пытались найти спасительную соломинку. Но не тут-то было! Трудовые коллективы, клюнувшие на приманку устроить дикую пляску на костях и истории собственного отечества, безнаказанно поглумиться над тем, что ещё совсем недавно для всех было свято, впали в общественный транс и слишком поздно подошли к осознанию того, что их всех, весь народ, элементарно обвели вокруг пальца. На благодатной и скользкой плёнке пузырящегося ядовитыми испарениями лишая, как-то сами собой возникли легионы проходимцев, тут же ринувшихся жадно рвать на куски беззащитное тело поруганной родины. Там, где проходимцам становилось тесно, они под разными лозунгами умело натравливали друг на друга лишившихся державного хребта граждан, и пока покладистые, податливые и оболваненные граждане самозабвенно лишали будущего своих бывших соотечественников, проходимцы, войдя во вкус, словно пираньи, рвали от тела родины уже такие куски, что переварить их были просто не в состоянии. Пираньи плодились и в безудержной жадности стали кидаться друг на друга. Но была ещё одна, отличная от других, особая каста проходимцев, которая внушала народу, что он, народ, должен всем сердцем радоваться свободному разгулу ненасытных пираний. Что вот это-то и есть та самая заветная демократия, что это и есть те самые настоящие, всамделишние рыночные отношения, и что когда упомянутые пираньи разрастутся до китовых размеров, когда каждая пиранья станет, наконец, размером с кашалота, вот тогда-то народ и заживёт по-настоящему, заживёт богато и счастливо и что времена долгожданного сказочного изобилия уже не за горами. Народ, развесив уши, ждал. Покосившийся государственный фундамент дал смертельную трещину, и стены могучего здания начали рушиться с нарастающей скоростью. И былое величие страны, спасшей когда-то от фашистской погибели чуть ли не всю планету, с головокружительной скоростью обернулось вдруг жалким посмешищем. Несмолкаемая нота истинной трагедии разрывающим душу стоном зависла над грандиозными просторами некогда великого Советского Союза…
Вернувшись домой после службы в армии, Илья уже меньше, чем через месяц устроился на работу. За ужином отец, правда, не очень уверенно, говорил ему, что с работой можно было бы и повременить. Мол, отдохни, сынок, после нелёгкой службы, наберись сил, а там – видно будет. Илья тогда оценил отцовский порыв по достоинству и, скользнув взглядом по его заметно поседевшим вискам, возразил:
- Мне, пап, силы девать некуда, а ты меня отдыхать уговариваешь!
Отец по-доброму улыбнулся в ответ:
- Ну, смотри, сам знаешь…
- И знаю, и вижу, и понимаю! – Семейство Ильи трудно было бы назвать зажиточным,
- Моя копейка дому не помешает!
- Правильно, сыночка, - Поддержала мать,
- И одеться тебе надо, и нам поможешь. Да и среди людей быть гораздо больше пользы. Работай с удовольствием, с радостью, и люди это оценят!
- Тебе, Илья, учиться надо, - Вздохнул отец,
- Давай-ка, сынок, начинай готовиться в институт. Для таких, как ты, отслуживших, при поступлении льготы определены, я у своих на работе узнавал. Пока я живой и здоровый – учись!
- Да я уже в армии начал готовиться, - Ответил Илья,
- Но если и буду поступать, то только на вечерний. А днём – работать.
- А сможешь? – Мать с нежностью смотрела на возмужавшего и удивительно повзрослевшего сына,
- Многие, я слышала, даже если и поступают, через какое-то время не выдерживают. Бросают учёбу.
- Ну, Илья у нас не из таких! – Отец встал из-за стола,
- Ты, сыночка, главное, поступи. А уж мы поддержим. Это моя самая светлая мечта! И пока я жив…
- Ну что ты, пап, заладил! Пока я жив, пока я здоров… Да у нас, если хотите знать, жизнь только начинается!
