окно кухни. Выбросил окурок и медленно повернулся в сторону, где теперь прятался я. Скользнул взглядом по мне, посмотрел в другую сторону, надвинул фуражку на брови и скрылся в подворотне.
В эту ночь я долго не мог успокоиться и очень боялся заснуть. И хотя ничего не случилось, я был уверен, что скоро моя жизнь окажется в опасности. Ещё большей, чем до сих пор.
Лишнего времени, оказывается, у меня совсем не было. Когда я дочитал третий том, за мной пришли. Они не дёргали звонок, не стучали в дверь каблуком, не ругались последними словами. В тишине щёлкнул и открылся английский замок. Потом следующий. Сухой металлический хруст в один миг разъяснил мне, что теперь я сирота. Пугаться было некогда, потому что следующая очередь моя. Я замер в темноте своей каморки. Двое тяжёлых мужчин. Молча и не торопясь они обошли все комнаты. Из своей толстовской капеллы я слышал, как хрустели их кожанки и скрипел паркет под их сапогами. Потянуло табачным дымком. Совсем рядом раздались голоса:
– Ты думаешь – в школе?
– Где ж ему ещё быть?
Я не дышал, боясь, что меня услышат. Брал сухими губами маленькие кусочки воздуха и еле слышно проглатывал их. В памяти всплыло дурное дворовое слово «особисты». Страшно было до дурноты, до цветных пятен в глазах. Похоже, они не знали о том, что школа давно уже не работает. Сначала умерли учителя, а потом в перекрытии второго этажа застряла бомба. Неразорвавшаяся бомба в полтонны весом.
– Подождём его?
– Часик-другой есть.
Они уселись в кресла, украшавшие нашу гостиную, и забормотали о каких-то своих делах. Вряд ли мне бы удалось их обмануть, но помогли немцы. Где-то недалеко, на Суворовском, ударил снаряд и тут же завыла сирена.
– Давай, спустимся. Шутки плохи с артиллерией. Заодно, соседей расспросим...
Грохоча каблуками хромовых сапог, они спустились по парадной лестнице в бомбоубежище. Я выскочил из своей каморки и побежал в свою комнату за давно уже собранным солдатским мешком. Кто постарше, помнят, как их носить… их ещё называли «сидорами» …, не знаю, почему. Сунув сверху несколько сухарей и картофелин, я быстро зашагал к чёрному ходу. В гостиной остановился и мысленно простился с домом, с родителями, с жизнью, которой привык жить. Знали бы вы, какая бессрочная, безответная, смертельная любовь рождалась во мне в эту минуту. Как знать, если бы я мог предположить, лишь угадать болезненную обречённость этого чувства… может стоило дождаться обратно тех, из внутренних дел?
Чёрный ход вывел меня во двор. Уже стемнело, артналёт прекратился так же внезапно, как и начался. Я осмотрелся и быстро нырнул в темноту двора напротив, путая следы.
Когда, после войны, я пришёл навестить свой дом, то обнаружил лишь гору обломков. Моего дома больше не было. Меня тоже не было – на войне я выправил для себя новые документы. Вписанные туда фамилия и отчество ничем не напоминали о семилетнем мальчике, читавшем во время бомбёжек «Войну и мир» графа Толстого.
От него осталось только имя.
* * *
Медленно и нехотя палата приходила в себя. Каждый по-своему понимал, что мир для него будет немного другим. Только для Инженера уже ничего не могло измениться. Вечность нельзя изменить.
Открыть рот и заговорить, после услышанного, казалось кощунством. Молодые пожимали Сергею Ивановичу руку. Постарше хлопали по плечу. Потом палата опустела. Кто-то хотел побыть один, кто-то пошёл на второй этаж совершить ежедневный звонок домой. Все прочие рванулись в туалет.
– Алексей, дарагой, подойди – сам секрет скажу! – загадочно пошутил горец.
– Ну?
– Слушай, дарагой, ты настоящий джигит? – не дожидаясь ответа, он продолжил, понизив голос, – дарагой, ты знаешь, какой коньяк хороший, а какой – очень хороший? И где его купить? Прямо сейчас?
– Примерно.
– Вот тебе деньги… здесь должно хватить! За час справишься?
Я кивнул.
– Давай, дарагой! Деньги жалеть не надо, пажаласта! Такой праздник, вахххх!
Понадобилось сорок минут. До кооперативного магазина и обратно. Две бутылки «Курвуазье Империал» очень уютно разлеглись у меня в карманах. Я шёл по тёмной улице и предвкушал свой, хотя бы совсем куцый рассказ о том, как я покупал этот коньяк. Вы бы видели выражение лица… да нет, не лица… пожалуй, выражение всего тела, когда в магазин заходит человек в штанах от больничной пижамы, со штампом на коленке. Ни дать, ни взять – псих ненормальный. Беглый, к тому же. Заходит этакий персонаж и требует сей же час подать лучшего коньяка из Франции! Дальше – ещё забавнее. Предполагаемый психопат воротит нос от Хеннесси и Реми Мартина и для него директор лично лезет на антресоли за тайной заначкой, на случай конца света. И в довершение всех бед, этот призрак капитализма в ситцевой паре в цветочек, хочет расплатиться новенькими сотенными купюрами с Беном Франклином на портрете. Кино и немцы!
