декадентским шиком. Добавить склянку немецкого кокаина, книжку Карла Маркса и полный бант Святого Георгия – выйдет неплохой портрет Октябрьского переворота.
Генерал, не отрываясь, смотрел на пистолет. Стремительная волна разбуженного времени затопила сердце и угрожала разуму. Иван Иванович мог поклясться собственной жизнью, безо всякого риска. Он видел, он помнил, он снова переживал память о смерти, спрятавшуюся в красивой безделушке. О нескольких смертях.
Серебряный охотник на людей, браунинг когда-то принадлежал его матери. Летней петроградской ночью, Иван Край первый и последний был свидетелем маминой стрельбы по живым. Материнская рука не дрогнула и две пули положили предел двум, особо уполномоченным, существованиям. А потом…
Вкус порохового дыма, пролитой крови и вечного прощания. Давным-давно, он сшибал с ног гимназиста Края. Но привыкнуть можно ко всему. До генерала РККА, далеким эхом, докатывались боль в сердце и горечь в горле. Явления неприятные, но вполне терпимые.
Да, что ни говори, а инженер-то оказался не прост. Совсем не прост. Еще как не прост!
* * *
На первый взгляд, гауптвахта выглядела вполне прилично. Не башня пыток, не сырое подземелье, не каменный мешок Старца горы. На первый взгляд. Большая чистая комната с двухэтажными койками. Правда, без окон. С хорошим искусственным светом, мягким климатом, и свежим воздухом с запахом ржавого железа. В подземно-подводном штрафном изоляторе нельзя было подолгу размышлять и одиноко молчать о грустном. Несколько минут тишины и печали предательски позволяли проснуться темному ужасу. Проснуться и победить, не встречая сопротивления. Крадучись, собирались вместе куски тусклой картины.
Железная коробка для жилья трещала по швам под давлением десяти палуб авианосца. Взлетная полоса, ремонтный уровень, жилые муравейники на две тысячи беспечных муравьев, ангары для самолетов, стальные пещеры для боеприпасов, консервов, запасных частей, небольшие озера солярки и авиационного керосина, шесть столовых, спортзалы с беговыми дорожками и бассейнами. Немыслимой силы пресс, день и ночь, давил на тонкий стальной потолок, заметно приближавшийся к полу. С каждой минутой ниже. С каждым часом ближе. Пока не уснешь тревожным рвано-ломанным сном.
Шестьдесят тысяч регистровых тонн над головой сводили с ума. Но это была только одна часть психоза. Гауптвахта располагалась на последнем уровне корабельного трюма. Ниже затаился океан. Бесконечный космос ледяной воды. Полтора километра темной пропасти до песчаного дна. Металлический борт толщиной в полтора дюйма и метр пустоты. Дальше начинался тонкий железный пол жилого помещения для арестованных. Когда корабль шел крейсерским ходом, в комнатной тишине слышен ток воды, с шелестом обтекающий днище и киль. Мягкий звук не прекращался ни днем, ни ночью – даже во сне не давал забыть, насколько близко подобралась смертельная стихия к беззащитной человеческой жизни.
-- Да-а-а, тут и аббат Фариа потерял бы всякую надежду, -- улыбнулся Гарин.
-- Надежда должна становиться верой… иначе это самая предательская ложь на свете! – отозвался из своего угла генерал. – Гарин, у вас часы с собой?
-- С собой… Переодевался… пристегнул к жилету…-- пробормотал, зевая, Петр. – четыре часа пополудни, Ваше превосходительство…
-- Перестаньте, Петр Петрович… мальчишество, честное слово… ни в чем я вас не превосхожу… вот, без часов остался, промокла моя Победа именная… и заглохла…-- генерал сноровисто застелил нижнюю койку и собирался устроить себе тихий час, -- спать ужасно хочу, простите великодушно… и вам советую… до ужина.