- Вот и славно! Когда жизнь интересна, жить, сыночка, хочется! А когда жить хочется, болезни отступают. – Отец вдруг часто заморгал, безуспешно пытаясь загнать вовнутрь предательски навернувшиеся на глаза слёзы, закашлялся и отвернулся к окну. Илья смущённо опустил голову. Он с первых же дней своего прибытия домой обнаружил в отце эту странную перемену и, пытаясь объяснить себе её суть, приходил к выводу, что тут, скорее всего, виноват был возраст. Хотя, вспоминая сейчас своё прошлое, Илья удивлялся тому, что отец ведь на тот момент был моложе его самого теперешнего. "Но ведь и я теперь стал излишне сентиментален", - Размышлял Илья, - "И слёзы неожиданные порой наворачиваются от элементарного пустяка. Хотя, надо сказать, что ведь пустяк-то казался пустяком только по молодости и на самом деле таковым никогда и не был. А это доказывает, приятель, что возраст на самом деле определённо влияет на широту нашей мудрости и на нашу, воспетую гуманистами, человеческую чувственность. На степень и остроту нашей чувственности. Если только однажды мы не подрастеряем в сложном и непредсказуемом серпантине нашей судьбы благодатной и исцеляющей способности к сопереживанию и не зачерствеем к чёртовой бабушке душой и сердцем под натиском пережитого и прожитого".
Несколько лет вслед за этим пронеслись, как один день. Илья работал, параллельно самостоятельно готовился к поступлению в институт, успешно выдержал вступительные экзамены, и не было на ту пору предела гордости родителей за своего сына! Сам Илья был тогда буквально на седьмом небе, лучился заразительным счастьем и искромётным вдохновением, и состояние непонятной восторженности, которую он впервые обнаружил в себе, ещё служа в армии, с каждым прожитым годом росло и крепло, густело и неуклонно продолжало набирать концентрацию. Палитра чувств спешащего жить Ильи имела тогда исключительно сочные и яркие тона, другое дело, что сам он об этом даже и не догадывался. В глазах его иногда тлел, но чаще всё же горел неподражаемый восторг, это сразу замечали окружавшие Илью люди, но этого напрочь не замечал и не осознавал он сам. Ему взволнованно говорили об этой его особенности, в частности, говорили то и дело без памяти влюблявшиеся в него девушки и женщины, он отвечал щедрой взаимностью, верил им, но всегда с чувством лёгкого иронического снисхождения, сопровождаемого беглой усмешкой, от которой влюблённые в Илью девы окончательно теряли голову. И жизнь, похожая на праздник, продолжалась.
Вторая половина студенчества Ильи протекала под знаком неожиданно свалившейся на страну и на головы сограждан перестройки. В народе тогда царило несколько болезненное, а местами даже мстительное воодушевление по этому поводу и одновременно - искренняя вера в исправление очевидных несуразиц и глупостей предыдущего правления. Народ потирал руки в предвкушении, что теперь-то уж, наконец, получат по заслугам все те, кому получить по заслугам, несомненно, полагалось. Впрочем, словосочетание "предыдущее правление" в данном случае оказывалось понятием весьма условным, потому что вслед за смертью Брежнева последовала целая вереница скоротечных смертей поочерёдно заступавших на пост генсека одряхлевших лидеров. Поколение Ильи испытывало тогда за свою страну жгучий стыд и откровенную неловкость, и чувства эти многократно усугублялись ещё и регулярными и язвительными насмешками недремлющих вражеских радиостанций. "Голос Америки" и "Радио Свобода" Илья и многие его сверстники слушали в ту пору чуть ли не ежедневно, слушали, невзирая на то, что частоты этих радиостанций беспощадно подавлялись, но подавлялись, как оказывалось, не достаточно качественно. Сигнал, с шумами, всхлипами, потрескиваниями, свистом, хрипами и прочими посторонними звуками всё равно прорывался через выстроенные заслоны, и бодрое, с явным акцентом, жизнерадостное приветствие заокеанского диктора: "Вы слушаете голос Америки из Вашингтона", струилось тогда из множества радиоприёмников Страны Советов. Тема одной из таких передач, однажды случайно подслушанная Ильёй, имела самое неожиданное продолжение в один из осенних вечеров начала восьмидесятых…
