина, — больше я тебе не налью, нехороший мальчишка. «Шиньон» из выбеленных волос, макияж на немолодом лице и множество колец на длинных пальцах. Так и есть: вот он, лимонного цвета столик-трельяж возле пианино и белые стулья на жёлтом ковре. Окно, вид на высокую сопку с лыжным трамплином… Всё это будет потом, в другом городе и не так. Мужской голос входит в него вместе со смехом женщины, лежащей на широкой кровати: — Милый, разве тебе плохо со мной? Разве ему плохо так, в самом деле? в той, первой жизни он не был лодкой в бешеных, узких шхерах девушки Нади. В той жизни были поцелуи, багряно-лиловый крестик, удивление и неопытность. Был юноша, курсант, какого, омыв и приголубив, оголодавшая баба так и не втащила на себя вместо военно-командировочного мужа, отсутствующего уже несколько месяцев на этом вот гористом бреге. — Миленький, давай я тебе…- она закрывает глаза, чтобы он не увидел в них искрящуюся, брызгающую серной молнию, летящую из самой преисподней. И уже не важно, какие далее слова проскользнут между влажными, припухлыми губами, подталкиваемые извивающимся в нетерпении язычком, — очередная, она возьмёт, она выпьет, она насытится – так будет. Нечего ему стесняться, как тогда… И он поворачивается к женщине, слыша в себе довольный смех: — Дай ей, дай, братишка! — Что ты с ней сделал? Что ты сделал с Надей? – вопрошает он, чуть не плача. Никто ему не отвечает, а Эмма Витальевна, на коленях, прижалась к нему грудью и шепчет между поцелуями: — Сладенький, вкусненький, котик мой… Трепещущая от желания женщина, постанывая, поворачивается дородным телом… Сейчас она превратится в павшую крепость, обрушится и исчезнет в никуда, оставив ему вход, и этот вход будет насаживаться на него с хлюпаньем реальности или в бесплотном беззвучие, и перемещаться – вбок, вниз, вверх…. на веху вперёд, на веху назад….
…Некоторое время спустя он находит себя бегущим по ночному городу. Он узнаёт его сразу же, не понимая, как оказался в нём. Вот виден залитый огнями порт, далее – темень; слышен звяканьем рыбоконсервный комбинат, света в домах нигде нет, но...тот, кто во мне… уверенно бежит по прямой и единственной для него дороге – к морю. Этот Остров, мой секрет перенесения… до него всего каких-то тридцать лет пути. Я сам не знаю, куда попаду в прошлый раз.
---------------------------------------------------------------------- цензурировано и сокращено автором ----------------------------------------------------------------------
Михаил, спасибо и за этакое, но добродушное поздравление!
Только вот "ХХХ" вещица явно не соответствует....
А порнотексты (ужас!) тоже литература, уверен.
У автора же - изначально живописная
и местами неописуемо трепещущая
фантастически ностальгическая
таки её эротика, не более.
))