-- Так вы без часов остались? Берите мой хронометр, а то, как командиру без точного времени? Довольно приличная машина, с секундомером, -- инженер держал в поднятой руке конец цепочки. Изрядный золотой брегет качался и поворачивался разными крышками. Верхняя была почти гладкой, с нежным диагональным узором. На нижней красовалась гравированная надпись с завитками и росчерками.
Гарин зачарованно всматривался в давно знакомую вещь, не отводя глаз. Сердце прибавило оборотов, а предчувствие запуталось в объяснениях. Голос звучал, как чужой, и не хотел повиноваться.
-- Божественный механизм! Такая вещь должна служить славе своего владельца, например, царя Александра Николаевича или писателя Льва Толстого…
-- Постойте! – сон, как рукой сняло. Иван Иваныч сел на постели и посмотрел на сокамерника с некоторым опасением, и даже испугом, -- уж не хотите ли вы сказать, что у вас в руках настоящий Patek Phillippe?
-- Не просто хочу, но и говорю. И не просто Patek Phillippe, но хронометр вашего отца, адмирала Ивана Константиновича де Крэйона. Ваш батюшка купил новенький швейцарский хронограф перед самой войной, будучи проездом в Женеве. В книге клиентов фирмы, есть и его строчка. Честное слово, я сам читал! Так что не сомневайтесь, берите и владейте!
-- Что за чудеса? Ничего не понимаю! – генерал выбрался из-под одеяла и неодетый подошел к сидящему на своей койке инженеру, -- позвольте взглянуть… Ну, конечно, это отцовские часы. И надпись – «Девять футов под килем адмиралу де Крэйону!» Гравировку на задней крышке мама отдельно заказывала, уже в Петрограде… на удачу.
-- Вы – наследник. Теперь фактически. А юридически вы владеете хронометром с двадцать третьего года, -- Гарин хитро подмигнул Иван Иванычу и вложил часы ему в руки.
-- То есть как – с двадцать третьего? – оторопел генерал.
-- Летом двадцать третьего, авантюрист и циник, Пьер Гарри заявился в офис Patek Phillippe на Рю дю Рон в славном городе Женева. Темный, как аргентинская ночь, смокинг с шелковыми лацканами. Лакированные туфли. Трость из африканского черного дерева и золотой мундштук, в добрый парижский фут. Бородка торчком, усы в бриолине. Ни дать, ни взять – шут фильдеперсовый, да и только.
И вот этакой раскорякой, в облаке аромата eau de cologne, иду на приступ, штурмую кабинет директоров. Кладу на алый бархат хронометр. Объявляю себя представителем дома де Крэйонов. Сообщаю о гибели адмирала Ивана Константиновича и прошу внести поправку в книгу клиентов. В право владения входит сын адмирала, то есть вы. Финал, апофеоз, занавес.
-- Красиво, дерзко, отважно! – генерал пожал руку приват-доценту Императорского Технологического, -- сам не знаю, как я вам благодарен… ведь эти часы… -- его командный голос дрогнул и пропал.
Несносный Гарин легко расправлялся с логикой и порядком вещей. Расправлялся изящно и с удовольствием. Генерал Край неловко пытался собрать рассыпавшийся на кусочки мир. Ничего не получалось. Как назло, фрагменты не совпадали. Один факт не подходил к другому, вчерашнее событие становилась послезавтрашним. Некоторые раздваивались, иные исчезли вовсе. Железный каркас причинно-следственных отношений в одночасье утратил смысл и необходимость. Коварно улыбаясь, как оперный Мефистофель, инженер-мистик презентовал следующий ребус:
-- С радостью вручу бы вам браунинг, серебряный, да с перламутром. Да, это действительно пистолет вашей матушки. Вы почувствовали силовое поле этой вещи – я заметил, как завяз ваш взгляд, в прошедшем завяз. Генерал, вы зациклены на том, чего давно уже нет…
-- Кто-то идет к нам, слышите?
