среди других узниц, в обществе которых, рано или поздно ей придется оказаться. Где-то в самой глубине души она, хотя и содроганием ожидая как публичного позора, однако все же желала, чтобы скорее свершился суд, где, как твердо решила про себя Рузи, не будет оправдываться и твердо признает вину. И дело было даже не в том, что она хотела задобрить судей и тем самым облегчить свою участь. Нет, Рузи, за месяцы, проведенные в одиночке, осудила себя сама и готова была принять любой удел, чтобы искупить прежние грехи...
Против ожидания, видимо все же внутренне перегорев, оказавшись в зале суда, Рузи не испытала каких-то взрывных эмоций. Она не трепетала от волнения, ни сгорала от стыда, а лишь с первого же заседания не могла дождаться, когда на ее уже привычных руках замкнуться наручники и мрачно-серая машина для перевозки заключенных вернется в следственную тюрьму.
Суд оказался скучнейшим мероприятием, мало чем отличным от следствия. Те же вопросы, те же ответы, те же лица подельников, потому как свидетелей не было, если не считать за них экспертов-экономистов, нудно зачитывающих бесконечные акты бухгалтерских проверок.
После двух недель практически ежедневных заседаний настала очередь представителя прокуратуры зачитывать обвинительное заключение и тут, как гром среди ясного неба, прозвучало требование смертной казни всем обвиняемым. Услышав это, Рузи не поверила своим ушам и поначалу восприняла выступление прокурора как нелепую шутку, не обратив ни малейшего внимания на мгновенно посеревшее лицо обычно не по годам румяного адвоката. Она даже в ночь перед приговором напряженно пыталась представить пересылку и будущую исправительную колонию, где ей придется провести годы, зная о том, что прокуроры всегда стремятся озвучить максимальное наказание, предусмотренное санкцией статьи обвинения, и ничуть не сомневаясь в благоразумии судей, которые были просто обязаны проигнорировать столь абсурдное требования.
Председатель суда, неопределенного возраста, низкорослый, болезненно худой, с брезгливым выражением на изжелта-бледном лице несколько часов с перерывами невнятной скороговоркой зачитывал приговор, и когда все в зале уже извелись, утомившись стоя переминаться с ноги на ногу, наконец-то наступила кульминация. После перечисления внушительного списка статей Уголовного кодекса и фамилий всех обвиняемых, он, сделав театральную паузу, внезапно окрепшим голосом рявкнул: "Приговорить к смертной казни через повешение!", а через секунду обрезал последнюю нитку, связывающую смертников с миром живых: "Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!"
В первый миг Рузи даже не испугалась. До нее просто не сразу дошел смысл сказанного. И лишь когда обреченно, словно попавший в смертельную петлю заяц, заверещал, забившись в истерике, один из приговоренных, а возле Рузи, будто из-под земли выросли два охранника, железной хваткой сковавшие руки, ее ноги вдруг ослабли и в глазах потемнело. Бесстрастные конвоиры, умело подхватив обмякшую Рузи, сноровисто потащили смертницу через служебный выход, на ходу защелкнув наручники на ее запястьях.
После оглашения приговора тюремное обитание Рузи круто изменилось, и предыдущее пребывание в узилище теперь вспоминалось ей почти райской жизнью. Со смертницы, переведенной в специальный режимный блок, и переодетой в ярко-алый комбинезон, ни днем, ни ночью не снимали ручные и ножные кандалы, связанные между собой звенящими при любом движении блестящими никелированными цепями. Смотровое отверстие в двери, или "волчок" на арестантском жаргоне, с противным скрипом открывалось каждые десять минут, и ледяной взгляд надзирательницы пристально шарил по крохотной камере, куда еле-еле втискивались стальная, намертво вмурованная в бетон кровать, облупленная раковина и стальной унитаз.
Однако в отличие от прежнего режима, при котором категорически запрещалось лежать на кровати от подъема до отбоя, смертникам подобная вольность разрешалась. Скорее всего, лишь потому, что в камере банально не нашлось места для табуретки. И теперь Рузи, кое-как приноровившаяся к больно впивающимся в тело оковам, сутки напролет валялась на продавленном матрасе, тщетно пытаясь осознать все произошедшее с ней.
Еще всего несколько дней назад ей мнилось, что она готова к любому, пусть даже самому страшному исходу. Но тогда в ее представлении этот ужас укладывался в немыслимые десять-двенадцать лет заключения, проведенных в каторжном труде среди убийц и воровок. А теперь же в голове Рузи никак не могла уложиться мысль о неминуемой скорой смерти. Ей продолжало казаться, что творящийся вокруг кошмар просто дурной сон. И стоит сделать лишь усилие, как она очнется в своей постели, изготовленной на заказ из красного дерева, глотнет прохладной воды из хрустального бокала, который, по заведенному ею правилу всегда оставляет на ночь прислуга, искренне поражаясь, с чего бы могла присниться такая чушь. Но вновь и вновь скребла по нервам задвижка "волчка" и показывающийся в нем стылый глаз возвращал Рузи в жуткую реальность.
Смертникам, само собой, не то чтобы не объявляли, а даже ни намекали на время исполнения приговора. Каждый час, минуту, секунду ждать оглушительного в мертвой тишине спецблока грохота отпираемой двери, за которой откроется путь в небытие - это само по себе было самой изощренной пыткой.
Однако Рузи, искренне полагавшей, что самое страшное в ее жизни уже свершилось, пришлось убедиться в обратном. Когда на пятый день пребывания в смертной камере лязгнул дверной засов, у узницы оборвалось сердце. Но вместо дюжих охранников в черных масках, которые, как представлялось Рузи, волокут обреченных на эшафот, вошла угрюмая надзирательница и приказала следовать за собой.
