девочку.
— Господь упредил , что вы придете.
Федюнька стоял немного озадаченный, стараясь понять, что означают эти слова.
— Мир тебе, — Ариша немного замешкалась, да и тоже вышла и поклонилась в пояс.
— И тебе не хворать, девонька. Который день уж вас поджидаю, — он снял холстинку с посудины, стоявшей на соседнем пеньке, а сам встал, уступая место. — Ешьте-ка вот давайте. Поутру сварил, остыла уж. Оголодали небось, — он отошел в сторону. — А я выходит Ворсонофий. Иеромонах-отшельник. В пустыни здесь, в пещере обитаю… От орды, стало быть бежите?
— От них, отче, — Федюнька облегченно вздохнул, он признал наконец старика за своего, у него просто отлегло на душе.
Они с Аринкой сели на пеньки, перекрестились, да и принялись кашу есть. И правда проголодались. Орехами да грибами сильно не наешься. Как не велико горе, а плоть своего требует. Первый раз за много дней почувствовали они наконец, что в безопасности. Как будто к берегу приплыли.
— Беда у вас велия. А поправить ее нечем, — старик ходил в раздумье туда-сюда, горестно вздыхая. — Убиенных то не воротишь, — он постоял на месте. — Да и жить вам теперь негде.
— Негде, старче. Всё как есть агаряне поганые разграбили и спалили, ни одной избы, ни амбара не осталось. Скотину и ту угнали. Моих то родичей всех поубивали, а Аришкиных вон в полон увели.
— Большое горе. Большое, — он словно задумался, прислушиваясь к чему-то. — А горше того то, что не раз они еще придут, окаянные. И незнамо что еще натворят.
— Что же нам делать? — они перестали кушать. — Мы ведь едва спаслись. Иерей наш, отец Никита, после службы, как шум то поднялся, котомку мне сунул — здесь вот Евангелие напрестольное и Апостол.
Он поцеловал Книги и отдал с поклоном старцу. Тот удивился немного, поклонился в ответ, принял Книги, также поцеловал их и прижал ко груди.
— А потом вывел меня поспешно через алтарную дверь прямо на погост, и строго настрого не велел ворочаться, — он замолчал, — сам вот не уберегся, не стал прятаться... Я там схоронился, видел все… Страшно... После уж к дому своему побег, за деревьями скрывался… Никого агаряне не оставили… тятеньку, маманю… дедушку моего старенького не пожалели…, да я еще Аринушку высматривал... Их то дом с краю стоял, - он снова замолчал.
— А я в огороде была, да так и села в борозду, как басурманов то услыхала, — она говорила тихо, губы у нее кривились… — а потом в крапиву у околицы залезла, там и хоронилась. После уж под пряслом пролезла, да к лесу ползком, тоже все видела, как тятю убили, как маменьку с братиками увели, как грабили все…, так и сидела там, пока Федюнька не прибежал, там с ним и свиделись.
— Господи, помилуй.
Все замолчали, не было никаких слов, чтобы передать эту скорбь. Старик вздохнул, покачал головой, помолчал немного, потом спросил:
— А ты выходит пономарь? Алтарник?
— Так, отче. Сызмальства меня маменька к этому делу приставила. Иерею помогать.
— Стало быть, и грамоте разумеешь? Писать можешь?
— И писать могу. И шестопсалмие читать, и Апостол.
— Похвально вельми. И очень можешь этим послужить, — он задумался немного. — Вот что, отроцы. Вертаться вам некуда. А место сие безопасное. Да только не гоже девице здесь оставаться. Потому как житие здесь монашеское. Тута верстах в тридесяти старица древняя живет — очень преклонных лет. Она много раньше меня тута подвизалась. Монахиня она — отшельница. Ей, поди, келейница как раз надобна. Вот завтра тебя, Аринушка, к ней и отведем. Будешь там жить. А по-другому никак. — в голосе послышались строгие нотки. — И другого не приемлю. А сейчас, коли силы есть, сотворим Божие дело. Отслужим молебен о полоненных и отпевание по убиенным.
Отроки поблагодарили за пищу, и все встали на молебен. Старец знал службу наизусть, сам все исполнил, спросил только имена плененных. Он и за беглецов помолился. А когда началось отпевание, то невидимо для глаз наполнилась поляна и лес вокруг облеченными в белые одежды душами дорогих им и знакомых людей. Со светлыми лицами стояли они вокруг, и не было печали в их глазах. Но никто из троих не видел этого, потому что подобное сокрыто от очей человеческих.
Утром отправились рано. Ворсонофий объяснил им, что если придется идти одним, то держаться нужно реки. Вверх по реке монахиня и живет, только очень далеко. Он пошел впереди с батожком, довольно бодро для своих лет. Они сзади чуть поодаль. Перемены в их жизни совершались слишком быстро. Страшная беда отошла немного назад, а впереди ждало расставание. Они навсегда запомнят эту дорогу. Ее хотелось продлить, потому что в конце ее разлука. Им захотелось вдруг сказать друг другу что-то важное про них обоих, про себя, про свои чувства.
— Знать не скоро с тобой увидимся, Аринушка, — Федор постарался отстать немного от старика, удерживая ее за руку.
— Вишь, некуды нам больше деваться, — она остановилась на миг, — думаешь мне охота от тебя уходить?
