Помните, ведь, какая была в прошлом году красивая осень. Хотя, впрочем, осень – она всегда красива. Всегда вспоминаешь её, как случайный, неведомо откуда взявшийся приятный, чувственный сон. А как забыть те закатные вечера, когда на красных ягодах калины тускло бродит заплутавшийся лучик уходящего солнца, а безвременно увядшие листья черёмухи причудливой мозаикой укрывают мокрую от бесконечных дождей приготовившуюся к холодам землю. И благостно становится на душе, но и немного грустно, чего уж там говорить, и душа не хочет мириться с ушедшими праздниками лета. И случайный взгляд постоянно ловит зацепившиеся за оголённые кусты какие-то разноцветные лоскутки то ли старой одежды, то ли ещё не стёршихся в памяти воспоминаний.
… И не было как будто тех обид, какие окольцованной птичкой порхают по привычному кругу: от временного забвения к болезненным приступам досады на всё, что окружает.
А у неё те обиды были нешуточными. Олеся точно помнила, как ей было плохо и от демонстративного проявления Глебом разрыва отношений с ней, и от насмешливых взглядов всяких вертихвосток, которые ей сразу говорили, что ничего у них не получится. Обиды прошли, а сердечко всё равно тоскливо замирало от одних только воспоминаний о тех запавших в её неопытное сердечко днях.
Она простодушно доверчиво сжилась с мыслями, что Глеб её любил. Ну, как же? Эти его восторженные слова и цветы по случаю и без. Эта его бесконечная ревность и звонки по ночам. Эти его постоянные всплески эмоций по поводу её внешности… но что-то мешало ей самой полюбить Глеба так, чтобы сорвало голову с плеч и чтобы сквозь прорванную запруду потекли вольными ручейками счастливые чувства.
… Олеся приходила на работу в свой отдел из минуты в минуту, потому что никогда не могла рассчитать время на утреннее приведение своей внешности в подобаемый вид. Как бы она рано ни вставала, всё равно какой-нибудь дурацкий казус выбивал её из графика, и она с заполошным видом носилась по квартире, то хватая фен вместо сковородки, то диванную подушку вместо сумочки.
Глеб такой её и застал – не отдышавшейся после быстрой ходьбы. Он пришёл в налоговую ругаться по поводу якобы неправильно насчитанных ему штрафов, а потому, не дав Олесе даже снять пальто, сразу начал трясти перед её носом листочком мятой бумаги:
- Вот… потрудитесь мне объяснить эту канитель…
- Сядьте, молодой человек, и успокойтесь… сейчас Вам всё объяснят, - подняла от бумаг своё вечно озабоченное лицо Нелли Степановна, заведующая отделом, пока Олеся, тихо сопела, снимая за ширмочкой сапоги.
- Я в прошлом месяце заплатил две тысячи… и мне сказали, что я больше ничего не должен, - снова нервно заёрзал на стуле Глеб.
- Квитанции все при Вас? – стараясь придать лицу суровое выражение, спросила Олеся, выйдя на божий свет в невообразимо яркой кофточке.
- При мне… - привстал со стула Глеб, - вот…
Он с глуповато-растеряным видом протянул скомканные бумажки и снова присел на краешек стула.
- Оставьте, я посмотрю, - хотела было двинуться к своему столу Олеся, но услышав сухое и недружелюбное прикашливанье бдительно наблюдавшей за ней Мамзели (так они с девчонками за спиной звали свою начальницу), снова повернулась к Глебу,- извините…
- Что Вы, что Вы…- замахал руками Глеб, - я подожду.
…А вечером он её встретил у парадных дверей и с ходу предложил проводить домой.
Ну, а почему бы и нет? Хотя и обыкновенная внешность, и непритязательный прикид… Олеся внимательно посмотрела на немного зажатого, хотя и широко улыбающегося кавалера (она усмехнулась, когда ей на ум пришло это старинное словечко) с пронзительно чёрными глазами и большой залысиной на лбу и, взяв протянутую ей розочку, сказала просто:
- Пошли…
Он долго не знал, как ему идти рядом: то ли взять под руку, то ли не брать… и Олеся это явственно чувствовала, и ей от этого делалось смешно.