Как-то раз, почти весь состав институтской группы, где учился Илья, по какому-то важному и очень уважительному поводу, сбежал с занятий и направился в ЦПКиО на свежее разливное пиво и шашлыки. Настроение у всех, понятно, было приподнятое, чтобы не сказать – праздничное. Стоял погожий осенний вечер широко разгулявшегося бабьего лета, и народ продолжал ходить по улицам в рубашках с короткими рукавами и летних платьях. Место, где в парке на свежем воздухе под открытым небом решили собраться однокурсники Ильи, называлось в простонародье "Котлованчик". Найти свободный столик в "Котлованчике", тем более вечером, вообще всегда было затеей совершенно бесперспективной, но за пару часов до приезда основного состава сбежавшей с занятий группы один из оптимистично настроенных инициаторов посиделок по имени Генка, вызвался любыми путями зарезервировать два стола, не меньше, и стоять насмерть вплоть до прибытия всех остальных. Затея эта, как ни странно, ему удалась, и довольные и счастливые товарищи Ильи благополучно расселись за двумя сдвинутыми столами. Как по мановению волшебной палочки почти тут же появились толстого стекла и солидных размеров запотевшие графины с янтарным и ледяным пивом. Сверкающие и натёртые до блеска такие же огромные кружки, словно солдаты, выстроились по периметру сдвинутых столов, а широкие блюда с целыми горами сочного и румяного шашлыка рядком расположились посередине. Шумное и беззаботное веселье постепенно набирало градус, взрывы заразительного смеха перекликались с не менее заразительным смехом за соседними столами, и вечер, всем на радость, складывался неплохо. До тех пор, пока не случилось нечто, по тем временам совершенно невероятное и непредсказуемое. К ним, слегка покачиваясь, вдруг подошёл упитанного вида розовощёкий иностранец.
- О-о! Гутен таг! – Физиономия иностранца излучала неподдельное добродушие,
- Я сидеть соседний столь и смеяться вашим смех!
Товарищи Ильи сконфуженно переглянулись. В те времена приватный разговор с заморским гражданином не сулил ничего хорошего.
- Ёлки зелёные, Димон, откуда он здесь взялся? – Илья обернулся к сидевшему рядом с ним сокурснику. Тот оторопело пожал плечами.
- Дружба! Фрондшайфт! – Не унимался иностранец и поднял кверху сжатые в кулаки руки,
- Можно я сидеть здесь? – То, что он был изрядно подшофе, угадывалось невооружённым взглядом.
- Слушай, камрад, - Вступился первым опомнившийся Генка, тот самый, который удерживал до приезда друзей заказанные столы,
- Дружба дружбой, но места, брат, всё равно нет, ты же видишь. Шёл бы к своим, а? От греха подальше...
- О-о! Нихт ферштейн! Я плохо говорить по-русски. Шашлык – корош! Пиво – не корош.
- А чего ж ты тогда налакался-то, немчина недобитая? – Начал входить во вкус Генка. Илья предостерегающе пихнул его под столом ногой,
- А чего он, хайльгитлер проклятый лезет? – Огрызнулся шёпотом Генка,
- Пиво ему, видите ли, не корош, - И уже в полный голос:
- Что, брат, русскому хорошо, немцу – погибель. Это на весь мир известно. Теперь ферштейн?
- О! Я-я! Ферштейн! Русский корош!
- Вот, блин, заладил, - Генка вытащил сигареты,
- Может, тебе, вражина, закурить дать?
- О-о! Данке шён!, - Немец, святая простота, потянулся за предложенным куревом. В
)
Я уже предвкушаю продолжение....