"Положи меня, как печать, на сердце твое…"
(Песн.8:6)
Дети шли босиком по траве. В руках хворостинки. Они гнали гусей с речки. Гусаки шагали важно, подняв высоко головы. А гусыньки двигались вперевалочку, пригнувшись к гусятам и время от времени тихонько щипая их, если те подбирали что-нибудь негодное с земли. Порой какой-нибудь гусак останавливался, оборачивался назад, вытягивал шею и угрожающе шипел, мальчик махал на него веткой и кричал:
— Давай иди. Встал тут, — и отгонял его.
А то возьмет гуся за голову, да и развернет его обратно. Гусь недоуменно растопырится на месте, постоит в раздумье, да и пойдет себе вразвалку за остальными такой важный и такой смешной. Девочка смеялась от души, а мальчик только улыбался довольный, что рассмешил ее.
В апреле он угощал ее березовым соком. Срежет ветку, повесит туесок, да и нацедит прозрачной сладковатой жидкости. Пьют по очереди из одного туеска. Сок пахнет весной и березой. Вкусно. А то еще крупнянки нарвут сосновой, тоже лакомство было. По весне то все радовало. Как ручейки побегут, он смастерит две красивые ладьи из щепочек, пустят их по воде, поплывут ладьи по ручью, а они рядом бегут, поправляют палочкой, чтобы не застряли, и выплывут те прямо к реке. А уж если не перевернутся, а до речки доплывут, то провожают их в дальнее плавание к морю окиану.
А постарше стали, так убегут на опушку, где старая сосна стоит. Она у них любимая была, потому как нижние ветки росли у нее невысоко от земли, удобно было забираться. Залезут на сосну, а там так сучья расходились, что на них удобно было сесть. Примостятся с двух сторон от ствола, и все им видно сверху, а их не сразу приметишь. Сидят, болтают о том, о другом. А еще там было дупло, и они прятали в нем свои богатства: медный позвонок, деревянные самодельные монетки и очень красивое перышко. Им любо было, что у них есть такой тайник, про который никто не знает. Монетки Федюнька нарезал сам из липовой палочки, а цифири вырезал ножичком.
Ребятишки были соседями. Аришкин дом с краю деревни стоял возле околицы, а его дом рядом. В малолетстве они всегда играли вместе, а чуть подросли, так времени для забав стало меньше – она матери помогала по дому, а он отцу по хозяйству, как и заведено было в семьях.
Когда убирали огороды по осени, то вечером им разрешали пожечь костер на пустом поле, они сидели у огня, жгли ботву, хворост. Он угощал ее калеными семечками, жарили на прутиках кусочки хлеба, время пролетало незаметно. Иногда он подшучивал над ней.
— Хочешь пряник? — а сам улыбается хитро, спрятав руки за спину.
— Хочу, — она смеется, довольная, что он хочет ее угостить.
— Нету, — парнишка нарочито вздыхает и печально разводит руками, дескать, угостил бы, да нечем.
— Какой же ты, Федюнька! — девочка еще пуще смеется, и бросает в него сосновую шишку.
— Какой? — он ловко увертывается.
— Обманщик, — она нарочно делает сердитое лицо и отворачивается. А самой смешно, но она держится, чтобы снова не рассмеяться.
— И вовсе нет, — он перестает смеяться, — это тебе. Маманя вчера пекла, —и достает откуда-то настоящий медовый пряник и угощает ее.
— Вот и не буду. Потому как ты насмешник.
— Ну не серчай, глянь какой красивый, — он ласково смотрит на нее, — токмо один такой и был, я его сразу приметил. Для тебя, — он подает ей угощение с неотразимой улыбкой, и она берет милостиво, как бы делая ему одолжение. Потом разломит пополам, и они едят пряник, и смеются, и весело им и хорошо вдвоем.
Аришка была на год младше и росла красавицей. Она еще этого не сознавала, а он видел и любовался ею. Она спросила как-то у матери:
— Маменька, а я красива аль нет?
Может мать боялась изурочить ее, а может боялась, что девка загуляет, только ответила она ей достаточно пренебрежительно:
— Выдумает тоже! Кабы глаза кари, да бровки соболины, коса бы еще черная, может и баска бы была. А так-то че, пигалица, да и только.
Так Аринка и думала про себя, что не дотянула она до красавицы, хотя и коса у нее была пушистая, густая, волнистая. Ей и лента не нужна. Так, косу заплетет, локоны накрутит на кончике на палец и отпустит, и коса не расплетается, держится. Глаза у нее были серо-голубые, для Федюньки так прямо озера бездонные. А она печалилась, что не карие у нее глаза, да волос не черный. Потому и ходила скромненько, парням глазки не строила, че их строить, коли они цветом не вышли. Зеркал в деревне не было.
