Реальность не обиделась.
Неделю инженер просидел дома, адаптируясь под местный стиль. Холёная бородка клинышком и безупречный пробор, здесь успеха бы имели. Да и чёрт же с ними, а заодно с белоснежными сорочками, сверкающими белизной манжетами, отутюженными в лезвие, брюками, и шёлковым бельём цвета сёмги. Всё это здесь считалось классовым предрассудком, равно как фасонные стрижки, стирка носков, ежедневное бритьё и половое воздержание.
Пётр Петрович опролетаривался, прямо-таки с восхищением. Развязная походка, выменянные на толкучке галифища и френч, как у Керенского, делали интеллигентного инженера вылитым чиновником или даже начальником департамента. Кстати, количество дармоедов, следящих за процессом справедливого распределения материальных благ в обмен на общетрудовую повинность, увеличивалось в геометрической прогрессии. В приличном царстве-государстве таковых полагалось не более процента. В городе победившей революции, бюрократом стал каждый двадцатый. Вершиной образа, его изюминкой, была съёмная золотая фикса на правом резце. По выходным, которых было больше, чем трудовых, на левую сторону груди вывешивался алый бант, сродни тем, что украшают томные грифы цыганских гитар. В условиях военного коммунизма, он и защищал от любопытных, и помогал в делах.
Дела инженер Гарин развернул серьёзные. Действуя по списку, он обошёл все химические лаборатории. В каждой второй, более или менее тайно, гнали самогон. В некоторых случаях, пытались застрелить незваного гостя прямо через дверь. Алый бант оказался не эффективен, пришлось уворачиваться и драпать. Но зато в нескольких заколоченных и брошенных армейских химстанциях, Пётр Петрович обнаружил сокровища неописуемые. Запасы взрывчатых веществ, горючего, специальной посуды, тигли, бунзеновские горелки и ещё гора необходимого оборудования. На ночных лихачах всё свозилось в подвал пятиэтажного дома на Зелениной, арендованного у жилтоварищества на имя профессора Виктора Хлынова. Сам профессор уже много лет жил в Париже и был рад помочь молодому романтику. Когда же, Пётр Гарин приоткрыл перед старшим коллегой возможности своего изобретения, потрясённый мэтр вручил инженеру ключи от петроградской квартиры и виртуозно исполненные документы. Согласно фальшивке, Пётр Петрович становился на тридцать лет старше и приобретал в вечное владение уютный холостяцкий флэт в кольце Зелениных улиц и двухэтажный загородный дом на Крестовском острове.
Когда сошёл снег и весенняя грязь, более или менее, подсохла, инженер отправился инспектировать свою недвижимость. Дача в чахлом березовом леску выглядела совершенно заброшенной. Крыльцо сгнило, окна заколочены досками поверх ставен. В мезонине выбиты стекла, углы дома под остатками водосточных труб поросли мхом. Чуть ниже подоконников выхлестнула лебеда. В комнатах старый валялся мусор, битое стекло, обрывки обоев, ржавые банки от консервов. Окна затянуты паутиной, в углах расползлась плесень, и прятались грибы. Под дачей состоялся огромный подвал. Немыслимый подвал. Вот здесь и будет тайная лаборатория, а также испытательный полигон. Лучшего невозможно было и придумать.
Дом был заброшен еще в начале Империалистической войны. Профессор Императорского Технологического института зимовал в Ницце с семьёй. На семейном совете решили переждать военное лихолетье на берегах Средиземного моря. А когда небо Европы заволокло дымом пожарища русской революции, Виктору Хлынову предложили кафедру в Сорбонне. Вовремя предложили, надо сказать. Спасли от пучины большевизма. Профессор представлял самый цвет «старой школы». Он мог читать лекции по любой отрасли физики и на любом языке Европы. По гамбургскому счёту, старик мог бы транслировать информацию непосредственно в мозг парижских студентов. Мог бы. Но отказался от этой идеи, ввиду её чрезмерной экстравагантности. Вот это я понимаю! Вот это и есть old school в естественной среде обитания.
