привозили, а она пряла, да ткала холсты, их потом увозили в монастырь, это было ее послушание, и кросна у нее стояли в избушке. Было и хозяйство небольшое, огород, колоды в лесу для пчел и прочее по отшельническому житью. Радовала ее вся природа вокруг. Звери ее не трогали. Непременно садилась днем к окошечку, пока светло читать Святое Писание, книги. Дни и годы летели незаметно. Состарилась монахиня, к иной жизни готовилась. Знала, что там встречи ее ждут, и сама ожидала. Жаль только было место здесь в лесу просто так оставлять, хотелось бы, чтоб молитвы не прекращались.
Однажды по осени услышала она голоса в лесу. Гостей не ждала, кто бы это мог быть. Вышли на поляну трое: старый монах, парень и девица. Поклонились ей, поприветствовали.
—Мир тебе, матушка.
— Добро пожаловать. Откуда будете, с чем пришли? Не ждала я гостей то нынче. Однако самовар у меня горячий. Садитесь, чайком напою.
Лавочка у нее стояла на полянке под сосной, да столик небольшой, видать из лиственницы сколочены.
— Ступайте ко, ребятки, пособите старице, — Ворсонофий сел на скамейку, осмотрелся.
Федюнька принес самовар, Арина чашечки для чая, старая монахиня туесок с медом, да оладушки. Помолились, сели трапезничать.
— Вот, привел тебе келейницу, матушка. Примешь али нет?
— Господи помилуй! Да как не принять то? Я об этом молилась даже. Старая уж, сам видишь. Как звать то тебя, милая?
— Ариной.
— Рада я тебе, деточка. Только видать горе какое случилось у вас, что по лесу приходится скитаться.
— Случилось, матушка. Кочевники их разграбили да осиротили. Вот они и пришли ко мне, — Ворсонофий вздохнул тяжело, — ты уж ее не обидь. Она вон какая славная, — он улыбнулся девочке, та слабо улыбнулась в ответ.
— Да ну что ты говоришь такое, как я ее обижу. Спаси Господи. Тебя то самого как звать величать?
— Ворсонофием.
— А я ведь про тебя наслышана, батюшка. Ты где-то у черной пещеры обитаешь?
— В ней самой и живу.
— И не холодно зимой-то?
— Так печка у меня, и дверь сколотил.
— Темно поди. Как без окошек то?
— Почто же? Я возле двери и окошко изладил. Там и сижу читаю, али рукомеслом занимаюсь.
— Больша пещера то?
— Места хватит, даже и троим. Вишь нам с тобой Бог помощников послал на старости лет.
— Дивен Господь. Только жалко деток то. Натерпелись бедные.
— У нас им безопасно. Сюда изверги не придут, грабить здесь нечего.
— Далече только ходить то. Верст поди сорок.
— Да нет, помене будет, мы вон с утра вышли, да уж здесь. Остаться придется на ночь то, а завтра уйдем. У тебя есть где в сарае переночевать?
— И переночевать есть где, сена полно в сарае, вас-то двоих уложим, а мы с Аринушкой в келье. И покормить есть чем. Оставайтесь.
Вечерком то еще походили отроки по бережку, побеседовали, погрустили немного, а утром рано расстались. Федюнька держал ее за руки, не было слов, они молчали, просто смотрели друг на друга. Потом он еще останавливался, оглядывался, махал ей, а она провожала его, долго-долго стояла еще, уж когда их и не видно было.
Первые дни Пелагея ничего Аринке делать не давала. Ухаживала за ней.
— Ты у меня гостья пока, отдохни малость, осмотрись. Как я живу, чем занимаюсь.
Она ей все показывала, и рукоделье свое, и огород, и все хозяйство. Книги показала, объяснила какие. Она видела, что девочка печалится, не мешала ей одной посидеть на пенечке у реки. Потом стала просить в том или другом помочь. Не приказывала, а просила. Арина расположилась к ней сердцем. Стали беседовать иногда. Предложила монахиня научить ее читать, да и стали они заниматься понемногу. И дела делались, и молитвы приносились вовремя, и Слово Божие читали. Это было совсем новым для Аринушки. Понравилось ей. Разумной она оказалась, понятливой. Грамоту славянскую осилила, да и читала вслух. Пелагея еще скажет, дескать, плохо уж вижу, почитай. А та и рада стараться. Одна прядет, другая читает. Потом и за греческую грамматику взялись. Спешить то им некуда. Учи да занимайся. День длинный, на все времени хватает. Понемногу и до еврейского алфавита дошли. Монахиня объясняла, как читать огласовки, как сравнивать переводы. Память у девочки оказалась хорошая. Постепенно она всю трудную для старицы работу взяла на себя. У матери ее строго воспитывали, к труду приучали, так что ей было не в тягость. А учение ей нравилось, ждала, когда сядут за уроки. Очень интересны были для нее сами буквы. Красивые. Другой раз камешком маленьким и начертит где-нибудь на земле, или на березке нацарапает слова славянские, еврейские или греческие и любо ей. Прямо как узор какой, да еще смысл в них. Просто чудо какое-то. Монахиня радовалась на нее. Словно дитя у нее появилось. Всю свою любовь к Библии, к вере, к молитве она старалась вложить в нее. Раз беседовали они около речки. Аринушка стирала и полоскала одежку, а Пелагея сидела на пенечке и рукодельничала.