Они шли по веселой, умиротворённой в закатных лучах осеннего солнышка улице, которая уводила их от шумного многолюдия к тихой набережной, огороженной от пруда чугунной с вензелями решёткой.
- Я живу вон в том доме, - сказала, задорно стряхнув со лба упавшую на глаза чёлку, Олеся, показывая рукой на трёхэтажный домик с маленькими старомодными балкончиками и облупившейся штукатуркой.
- Я знаю… - эхом отозвался Глеб и улыбнулся.
- Это как? Ты за мной следил?
- Ещё как… глупенькая… да я ведь твой сосед.
- Шутишь? – удивлённо вскинула свои быстрые глазки Олеся.
- Мы недавно переехали сюда… с родителями… вот ты меня и не заметила.
- Так ты из второй квартиры?
- Точно так…
- Слушай, так у вас же очень, наверное, большая семья?
- Пятеро… а у вас?
- А я живу с мамой.
У подъезда, косясь на увлечённо беседующих старушек, Олеся вдруг заговорщически улыбнулась и шепнула Глебу:
- Будем делать вид, что незнакомы?
- Будем… - подмигнув Олесе, ответил на полном серьёзе Глеб.
… Они начали встречаться. Но всё то, чего ждала Олеся, как и прежде, продолжало расплывчато маячить в далёком далеке, никак не вписываясь в те нечастые встречи. Их вечерние прогулки стали превращаться в некий надуманный ритуал, совсем никак не похожий на любовные переживания.
И попробуйте объяснить тем, кто этого не пережил, как нелегко девчонке в юном возрасте ощущать в отношених со своим парнем какую-то неопределённость чувств? Голова пухнет от разных мыслей… тебе становится до слёз обидно за то, что твои иногда нескрываемые эмоции воспринимаются совсем не так, как они этого заслуживают. И в то же время…а как они должны восприниматься? Этого ты тоже не знаешь… ты только понимаешь (и то, наверное, только где-то в глубине души), что всё это – неправильно, не по-настоящему. Какой-то непонятный и скрытый от твоих неопытных глаз беспечный подвох. Ты то начинаешь верить тому, что тебя любят, то с негодованием распознаёшь ничем неприкрытую фальшь в сухо сказанных словах. Ты ворошишь, перед тем, как заснуть, все эпизоды любовных встреч в надежде выискать в них хоть какие-то намёки на искренность своего избранника. И с горечью понимаешь, что её, скорее всего, нет и не было. Что всё то, что ты воспринимаешь за любовь, было твоим воображаемым предположением, которое не имело под собой ровным счётом ничего серьёзного. Ты жалеешь о том, что плохо пользуешься случаем проверить своего суженого на «вшивость»: ну, например, приревновать и понаблюдать за его оправданиями… или самой стрельнуть глазками на постороннего мужчину в его присутствии.
… Странно, как долго по ночам не засыпается в осеннюю ненастливую пору. Не спать и невольно вслушиваться в то, как уставшая от долгого самолюбования перезрелая благодать вдруг начинает хлестать по ночному стеклу мокрыми ветками и раскачивать на стене уличный свет фонаря.
Олеся вспоминала Глеба уже не как бывшего своего парня, а как случившееся житейское недоразумение, о котором жалеют только с чувством досады. Он никуда и не уходил из её жизни, постоянно попадая ей на глаза во дворе их общего дома. Но в том-то всё дело и было, что он теперь встречался ей ещё и в соседнем дворе, где у него появилась новая зазноба – Люся. И что теперь? Обижаться?
У этой Люси фигурка была модельная. Внешность – так себе, а ножки – от ушей. И что обиднее всего – у них как-то сразу всё пошло по серьёзному. Соседские бабки уже воспринимали их с Глебом не иначе, как жениха с невестой. А Нелли Степановна (их отделовская Мамзель) совсем некстати заметила однажды, глядя на Олесю из-под своих старушечьих очков, что, мол, кто счастье ценить не умеет, тот всю жизнь маяться будет.