Таким образом, получалось два профессора Хлынова. Один читал лекции с высоты кафедры Сорбонны. Другой, в заснеженном Петрограде, упрямо, шаг за шагом, двигался к великой цели – постройке гиперболоида. Прибора невероятной разрушительной силы.
Чертежи были готовы к сентябрю. Всё лето Гарин перевозил приборы и оборудование в подвал на Каменном острове. С первыми холодными дождями, инженер стал токарем и фрезеровщиком, и классным токарем и отличным фрезеровщиком. Такую оценку дал его работе старший мастер токарного цеха на Путиловском. В огромном цехе осталось ходу три американских станка и один швейцарский, прецизионный. Петр Петрович нанялся на завод на месяц, чтобы изготовить сложные детали для аппарата. Путиловский еле дышал, выполняя заказы на бензиновые зажигалки и настольные украшения с красными звёздами и кремлёвскими башнями. Точилось это на драгоценных станках из уникальной астрономической бронзы. Твёрдый сплав обрабатывался сложно и стоил недёшево, но марочной стали на складе не было – стоял холодным Ижорский мартен. Гарин, в свою очередь, тоже приложил руку к этому аттракциону невиданной щедрости. Взяв сверхурочную ночную смену, он выточил на уникальном швейцарце кольцо с двенадцатью ячейками под горючие пирамидки. Кузнечный цех лежал в руинах, штамповочный тоже, инженер Гарин, проявил невиданное упорство и выковал кожух гиперболоида вручную.
К новому году модель была готова. Пётр Петрович, в страшном волнении, приступил к испытаниям. В подвале дачи на Крестовском, он сколотил грубые, но довольно крепкие козлы из еловых досок. На противоположной стене находились плоские фанерные мишени. Гарин нацелил короткий ствол аппарата на лист полудюймовой в центре, открыл заднюю крышку и поджёг пирамидки. За захлопнутой крышкой, пламя гудело, как в огромной печной трубе. Завывания продолжились минут пять, пирамидки догорели и всё стихло. Аппарат не сфокусировал луча, ни тонкого, ни широкого. Ошибка была заложена в основной идее. Надо было начинать с самого начала.
Но ему был нужен выходной. Хотя бы один день с головой, свободной от формул, чертежей, пирамидок и гиперболического зеркала, упорно не желавшего фокусировать поток света в сверхплотный луч.
Петр Петрович завалил всяким хламом вход в подвал и отправился в треугольник Зелениных улиц. На старом диване, по-прежнему, реальность была не слишком ревнива к фантазии, и сны здесь снились совершенно сказочные. Проснувшись сутки спустя, инженер накипятил воды, взбил помазком мыльную пену, приладил в ванную большое зеркало в пол, бытовавшее обычно в прихожей. Прошло три часа, наполненные фырканьем, кряхтением и шкрябанием мочалки по шершавой коже. Мирный клинок от «Золинген» вернул к жизни легкомысленно-фатоватую бородку и оптимистически подвитые кверху усы.
Лаковые штиблеты, полуприкрытые серыми замшевыми гетрами, застёгнутыми на перламутровые пуговички. Тёмно-серый шёлк пролился с небес на фигуру Петра Петровича и при этом не пропало ни капли старинного тусклого серебра. Высокий галстух с крупной жемчужиной, благородной формы котелок и бекеша чёрного каракуля в качестве завершающих штрихов сделали симпатичный образ шедевром. Для иррациональности и душевной глубины в каракулевый карман нырнул заряженный браунинг. В смежном кармане уютно устроилась фляга с коньяком.
Гарин бросил прощальный взгляд в зеркало. Ироничен. Гениален. Опасен.
-- Ну что, дядя, пошли праздновать!
