Небо над головой провисло грязным палаточным брезентом – вот-вот ливанёт. Деревья затаились и опустили головы-макушки, покорные судьбе. Если вдруг будет гроза, которое из них не выдержит, погибнет, расщеплённое молнией? Но точно совершенно, что что-то сегодня случится, чей-то конец неизбежен.
А мы с Ваньком наматываем на колёса нашего автомобиля километр за километром, чтобы ещё до начала ненастья оказаться в Мышином Логу – Ванькиной родовой деревне. С ним дружим ещё со школы… Это ж сколько получается? Лет тридцать… пять? Нет, больше, наверное. А Мышиный Лог – это крохотная деревенька, где когда-то, в крепком бревенчатом доме, жили его дед с бабушкой. Старики давно уже умерли, а дом стоит, крепкий по-прежнему, только потемнел очень и словно бы присел чуть на корточки.
Накануне длинных выходных Иван мне позвонил и предложил прокатиться до «родового имения», проверить, живо ли ещё. И если с ним ничего не случилось, то пожить пару дней на берегу тихой речки Рожайки. Да так, чтобы рядом никого – ни жён, ни детей. Он часто говорил: «В жизни, мужик, нужно иногда хоть приостанавливаться, назад оглядываться, да и по сторонам».
И вот едем. А тучи всё ниже, а темнота вокруг всё более зловеща. И тихо так, как перед концом света, наверное.
И вдрууууг… над лесом кааак полыхнуло, а потом с треском грохнуло. Серое небо - в клочья. И первое дерево загорелось. Прямо у дороги. Оно ещё живо в обуявшем его пламени, но судьбе не сопротивляется, покорно стоит и вянет листьями, ветвями и корой под натиском жара небесного. И пали первые дождевые струи в придорожную пыль, где видны остались только пятна, похожие на крупные шляпки гвоздей, забитых с размаху рукой небесного плотника. И – всё. И – началось. Стена воды рванула с неба на землю, словно бы боясь не успеть. Поток был так стремителен и полон, что погасил даже объятое пожаром дерево.
Быстрей-быстрей-быстрей добраться бы до крепкого дома, затопить там печь и выпить чаю из эмалированной кружки с оббитым дном, обхватив ту кружку сразу двумя ладонями…
…Через час – мы на месте. Машину поставили под навес во дворе и пока добежали до крыльца, вымокли напрочь: не До нитки, не До кожи и даже не До костей. До костного мозга.
Ещё через час за окнами по-прежнему буйствовала гроза, но было уже не страшно, потому что в доме стало почти жарко от натопленной печи и чай действительно согрел тело и душу.
В дороге мы изрядно приустали, а потому, покурив в дверном проёме, вдыхая мокрый воздух с улицы, рано легли спать на двух кроватях с панцирными сетками, стоявших в разных комнатах избы. И казалось, что так сладко уснём, сразу же, едва голова коснётся огромной пуховой подушки, одной из тех, что горкой лежали на каждой кровати. Ан,- нет. Не сплю, ворочаюсь, дождь утихающий за окном слушаю. А ещё слышу, как за стенкой Ванька не спит, вздыхает, тоже, видать, ворочается, потому что беспрестанно скрипит сетка кровати.
- Серёёёёг, ты не спишь?..
- Нет, Вань, никак на новом месте угнездиться не могу, наверное.
- А я эти кровати с детства ещё помню. И подушки тоже помню, как их бабушка в жарынь на двор выносила и на солнце жарила, а потом палкой била. А я помогал ей. Ты это, знаешь, чего? Покурить не хочешь?
- Нет, Ванёк, я не буду…
- Ну, тогда я один подымлю.
Иван встаёт, накидывает на плечи какую-то дедову фуфайку и шлёпает босой по струганым половица к выходу.
- Да кури здесь! Чего ты? Оба же смолим!..
- Нет, бабушка в дому курить запрещала и всегда деда на двор гнала. А он садился вот тут, на пороге, и я с ним рядом. Он меня полой вот этой вот самой фуфайки накроет и курит свою ядовитую махорку. Дым от его курева летит к небу и облаками становится. А однажды видел, как папа мой вот так же рядом с дедом сидел, рассказывал ему что-то и плакал. Дед гладил его по голове, как маленького, и повторял: "Ничего, сынок, всё это дым, всё улетит и растает..."