Олесины родители, которые в прошлом году переехали вместе с её младшими братьями в областной центр, почему-то за дочку совсем не переживали. Они оставили её в их «родовом гнезде» (старенькой «хрущевской» двушке) в полной убеждённости, что «доченька вполне самостоятельная и сама знает, чего хочет». Она теперь и сама не могла себе объяснить: почему не поехала с ними. Какое-то непонятное чувство сроднённости с местами, пропахшими детством и пронизанными тёплыми лучиками воспоминаний, удержало тогда Олесю. И она так упорно зацепилась за эти островки светлого уюта, что родители от неё отступились.
Олеся не любила долгосрочных планов. Вся будущая её жизнь виделась ей какими-то неопределёнными цветными пятнами, где угадывались и заочная учёба в местном филиале областного института, и счастливые романтические увлечения и, конечно (когда-нибудь – в зыбком отдалении), неизбежно дошедшее и до неё – замужество, со всеми сопутствующими семейными подробностями. Она и жила, и продолжала жить – по наитию. То есть, понимала, что вот это надо делать, а вот этого – не надо. И, тем не менее, получалось, что намеченные желания (не все, конечно) мало-помалу начинали сбываться. Она успешно сдала вступительные экзамены в институт, влилась в шумливую компанию студенческих подружек и друзей, которые тут же порвали в клочья её подростковые комплексы по поводу неприспособленности к окружающему цивилизованному миру…
Но сердечко-то не обманешь. Какое ему дело до весёлых вечеринок, если всякий раз в этих звонких праздниках юного восторга его пытались ублажить только хамовитого вида парни? И даже добрые подружки Света с Катей не могли Олесю убедить в том, что она «слишком гурманлива» в отношениях с парнями.
- Послушай, а, чем тебе Глеб-то тогда не угодил? – возмутилась однажды Света, набив себе щёки магазинным масляным тортом.
- Почему не угодил? – удивилась Олеся, - разве не он оставил меня? Ради этой развратной Люси…
- Оставил… - скривилась Света, - да он бы эту Люську… он бы её тут же бросил, если бы ты, хотя бы пальцем пошевелила…
- Шевелила… - невесело улыбнулась Олеся.
- Вот именно, - что шевелила… только не знаю, чем шевелила… если спокойно так говоришь…
Но Катя Олесю тогда поддержала.
- Девочки, а разве это правильно: бороться за оскоплённую любовь? Разве это не унизительно: клянчить у человека, который тебя предал, возвращения якобы существовавших чувств? Даже если он Олесю не любил, так подло поступить… он же даже попытки объясниться, я понимаю, не сделал…
- Любил – не любил, - закатывала свои вечно смеющиеся глазки Света, - вы, подруги, каких таких благородных поступков ждёте от наших парней? Они же, как коты, которые гуляют сами по себе. У них, ведь, и любовь – это совсем не то, что мы с вами думаем.
А уже в начале октября всю эту осеннюю, казалось, нескончаемую хлябь, вдруг за одну ночь запорошило густым, основательным снегом. И именно в эту ночь Глеб попал в аварию. Он уже подъезжал к дому на своей старенькой «шестёрке», когда неизвестно откуда выскочившая иномарка клюнула его прямо в бочину. Аккурат в то место, где он сидел.
Олеся проснулась от неожиданно возникшего среди ночи истошного завывания сирены «Скорой помощи». Она испуганно сунулась к окну и среди снежных сполохов ранней метельной кутерьмы увидела одиноко застывшую простоволосую фигурку глебовой мамы.
…Всё было плохо. Плохо, что «Скорая» приехала не шибко скоро. Плохо, что нужного хирурга найти удалось не сразу. Плохо, что Люся после первой же ночи, проведённой в больнице, сказала, что на калеку она «не подписывалась». А мама Глеба, Тамара Николаевна, сама слегла после