Чистая морозная петербургская ночь. Ни тумана, ни облачка. Всё видится таким, какое оно и есть. Прямые линии идеально прямы. Углы выверены под руководством Пифагора, не иначе. Колонны на зданиях немного пузаты и это заметно, но маленький раскрытый секрет –только приглашение к великой тайне. А тайна была и была рядом. Своим авантюрным чутьём Гарин тянулся к ней. Он искал её.
Пётр Петрович, не торопясь, шагал по Первой линии в направлении Адмиралтейской стороны. Город был пуст и тих. Без суетящегося населения Петербург выглядел гораздо лучше. Здания замерли в торжественном строю и эхо шагов терялось где-то далеко-далеко…
-- Чёрт! Чёрт, я понял! Вот ведь сукин кот, этот ваш Петроград! – Гарин встал на каблуки, выдержал равновесие, перешёл на носки и опять на каблуки. Тайна Петербурга сложена из тайн жителей города. Больших и маленьких, ужасных и смешных, государственных и частных, династических, семейных и личных. Гиперболоид тоже станет частью великой Тайны. Уже стал. Пётр Петрович Гарин теперь настоящий петербуржец.
-- Что ж, за это стоит выпить! – инженер запрокинул голову и дивный Мартель забулькал у него в горле.
Пётр Петрович вышел на набережную. Два года назад в этом месте берега соединял Исаакиевский мост на деревянных понтонах – плашкоутах. Проезжую часть освещали керосиновые фонари, а в одном из плашкоутов хранился запас керосина. 11 июня 1916 г. бак с керосином загорелся от искр проходящего парохода. Огонь, раздуваемый ветром, охватил весь мост. Пожарные и вызванное из порта пожарное судно не смогли погасить пламя. Перегоревшие балки лопнули, и куски моста кострами поплыли к Николаевскому мосту, где долго догорали у его каменных быков. Гарин потянул носом морозный воздух и почувствовал горький вкус пожара.
По льду инженер пересёк Неву. На середине реки, он почувствовал, как потрескивает лёд под его шагами.
-- Шалишь! – с восторгом засмеялся Гарин, -- ваше здоровье, герр Питербурх!
И осушил флягу до дна. Мир стал прекрасен и светел. Занимался неяркий северный рассвет. Пётр Петрович свернул на Конногвардейский бульвар, оставив позади тёмную громаду собора. Предутренний морозный воздух обжигал лицо. Поднялся лёгкий ветерок и вскружил голову одинокому прохожему. Гарин пошатнулся и присел на край лавочки. Не чувствуя холода, он с наслаждением вытянул усталые ноги. Чёрт возьми, как тепло и уютно, как приятно дремать на рассвете, глотая, маленькими кусочками, свежее дуновение со вкусом самых интересных историй.
История не заставила себя долго ждать. До слуха инженера Гарина донеслись резкие звуки металлических флейт и сухой хруст военных барабанов. Равномерный топот тысячи ног приближался со стороны Благовещенской площади. Три колонны, печатая шаг, наступали с запада – ближайшая маршировала в центре, по аллее бульвара. Две фланговые – справа и слева – слегка поотстали. Мерзкий, как у деревянной куклы, голосок заверещал с упоительной угрозой:
— Вот она, наша легендарная крыстория! Мы никому не позволим перекрысивать её славные страницы! Крыс! Крыс! Крыс!
-- Крыс! Крыс! Крыс! – ответил хор из тысячи маленьких глоток.
Пётр Петрович не верил своим глазам – разодетые в парадные мундиры времён Очакова и покоренья Крыма, перед ним маршировали крысы. Рослые твари на задних лапках шли безупречными рядами, держа равнение на знамя не хуже лейб-гвардейских полков императора Фридриха. У офицеров ветер играл белоснежными плюмажами и шарфами разных цветов. Колко поблёскивали эфесы шпаг и остро отточенные багинеты, примкнутые к ружьям. Тысячи мерзких крысиных морд с длинными усами и в пудреных париках с косичкой, свисающей на спину.
— Вот каков объективный крысунок победоносных крысармий прошлого,