— Кабы деревня какая была тута, глядишь пустил бы кто пожить.
— Может в лесу то спокойнее, — она пошла вперед, — сюда орда не дойдет.
— Думаешь они и другое село разорят?
— С них станется. Это ведь не впервой они налетели.
— Дедушка сказывал, что еще младенчиком был, а помнит, как его мамка в лесу прятала, они случаем не дома оказались, а ходили козу искать, когда ханская конница налетела. Только их тогда не спалили, и еще люди спаслись. Вот и осталась деревня.
— Защитников у нас нету.
— Был бы меч у меня, может я в ратники бы пошел, чтобы избить всех агарян.
— Вона их сколько. Разве всех изобьешь. Уж лучше и правда в лесу жить.
— Так я по тебе скучать буду.
— И я заскучаю, Федюнька. Мы ведь навыкли кажный день дружка дружку видеть, а теперь как?
— Может я стану приходить, дорогу то запомним.
— А коли он тебя не пустит? Вишь как сказал, монашеское житие. Стало быть, женского полу видеть не должно.
— Так это же у него монашеское то житие, а не у меня. Мы же не навек тута останемся. Погодь, вот я ужо осмотрюсь немного, бревен наготовлю, да в лесу избушку поставлю. И всякую сараюшку там, чтобы хозяйством обзавестись. А потом за тобой приду, мы повенчаемся, и станем в той избушке жить. Пойдешь за меня замуж?.. Что ты смеешься?.. Отвечай, пойдешь?
— Какой ты Федюнька смешной. А где же мы скотину возьмем? Дети народятся, им молоко нужно, а у нас коровы нет, — она смеялась от смущения и потому уводила разговор в сторону.
— Тогда я перво пойду в какую ни на есть деревню, и куплю корову.
— Где же ты денег возьмешь? — она смеялась и не могла остановиться.
— Да наплету лаптей, туесков наделаю, коробов берестяных, кружек, да и на ярмарке все продам, там и корову куплю.
— А лошадь?
— Тако же и лошадь. Пойдешь за меня замуж аль нет? Ты прямо говори.
— Стало быть, любишь меня? — она остановилась и посмотрела ему в глаза.
— Очень даже люблю, — он взял ее за руку, — а ты?
— Да, давно уже.
— И я давно. Может даже сызмальства. Значит пойдешь за меня?
— Коли Божия воля, так пойду, — она ответила серьезно.
— Вот и ладно.
Он не отпускал ее, и они пошли молча, держась за руки. Что-то изменилось между ними. Словно они вдруг повзрослели.
Потом снова заговорили, едва не перебивали друг друга, и так и шагали, о чем-то бесконечно разговаривая и не замечая дороги. Старец не вмешивался в их беседу, он все понял, и шел впереди, размышляя о своем. Они вспоминали детство, гусей, березовый сок. Он обещал, что добудет заново жемчугу, еще краше прежнего, и шкатулочку сделает еще лучше. Они размечтались о будущем. Как повенчаются и станут жить в лесу. Как все будет хорошо и счастливо. Время пролетело незаметно, и вот они подошли к поляне на берегу. В стороне от реки стоял домик. Их встретила старица. На ней было черное монашеское облачение.
Пелагея родилась в богатой купеческой семье. Отец ее несмотря на свое торговое занятие, интересовался очень библейским учением. Он о сыне мечтал, обучал бы его богословским наукам, а родилась дочка. Утешением было то, что она с большим прилежанием изучала Священное Писание и рукописи. Она обучалась грамоте и выучилась с учителем читать на древних языках. У них был еврейский, славянский и греческий Ветхий Завет, Евангелия на греческом и славянском, Апостол. Были жития святых и творения отцев Церкви и многое другое. Книги пергаментные, дорогие, в кожаных переплетах с застежками. Ее не интересовали наряды, гулянья, украшения. О замужестве и слушать не желала. А читать она любила. Вникала в Божественные откровения, размышляла. Но вот случилось какое-то поветрие, и родители ее умерли. Многих тогда схоронили. А ее не коснулось. Родственники конечно же старались ее пристроить замуж, жениха найти хорошего, ну как, богатая невеста, красивая, хоть и засиделась в девках. Но ей всегда хотелось уйти в монастырь. После смерти родных, она раздала часть имущества, постриглась в монахини и взяла благословение уйти в затвор. Ей выстроили келью в глухом лесу недалеко от монастыря, подсобные постройки, перевезли иконы, книги и кой-какое самое необходимое имущество, запас сделали, какой надо. Все оставшиеся деньги, весьма много, а также все золотые украшения с драгоценными камнями, которых тоже было немало, она отдала в монастырь, просила только, чтобы привозили ей иногда крупу, муку и иное что для пропитания и прочих нужд. Так она прожила много лет в диком лесу, проводя время в молитве, чтении, и в труде. И прозвали это место, где она жила Пелагеевой пустынью. А ее пустынницей.
Жизнь ее была радостной. Она непрестанно благодарила Господа. За то, что проснулась, за новый день, за дождь, за птичек, за лесных зверушек, за житие свое затворническое. Синодиков берестяных у нее было много, кого за здравие, кого за упокой поминала. Ей новые подавали. За князей молилась, за ратников, за города русские. Да еще монашеское правило, каноны. Времени праздного оставалось мало. Рукодельничала. Кудель