Граф де Крэйон стоял, крепко вцепившись в железную стойку. Взгляд его сделался беспокоен и беззащитен. Ключевой вопрос не хотел искать ни принципиального ответа, ни самого себя. Наконец-то, основной принцип темпоральной философии сверкнул перед глазами. Но ответ проскочил мимо Ивана Ивановича, оттого, как несся со скоростью, близкой к скорости света в отдельно взятом за горло вакууме. Все слова, известные генералу, выскочили из его головы и бросились в погоню за смыслом. Граф Карельский пребывал в болезненном недоумении, подобно ребенку, попавшему во сне в огромную кондитерскую лавку.
До слез стало интересно, если во сне скушать плитку шоколада, сладко ли будет во рту, когда сон закончится? А коварная аллергия не накажет за несдержанность наяву? Или она останется в стране снов, вместе со вкусом сливочного шоколада?
Шаги приближались. Гулкий грохот по железным листам, из которых был скроен пол корабельного подземелья. Шагало сразу несколько пар ног, и удары каблуков сливались в монотонный гул. Гарин и де Крэйон обменялись взглядами и продолжили смотреть на водонепроницаемую дверь с иллюминатором в верхней части. Топот становился все ближе и наступившей тишине заскрипели ручки-задрайки. Верхняя повернулась вниз, нижняя – ей навстречу. Бронедверь ослабила свою хватку и скрылась в полумрак трюма.
Неловко перешагнув высоченный комингс, в камеру, по очереди, вошли два гренадера Преображенского полка в парадных красно-зеленых кафтанах образца 1703 года, в черных треуголках с золотым позументом и с протазанами в руках. Тяжелые шпаги в ножнах цеплялись за края дверного проема, грохотали и нещадно били своих хозяев по голеням в зеленых чулках.
Вошедшие огляделись, стали по обе стороны от входа, и одновременно, не сговариваясь, три раза ударили черенками протазанов в гулкий пол.
-- Государь-Император Петр Алексеевич сей же час изволит быть!!! – рявкнули так, что испуганное эхо убежало в самый дальний угол, одумалось и, нехотя, вернулось обратно.
Унтер-офицеры обладали настоящим гренадерским ростом, но макушка вошедшего императора превышала их на добрую пядь. Государь осмотрелся, сумрачно и неприязненно.
-- Виват!!! Виват!!! Виват!!! – трижды грянуло на весь трюм. Эхо печально вздохнуло и не стало повторять.
-- Да уймитесь вы, Христа ради! – царь говорил устало и негромко, -- ждите снаружи, бестолочь! Коли станет пособно – позову, а ныне вон.
Почетный караул поставил оружие в угол и организовал монарху рабочее место. Стул с высокой спинкой поставили лицом к выходу. Чуть впереди – деревянную табуретку для размещения августейших каблуков и шпор. На сиденье стула втиснули казенную подушку, придвинули стол, поклонились и исчезли за дверью.
Петр Алексеевич занял тронный стул, откинулся на спинку, и морщась от боли, уложил длинные, как жерди, ноги на табурет. Закрыл глаза и несколько минут провел без слов, изредка постанывая, тихо и протяжно. Было похоже, что он перенастраивает свою боль, сообразно изменившимся условиям. Другое помещение, иные собеседники, новые дела и прожекты.
Мундир почетного полковника Преображенского полка, по сути своей, не сильно отличался от общей формы. Но, раз полковник почетный, то и одет он должен быть почетно. Зеленое и алое сукно, выделанное в Англии, восхищало мягкостью и прочностью. Рукава с обшлагами были короткие, по моде того времени, и не закрывали кистей рук. Такой фасон придумали во Франции. Так демонстрировались букеты кружев, коими завершались длинные рукава белоснежной сорочки из тонкого фламандского полотна. Воротник перехватывался белым же шарфом. Другие знаки офицерского статуса – золоченые пуговицы по всему кафтану – на бортах, на карманах, на фалдах, на обшлагах, на жилете и воротнике. Еще одним шарфом обозначалась, для верности, талия.
Полковничья шпага тускло поблескивала золотом эфеса. Правое плечо охватывала перевязь для ножен, поверх нее