Ванька курит, сидя на пороге и косолапо поставив ноги на крылечко, а глазами следит полёт дедовского дыма, давным-давно уже ставшего облаком.
- Я, Серёг, стареть, наверное, начал, потому что, знаешь, о чём всё чаще думать стал? Вот выросли мои парни (их у него двое, парней-сыновей) и скажут мне однажды: «Ну, батя, расскажи нам, как жить, чтобы быть людьми честными? Как сам ты прожил? Чего такого особенного в жизни совершил, за что мы тобою гордиться будем?» А мне им, Серёж, и рассказать-то нечего. Правда,- нечего. Жил как все. Старался не подличать. Только их вот любил всегда очень. И мать их – сильно любил, до самой её смерти.
Я Ванька слушаю, не перебиваю, понимаю, что другу моему старинному выговориться нужно. И вспоминаю Ольгу его, за которой он два года ходил, пока она погибала от рака. И в хоспис умирать её не отдал – так она дома и угасла. Он сам ей уколы обезболивающие делал, в последнее время – каждые два часа. Она всё равно стонала в бреду от боли. А он, сидя рядом, гладил её по облысевшей голове и шептал: «Тише, тише, Олюшка! Мужиков разбудишь…» А в соседней комнате спали мирно Петенька и Толик. Им тогда на двоих пять лет было.
Когда Ольга ненадолго затихала, Иван работать кидался: мозгами своими и компьютером деньги для семьи добывал.
После Ольгиной смерти он совсем в работе и сыновьях растворился. А моя жена Наталья всё пыталась личную жизнь его устроить: знакомила со своими подругами. И всякий раз перед очередным знакомством мне говорила: «Я Ванька нашего в плохие руки не отдам, не волнуйся! А Верочка (Любочка, Танечка, Светочка…) - именно тот вариант, что ему нужен.
Все эти знакомства проходили у нас в квартире. Жена сама звонила нашему Ваньке (нашему потому, что мы все вчетвером, Ванькова Ольга – тоже, учились в одном классе) и медово-патоковичным голосом говорила ему, что соскучилась по нему и мальчишкам, что давно их не видела, «да и Серёжка с тобою о чём-то поговорить хотел». Ванька на том конце провода сопел, всё понимал, но встретиться соглашался.
На смотрины он всегда приходил с Петей и Толиком, держа их за руки справа и слева от себя. Пацаны доставались мне на весь вечер, потому что Наталья моя, как заправская Анна Павловна Шерер, вела светскую беседу и показывала Ванька очередной претендентке с наилучших сторон. Потом наступала моя очередь: «аттракцион с сыновьями нашего друга Вани». Я выводил их в центр комнаты, и они читали стихи, пели и ещё что-то там исполняли.
Одним словом, всё было всегда так глупо, что при прощании, пожимая Ваньку руку в коридоре, я бурчал: «Прости, старик. Она же хотела как лучше…»
И однажды, после того, как вся ритуальная программа была исполнена, Иван вдруг неожиданно взял нас с Натальей под локти и, извинившись перед одевавшейся в прихожей очередной претенденткой, вывел нас на кухню. Вывел и там жарко зашептал:
- Наташ, я всё понимаю. Да, мальчишкам нужна мать. Но не могу я отдать их чужой тётке, даже такой замечательной, как Раечка (в этот раз претенденткой была именно дама с таким именем). Не нужно больше меня семьеустраивать. Моя семья – это парни мои и вы с Серёгой. Прости.
И вышел. Забрал пацанов и ушёл. Раечку в этот вечер домой провожали мы с женою.
… И сидел теперь мой Ванёк в одних трусах и в накинутой на плечи фуфайке на пороге дедовского дома в Мышином Логу и стыдился за «бесцельно прожитую жизнь», потому что теперь парни его выросли и работали один в Петербурге, а другой во Владивостоке и всё грозились отцу показать уже народившихся внуков…