Неловко перебирая скованными ногами она с горем пополам доплелась до расположенного в конце длинного, ослепительно ярко освещенного коридора единственной двери без глазка. Там, внутри давно не ремонтированного, с облупившейся краской на скверно оштукатуренных стенах тесного помещения Рузи ждал адвокат.
Однако это был уже не тот румяный бодрячок, посредством косметики и пластической хирургии отчаянно сражающийся с все сильнее проявляющимися приметами почтенного возраста, а дряхлый старик с затравленным потухшим взглядом. А еще толком не обмятый траурно-черный костюм не по размеру, неловко сидевший на нем, лишь подчеркивал произошедшие неприятные изменения.
"Прям как на поминки вырядился", - невольно мелькнуло в голове у Рузи. Но вслух она ничего не произнесла, вдруг поддавшись внезапному душевному порыву и пожалев адвоката, так откровенно жалко съежившегося на вмурованном в пол единственном в камере стуле, и изо всех сил пытавшегося не столкнуться с ней глазами.
Когда Рузи ввели, старик попытался было подхватиться, чтобы уступить ей место, однако с видимым облегчением подчинился жесту, оставляющему его на месте. Рузи же, сразу наткнувшись взглядом на столь удивительное в камере крошечное, больше похожее на бойницу, окошко, прильнула к стене, пытаясь высмотреть сквозь переплетение ржавого железа спасительный клочок неба. И ей даже показалось, что она сумела уловить благословенный ультрамариновый отблеск.
Пытаясь окончательно удостовериться в своей удаче, Рузи, не отворачиваясь от стены, спросила: "Как там на свободе? Погода, какая?"
"А?.. Что?.. Погода?.. - оживившись, заерзал на стуле адвокат, никак не решавшийся заговорить первым. - Погода мерзкая. С самого утра беспросветно поливает".
Осознав свой самообман, Рузи ощутила такое опустошение и горечь, что к ее глазам обжигающей волной подкатили близкие слезы. По непонятной самой себе инерции узница все еще продолжала играть в твердость и, не желая демонстрировать явно уже бесполезному старику свою слабость, подавив рыдание, выдавила: "Зачем вы пришли?"
Так и не отвернувшись от щербатой стены и тайком промокая краешком грубого рукава горячую влагу в уголках глаз, она слышала, как, набираясь смелости, кряхтит за спиной адвокат. Наконец он решился:
- Рузи, девочка, поверь, я был бессилен. Твой отец дошел до генерального прокурора, но и тот не смог ничем помочь. Еще на стадии следствия, на самом верху было принято политическое решение провести показательный процесс... - тут он поперхнулся и долго не мог прокашляться, а затем продолжил, время от времени запинаясь, - мы пытались... мы надеялись заменить на пожизненное, а там уже как-нибудь... но, увы... увы... не случилось... не смогли... Прости ты меня, дурака старого, если сможешь, - Рузи вдруг услышала странный шум и, обернувшись, увидела, что старик стоит на коленях, а из-под его золотых очков ручьем льют слезы.
Путаясь в цепях Рузи неосознанно, одним порывом бросилась поднимать его ноги, а адвокат, обессилев от сотрясавшей его истерики, продолжал бормотать сквозь рыдания:
- Твой отец отдал безумные деньги за то, чтобы меня пустили сюда и только для того, чтобы я... я... - он, продолжая захлебываться слезами и с тяжким хрипом всасывая воздух в грудь, вдруг вывалил: - Они будут вешать вас перед камерами, и показывать это!.. Это в прямом эфире!.. На весь мир!!!
Когда через несколько бесконечных мгновений до Рузи дошел смысл сказанного, ее руки бессильно упали, а сама она закаменела, так и не шевельнувшись, пока охранники выводили из камеры вконец расклеившегося старика.
Удивительное существо человек. Казалось бы, ну какая разница, лишат тебя жизни прилюдно или тайно, финал-то все равно один. Однако одна лишь мысль о том, что вся страна увидит, как она будет беспомощно трепыхаться в петле, а по ярко-алым брюкам смертного комбинезона от паха вниз позорно поползет темное пятно горячей влаги, и после этого каждый встречный поперечный будет тыкать пальцем в родителей, превратив остаток их и без того непростой жизни в бесконечный кошмар, сводило Рузи с ума.
Она почти не спала и ничего не ела, не притрагиваясь к алюминиевым мискам, приносимым надзирательницами три раза в сутки. Но если сон смертницы администрацию блока смертников интересовал мало, то насчет еды ее очень скоро строго предупредил неожиданно появившийся в камере чиновник в белом халате, небрежно накинутом поверх мундира. Государственная пенитенциарная система обязана была представить обреченного на шоу под названием публичная казнь в полном здравии, и поэтому не допускала даже намека на голодовку, готовая кормить заартачившихся заключенных насильно.
Когда за Рузи пришли, она уже была готова самостоятельно свести счеты с жизнью, не в силах больше переносить пытку ожиданием, бессонными ночами всерьез придумывая приемы самоудушения цепями от кандалов. И только боязнь не успеть совершить самоубийство в короткие перерывы меж осмотрами камеры останавливала ее. Поэтому появление дюжих охранников, в отличие от серых надзирательниц непривычно затянутых в черное, Рузи восприняла с неожиданным внутренним облегчением.
Против ожидания не было никаких, предписываемых молвой церемоний, типа последней сигареты или прощального ужина из ближайшего ресторана. Старший наряда жестом приказал Рузи встать с кровати,
