– Чего опять удумал? - Она шарила рукой, согнувшись в неестественной позе, под диваном, отыскивая костыль.
Пробудившись, она взвыла от боли в ноге, замурованной в гипс почти до самого паха. За два месяца гипс стал грязным и жёлтым. Стопа почернела, словно она загипсованной ногой топталась по куче угля. Наконец, она отыскала второй костыль и с тяжёлым вздохом поднялась на ногу. Причиной вздоха была не столько больная нога, сколько похмелье.
– Мама, не ходи туда больше, - сказал ребёнок почти равнодушно, словно понимая, что его слова ничем не помогут. Эти слова были для неё обременительными. Они давили на совесть, но сковать кандалами тело были не способны. На это был не способен и сильный перелом ноги.
Тяжесть давила на неё со всех сторон и распирала изнутри – со стороны гипса, похмелья и совести. Она немного помедлила, прежде чем что-то ответить ребёнку... Ей хотелось, с одной стороны, обнадёжить его, а с другой – обрезать ненужные разговоры. В итоге получилось фальшиво:
– Я ненадолго, не переживай! - «Ненадолго» вышло быстрым, а «не переживай» растянутым, как бывает, когда человек думает уже о чём-то другом, а не о том, что проговаривает.
Подошла к старому трюмо, причесалась клокастой расчёской, выудила спичкой остатки красной помады из тюбика и накрасила губы. Посмотрела в глаза отражению и расстроилась с падающим ощущением внутри. Красота стремительно, как кровь из артерии, покидала её, оставляя жёлто-коричневые, как пятна на гипсе, мешки под глазами, припухлость и бледную кожу… Разве что карие глаза с длинными ресницами оставались красивыми. Но их красота была уставшей, потухшей... Из-за этого становилось ещё тяжелее.
От тяжести гипса избавиться в ближайшее время возможности не было. Перелом был опасный. Застряла каблуком в панели, и стопа провернулась почти на 180 градусов. Вспомнила, что была тогда пьяная... Навалились вина и одиночество… Посмотрела на сына и отвернулась, понимая, что виновата и перед ним, и перед всей вселенной.
Осознанные алкоголики пьют каждый день и не терзают себя из-за этого. И живут долгие годы. Но есть и такие пропойцы, которые тиранят себя за каждую стопку, из-за чего пьют ещё отчаяннее. Вино, расплескавшееся на чувстве вины, пьянит быстрее, а выветривается дольше. Такие и спиваются. Хронический алкоголизм с хронической скорбью. Бездна самокопаний, в которую самоистязательно заливаются литры алкоголя.
Она была в их числе, в числе самоистязательных пьяниц, и прекрасно это понимала, но не знала, какую дверь необходимо открыть, чтобы выйти на волю. Проще отодвинуть мысли о будущем на периферию сознания, чем терпеть дикое похмелье, которое было слишком навязчивым, слишком материальным... В сравнении со всеми этими умозрительными представлениями о другой жизни. От тяжести похмелья, а также от угрызений совести, избавиться, хоть и временно, но всё-таки проще, чем от того же гипса. Достаточно снова выпить.
Она поправила чёрную юбку, доходившую до щиколоток, застегнула верхнюю пуговицу на красной блузке, проглотила горькую похмельную слюну, сунула здоровую ногу в тапок и с очередным вздохом поковыляла в сторону входной двери. Эта дверь была привычней и легче, в отличие от той, метафорической, мечтательной, за которой её ожидали чудесное спасение от пьянства и вновь вернувшаяся красота.
Мальчик проводил её взглядом и пошёл на кухню. Он взобрался на стол и стал наблюдать, как мама идёт к сараю. В последние дни он, сарай, стал местом паломничества для половины жителей их двухэтажного деревянного дома с тремя подъездами. Сарай плотоядно проглатывал трезвых людей и выблёвывал их уже в непотребном состоянии обратно. Причём выблёвывал не всех: некоторые прерывали пьянку на сон, не выходя из сарая.
Ребёнок включил магнитофон и выпустил на свободу пронзительное гитарное соло «Опиума для никого». Странные тексты восьмилетнему разуму были непонятны, зато мелодии болезненной приятностью резонировали с чувствами. Впоследствии он пафосно назовёт это ощущение вселенским одиночеством: беспричинной грустью, которую усиливаешь тяжёлыми воспоминаниями, чтобы грустить ещё больше. Своего рода запой, но только без алкоголя. Позже он поймёт, искусство своего одиночества он начал постигать ещё в детстве. В этом ему помогли бросивший семью отец, мамины запои и музыка «Агаты Кристи». Проявлялось одиночество, прежде всего, в потухшем взгляде карих глаз, вокруг которых печально порхали длинные ресницы. Как у мамы...