Стоял август. Погода была жаркая. По воде вдоль берега ходил подросток лет пятнадцати босиком, внимательно высматривая дно под ногами. Он искал раковины. Нужны были большие, очень старые. Дед говорил, что самым хорошим по сто и более годов. Он нес в руках корзинку и складывал их туда, вода стекала между прутьев, а он шел дальше, пробуя ногой внизу, и на ощупь выбирая ракушки. Их было очень много. Дно было просто усеяно ими. Собственно, самого дна не было видно, моллюски буквально вросли в него и друг в друга. Наконец он вышел на берег, вывалил все в кучу и начал ножом раскрывать створки раковин. Некоторые были пустые, и он откидывал такие в сторону. Но вот попалась перламутровая с зернами на стенках. Потом другая, еще одна. Он клал их отдельно, пока не проверил все. Жестокое конечно занятие, бедные моллюски погибали, но что делать, это был промысел. Жемчуг был еще мягким. Федюнька отобрал самые ровные шарики, осторожно положил их на дно корзинки, опустил корзинку в воду и аккуратно прополоскал, а потом вынул зернышки и засунул их в рот, так полагалось замаривать его, перекатывая во рту. А после завернуть в мокрую тряпицу, и держать у груди, пока не затвердеют. Ему повезло, дюжина крупных раковин – и целая горсть жемчужин. Прибавить к тем, что дома припрятаны с прошлого раза, и как раз хватит на бусы. Он еще не говорил Аринке, хотел подарить на день Ангела. Она будет смеяться, а он любил, когда она смеется. Он весьма искусно смастерил узорчатую берестовую шкатулочку, с откидной крышечкой, да весь жемчуг туда и ссыпал.
Дедушка и отец у него мастера были туески, да короба делать из бересты, или кружки берестяные, ну и его научили. Он то младшенький был в семье, последний, отрада родителей. Они уж немолодые были. Бабушку свою он не помнил. Это старших она нянчила, а его только совсем маленького. А потом умерла. Старшие сестры вышли замуж в другие деревни, а братья женившись выстроили себе дома на другом краю села. Зато дед Кузьма был ему и нянькой, и воспитателем, и другом. Он его и грамоте обучал. Прежде то он пономарем был, вот и внука выучил читать по церковному. А еще научил ладьи мастерить из сосновой коры али из щепочек, и свистульки учил выстругивать, и туески вырезать из бересты. Учил его на кулачках драться, огонь добывать, рыбу ловить и многому другому. Днем Федор отцу помогал, а вечером с дедом садился лапти плести и беседовать. Дедушке он и сознался по секрету, что Аринка ему по сердцу. А тот надоумил его подарок ей сделать, да научил как.
Именины у нее на воскресенье попали. Вот он после службы отозвал ее в сторонку, да и отдал ей шкатулочку.
— Это тебе. На день Ангела. Сам добыл. И коробушку сам сделал. Открой, глянь че я туды положил.
Девочка взяла шкатулочку, полюбовалась ею, покрутила в руках, ну как, красивая вещица, а потом открыла и ахнула. Жемчуг переливался на солнце всеми оттенками белого . Это был драгоценный скатный жемчуг.
— Жемчуг! — она застыла от удивления. — Да кой красивый… ровный то какой. Глянь, как светится! Красота то!.. Экий ты ловкий какой, Федюнька, все ладно делаешь, — она засмеялась радостно, — благодарствую. Вот маменька то удивится!
Мать и правда удивилась. Она и раньше замечала, что соседский парень на ее девоньку посматривает, а теперь и совсем убедилась, что не успеешь оглянуться, как и сватов пришлют. Только мала еще Аринка ее, всего то ей четырнадцать годков. Хоть и старшая из троих детей, так ведь дитя еще. Для матери так и вовсе. Только-только взрослеть начала. Подождать бы годика три. Давно ли они тут малышами в коротких рубашонках играли на травке у крылечка, и вот поди ж ты… Но дочке ничего не сказала, подивилась на подарок, да и помогла ей бусы собрать, нанизать на нитку, подобрать по размеру бусинки, дырочки проколоть иголкой, да чтоб ровненько было. Спереди самые крупные, сзади помельче, да еще висюльки сделали по центру из мелких бусинок. Украшение получилось прямо как для царевны. Но шел Успенский пост, потому и решили пока убрать его, а уж к празднику можно надеть. Аришка все ж заглядывала иногда тайком в свою шкатулочку и любовалась сокровищем. Ах, какая забава для девочки! Уж очень оно ей к сердцу пришлось. Ничего такого чудного она раньше не видела. Был правда у матери кокошник в сундуке, но больно пестро там все было нашито и изукрашено. Вроде и узорчато все, но только ее жемчуг смотрелся красивее и богаче. Белый-белый на бересте.
Наконец и праздник наступил. Как увидел ее Федюнька в жемчужном ожерелье, так и глаз оторвать не мог. А она вспыхнула вся, застеснялась, зарделась, и словно вдвое краше стала. В глаза ему глянула мельком, а они как камни драгоценные истаивают и светятся. Опустила ресницы, не выдержала. Слова им не нужны были, так все поняли.
Мать еще строже стала. Вечером чтоб дома, никаких посиделок ни гулянок. Дел полно. Мудрая она была женщина. Тем дороже им встречи стали. Так, через изгородь переглянутся и все. И этого было им довольно. Она выполняла всякую работу по дому, чего только мать не прикажет, а все мысли ее были о Федюньке. Какие ласковые у него глаза, как сияют, когда он смотрит на нее. Другой раз и засмеется беспричинно сама с собой, когда вспомнит, как он ей яблочко сладкое бросил через ограду с озорной улыбкой, шутливо озираясь кругом, кабы кто не увидел, а она поймала смеясь. И яблочко казалось вдвое слаще. Маменька замечала конечно, да помалкивала, вроде и дело не ее.
Федор очень радовался, что подарок пришелся ей по душе, это было ему наградой. Он тоже ходил по двору, помогал отцу, а думал только о ней. Взгляд у него светился, он отворачивался порой, чтобы не выдать улыбку, озарявшую внезапно его лицо. Дедушке то уж конечно рассказал про ожерелье, тот посмеялся, что не ошибся, знал он, что девушкам нравится.
Вроде и жила Арина на краю деревни, вроде и не ходила особенно никуда,