Пока я шёл обратно, родился план по переброске стеклотары на территорию объекта. Я пролез под воротами, у вивария. Помните, где мы с Инженером курили полсигареты? Ну вот, я там прополз и спрятал напиток богов за тот же ящик, но несколько дальше. В тишине выбрался обратно и нахально принялся звонить и стучаться в главный шлюз.
Вся охрана сбежалась мне навстречу. Обыскали три раза. Неужели нет даже самой вялой попытки проноса? Ну хоть пачка сигарет у него отыщется? Ради Бога, найдите, на худой конец, у этой сволочи хоть спичек коробок… Ну в зад ему посмотрите! Нет? Пошёл вон… в смысле – на отделение!
В палате, тем временем, собрав весь частный харч вместе, готовили закусь. Руководил, конечно, наш грузинский гость и руководил талантливо. По моим указаниям, двое из тех, кто помоложе, сгоняли к виварию и принесли жидкий огонь из провинции Коньяк.
Наконец, всё было готово. Георгий с трудом встал с койки и заговорил:
– Дарагой Сергей батоно! Уважаемый Сергей батоно! Когда седина селится на твоей голове, а девушки на свидание с тобой, на всякий случай кладут в сумочку корвалол, ты вдруг понимаешь, что ценность твоей жизни не в том, сколько ты заработал, не в том, какая у тебя машина и дача и не в том, сколько женщин ждут твоего звонка, как приглашения в рай. Ценность жизни мужчины в том, каких людей он может назвать друзьями и какого человека послал ему Господь. У Георгия много друзей. Но сегодня он встретил и выслушал человека, словами которого говорит Бог. Теперь мне нечего искать в этой жизни. Её не сделать лучше, чем она есть.
Георгию было очень больно и неловко стоять на прооперированных ногах. Я видел, как побледнело его лицо, и борода стала чёрной-чёрной. Он медленно выпил из пластмассовой кружки и поставил её на тумбочку. Ему хотели помочь сесть, но он жестом остановил ребят. Он прикрыл глаза и по всей палате разнёсся его страдающий хриплый голос. Сначала несколько тихих фраз, одиноких и срывающихся. Затем сила влилась в мотив и мощный чистый звук поднялся над нашими головами. Не встречая преград, он стал подниматься к небу. С каждым вдохом всё выше и выше. И ушёл от нас на небо. Мы же осталось в палате потому, что наш срок ещё не пришёл.
Сергей Иванович улыбался по-своему, грустно и бережно. Георгий поклонился всем вокруг и с облегчением сел на кровать. Тут все выпили, закусили и заговорили одним разом. В дверь сунула нос дежурный врач и спросила, что это была за песня и на каком языке. Невозмутимо помешивая ложечкой коньяк, словно это был чай, Георгий объяснил, что это вовсе не песня, а молитва. Молитва Иисуса в Гефсиманском саду. А пел он на картвельском языке. Но сегодня больше не будет. Оттого, что поздно. Доктор поблагодарила и ушла.
И тут я услышал шёпот художника Рамиля:
– Ребята… по одному на выход… тихо-тихо…
Я оглянулся и увидел то, что ожидал увидеть меньше всего. Сергей Иванович лежал на боку и крепко спал. В тишине было слышно, как он похрапывает.
Мы вышли в коридор, называемый Невским проспектом, и расположились на старых клеёнчатых диванах. Пришла доктор и мы ей всё объяснили. Шёпотом. Она пообещала всех выписать. Шёпотом. Мы молча закивали головами, и доктор ушла. Потом я уснул на клеёнчатом диване, а когда проснулся, то в коридоре было уже светло. Перед нами стоял Инженер и я услышал:
– Удивили, так удивили! Вот это я поспал, вот это я понимаю! Приятно удивили!
А после завтрака меня выгнали. За систематические нарушения режима и правил пребывания в лечебном учреждении, выразившееся в пьянстве, курении и развратных действиях. Без права поступления в будущем.
Инженер, конечно же, кинулся меня защищать. Даже пытался ставить условия, предъявлять ультиматум и объявлять голодовку. Мне стоило больших трудов уговорить его отказаться от боевых действий. Он проводил меня до выхода, и мы простились светло, без горечи и отчаяния. Сергей Иванович ушёл на отделение, а я зашагал к метро.
Тихая радость постепенно наполняла душу и в груди становилось тепло и вольготно. Иначе и быть не могло – сегодняшним днём в моей душе поселился семилетний мальчик, читающий «Войну и миръ» графа Толстого. Даже когда в нас летит трёхсотмиллиметровый снаряд.