Она отсутствовала не так уж и долго, не более часа. Ребёнок видел её выход из сарая. Сначала через деревянный порог шагнули костыли, а после – мама. Без тапка и с порванной блузкой. В сарай она шла стандартным ходом: выбрасывала два костыля вперёд, а затем догоняла их прыжком на одной ноге. Обратный путь был жутким. Сначала она переставляла вперёд правый костыль, потом – левый, а затем, встав на больную ногу в гипсе, переносила вперёд здоровую босую ногу, после чего – волокла за собой сломанную в гипсе.
Как назло начался дождь. Чёрная туча, как баржа, проползла над домом и словно задела брюхом одну из ржавых антенн на крыше. Вспоротая, она извергла из себя мощный поток воды. От сарая до подъезда было метров сто, но каждый шаг давался с трудом. Земля быстро превратилась в скользкую грязь. Женщина скользила костылями и гипсом, которые расползались в разные стороны. Голова её безвольно качалась на плечах, изо рта текли слюни. Юбка немного сползла с правого бедра, из-за чего женщина наступала на неё гипсом.
Падение было предсказуемо, а вставание – болезненным. Причём не столько для неё, сколько для мальчика, который, словно устыдившись её позорного состояния, задёрнул тюль, пожелтевший во времени и сигаретном дыме. По злой иронии играла «Сказочная тайга» с её пьяными звёздами. Эта песня ребёнку так никогда и не полюбилась, хотя и была общепризнанным хитом. Он механически перемотал кассету к началу альбома, продолжая смотреть в окно с открытым ртом и ужасом в глазах. Ему хотелось помочь, но было стыдно. Всё-таки стыд оказался слабее любви, и ребёнок спрыгнул со стола.
Она долго возилась в грязи, материлась, но всё-таки умудрилась взгромоздить себя на свои четыре ноги. Дойдя до подъезда, открыла тощую дверь из ДСП и шагнула в темноту пролёта. Ветер хлопком закрыл за ней дверь, ударив её по спине. Она сделала несколько быстрых шагов на ногах, выставив вперёд костыли, как пистолеты, в сторону первого лестничного пролёта, и умудрилась не упасть. Она успела испугаться за перелом, на который бесчеловечно опиралась... Но и эту мысль она быстро вытеснила за пределы сознания. К ней навстречу, прыгая через ступеньки, спускался сын.
Он поддерживал её одной рукой за локоть, а второй упирался в спину, чтобы она не упала. Чтобы не спотыкаться об юбку, женщина закатала её с правой стороны и заткнула за гипс. Пожилая соседка со всем любопытством пожилой соседки маленького посёлка открыла и, хмыкнув, закрыла дверь, впустив в дом очередную сплетню.
Путь наверх длиною в жизнь, который напугал бы и Сизифа. Три лестничных пролёта под аккомпанемент стучащих костылей, матерных слов и плаксивых детских «ну, мам».
Войдя в квартиру, она пошатнулась, навалилась спиной на дверь кладовки, которая была не заперта на крючок, упала со всего размаху на поленницу с дровами и надрывно закричала. Больше от злости, нежели боли.
– Маааама! - Ребёнок, наконец, заплакал и запрыгал на месте, выставив вперёд согнутые в локтях ручонки и трясясь, не зная, что делать. Она извергала из себя площадную брань и вздохи. Из-под юбки лилась моча: по ноге, на пол и под гипс.
С мукой и слезами на лице ему удалось поднять её на ноги. Она дошла до кровати, практически не опираясь на костыли, и рухнула лицом в диван. С гипса на пол стекали капли грязи, а со здоровой ноги – кровь из свежей раны и моча. Мальчик шмыгал носом, проглатывая слёзы. Из магнитофона лились строки «…и влюбляются черви в кучу дерьма…»…
Ребёнок на мгновенье застыл с рукой у трясущегося рта, не моргая, но вдруг схватил материнские костыли, засеменил в маленькую комнату и спрятал их за одеждой в глубине пыльного шкафа.