— Бог тебя, милая, послал. Недалече уж мой исход из мира сего тленного. Немочи одолели. Спаси тебя Господи.
— Живите, матушка, подольше. А то как я тута одна то останусь? И идти мне некуда. Басурман одолел землю нашу.
— Незачем тебе никуды идти, голубка моя. Вместо меня и останешься. Молиться будешь за Русь нашу, за воинов ея. За люди русския, за полоненных твоих родичей. Авось Господь о них и попечется.
— Что это вы молвите такое? Как может отроковица да за всю Русь молитвы возносить? Я чай грешница вон какая. Господь то и разгневается на меня.
— Где это ты безгрешных то видела, чадушко? Один Господь безгрешен, да Матерь Его Пречистая. А мы-то все грешники. А молиться все равно надо. Как же без молитвы-то, без нея и врага не одолеть. Помру я и что же? И молитва прекратится? Не затем тебя Бог сюды прислал, чтобы ты такие мысли держала. Даже и выкинь их из головы.
— Что ли я монашкой стану, матушка?
— Неужто и сомневаешься? Оно конечно, жизнь эта суровая. Так ить она и в миру не сладкая. Да и ты не в тереме княжеском росла. Ко всякой работе сподручная. Вон как ладно справляешься. Поди и снедью не избалована. Тебе это не трудно покажется. А я тебе так скажу. Самое это светлое и радостное житие, в монашестве да в молитве. Как сойдет умиление на сердце, так прямо и птичкам то небесным хочется рассказать, какую радость Господь послал.
— Как же радоваться по убиенным то? Мученики они. Агаряне вон и храм сожгли, и отца Никиту замучили.
— Кабы ты видела, кои те мученики венцы получили и коей радости достигли, и какой на сем месте храм то поставят. Писано в Евангелии: «… созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют ей» . Читала поди. Сокрыто это от тебя ноне до срока, не дано пока. Да ничто, всего ты достигнешь, я за тебя так уж молиться буду, сердце мое.
— Благодарствую вам, матушка Пелагея. Что ли я и замуж никогда не выйду?
— Нельзя тебе, милая, замуж, — она печально вздохнула, — время щас негодное. Коли замуж выйдешь, так раньше времени от горя поседеешь. Мне так про тебя открыто было. Сама небось видела, что вороги творят. А здесь ты во благодати проживешь и ох как многим поможешь.
Затосковало сердечко у Аринушки. И мысли разные забились в голове. Какие беды выпадут ей, если останется с Федюнькой? Ведь она чудом спаслась и избежала страшных рук кочевников. А ну как в другой раз так не повезет. А коли деток отнимут или убьют? Каково ее маменьке там в плену? Ведь мать о дочери ничего не знает, что с ней. Каково будет Федору узнать о том, что она не выйдет за него никогда, а может и не увидит больше? Другую себе найдет? Ах как захолонуло сердце, даже в виски ударило. Всякие мысли теснились и перебивали одна другую. А может старица права, и ей нужно остаться здесь и забыть своего друга, забыть обо всем? Не знала она, что ответить монахине.
— Заскучаю я одна-то.
— Нет, радость моя, не заскучаешь. Я тебе обещаю. Делов у тебя полно: и грибов на зиму насушить и снытки и всяких трав, и ягоду заготовить и орехи, и меду, и лыка, и бересты. И огород обиходить, и дров припасти, и рыбки наловить. А в зиму то рукоделие всякое. Помощник у тебя будет — Ангел Хранитель. А уж Господь-то всегда с нами и Матерь Божия и все святые. Книги читать будешь, в Слово вникать. А молиться научишься, так времечко то побежит и не заметишь. Уж поверь старухе, столько годков я на сем месте прожила, а скуки не ведала.
— А как же дикие звери? Страшно поди.
— Да почто же? Здесь знаешь какой страж приставлен — ни един хищный зверь не подойдет.
— Смеетесь вы надо мной, тетенька. Какой такой страж?
— Я тебе его покажу. Он приходит иногда и объявляется. Угостишь его сушеной малинкой, али рыбкой вяленой, он и опять уйдет.
— Вот и видать, что вы надо мной потешаетесь. Как с маленькой со мной.
— Вовсе нет. Это медведь. Огромный такой, матерый. Уж как его Господь надоумил, не знаю. А только он тут на много верст округ удел свой медвежий видно застолбил, так что ни один волк не подойдет, ни рысь. Как же я-то столько годов целая тута живу и зимой, и летом. Ты только не робей.
— Ах матушка. А как же Федюнька? Мы сызмальства вместе играли, а теперь уж и вовсе сговорились, что как в пору войдем, так и поженимся.
— А я тебе другое скажу, — она посмотрела на нее внимательно. — Ты за него молись крепко. И утром, как проснешься, и в полдень, и вечером. И это тебе большим утешением станет, потому как по всему видать, что люб он тебе.
— Люб, матушка. А как же он то?
— Так и он станет молиться. Он там, ты здесь. Вот вы и вместе в молитве. Это и радость вам. Не всем такое дается.
Снова задумалась Арина. Про молитву, пожалуй, и правда. Сколько раз она, как запечалится, так начинает о нем молиться. И печаль уходила, становилось тихо и радостно на душе.
— Уж не знаю, разве и правда согласиться. Больно складно вы сказываете.
— Соглашайся, девонька. Твоя это судьба — отшельницей быть. Мне Господь это показал. Ты никогда об этом не пожалеешь. Поверь
