офицер годами. Опуская автомат, Кромов не сбросил с лица задумчивого выражения. Столь же равнодушно глянул он, как трепыхнулся и умер часовой, как танк ударил по ограде, как мёртвый стражник, похоже, из инородцев, падал вниз лишним телом, предъявив в полёте свои сержантские лычки.
- Красиво умер служивый, словно искренне Богу душу отдал, - весело заметил Флотский Мичманок, залихватски стоящий на подножке кромовского лимузина. - И медальки у сержанта были стоящие: «За боевые заслуги», «За отвагу». Немолод был, дошёл, поди, до самого Берлина. Мудры римляне, только - хорошее о враге, которого убили. De mortuis aut bene, aut nihil. Только нам, в России, нам на nihil эта латинская феня-bene», - подумал вслух.
Морской офицер любил мешать слова, вина и женщин.
«Кромов и маршала так же чётко, пулей под звезду, снял бы, Зверобой, Фенимор Купер, можно сказать. Эх, не губи солдат сверх необходимого», - в глубине души шевельнулось у Мичманка.
Моряк не топил в браваде смятение от первой жертвы похода. Философствовал, остря, капитан-лейтенант от морской пехоты по нраву своему, по-другому себя ставить не желал. А дело шло - пуля на пулю, Кромов не из куража блеснул мастерством.
«Изящно сработал полковник», - признал Мичманок.
А полковник, углядев лычки на погонах застреленного им часового, подумал: «Как странно, что старший сержант, а - на вышке мается?».
«Видел я его где-то, где-то рядом с собой», - вдруг дёрнуло сознаниё.
Вспыхнуло и ушло мгновенно, но тревожный отсвет в душе остался. Не впервой было Ивану Кромову людям в советской военной форме в рай или в ад «шагом марш» приказывать. Но за этим сержантом что-то иное стояло, словно не противник он, а добыча на азартной охоте, и желанная добыча.
Кромов, невольно скользнул взглядом по полковничьим погонам и орденам на своем парадном мундире: «Вырядили, штабные раздолбаи, в маскарад».
«Но ордена - свои кровные, даже Гвардия не затерялась», - смягчился офицер.
Кромов глянул на головной танк. Давид Драган поднял кулак с оттопыренным большим пальцем.
«Танки идут ромбом», - показал Давид.
«Лихо держится», - подумал Иван. Давид сам повёл ударный танк. И сейчас, когда Кромов снял часового, сделал достойный жест. Жест достойный внимания трибунала.
Перед атакой Иван успел преподнести другу заветную подначку, что тот - второй по храбрости еврей в Советском Союзе. Давид, как всегда обиделся, заявив, что - первый.
- Но часы-то от Рокфеллера - у Драгунского.
- Перепутал американский толстосум меня с другим хорошим танкистом, - отбился Драган.
«Поймали где-то детдомовца и сунули в танк. Он там и пустил корни. Горел не раз, отсюда и волосы по лицу, чтобы не пугать мирных людей», - знал о Давиде Иван.
Ходили в войсках слухи, что в танке горел один Давид, а вытащили другого.
«Резонно это, - понимал Кромов. - Вынутый из горящего танка офицер - уже иной человек».
- Эй, Давид, - завёл Иван друга ещё раз. - Помни, как второй по храбрости еврей Союза, ты обязан…
Танкист прервал друга, неожиданно витиевато выругавшись: «Что я второй - полная Хаванагила».
Другой еврейской брани Давид Драган не знал.
«Может быть, оно и так, может, всё же прав Рокфеллер», - считал Кромов.
Героя Драган получил по совокупности за Халхин-Гол и Испанию, а за Войну - скупые медали. Кромов, как и многие фронтовики, называл Великую Отечественную, просто «Войной», подчеркивая её исключительность. Они говорили ещё: «Та война». У многих были за плечами иные, несуразные, обидные солдату войны.
Кромов видел Драгана в деле. Дивизии спасал танкист лихими рейдами по немецким тылам. Но в ответ - медные медали. И сейчас его за полшага от генеральства остановили. Самого - под домашний арест, жену - в лагерь, в заложницы. С её-то - пружинящей бабьей сущностью. Женщина полвойны прошла рядом с Давидом, выходив его для начала в госпитале. Тогда она и заметила, что танкист-детдомовец - вовсе не безродный, а отмечен их знаком.
«Он - не еврей был, я его сделала», - откровенно говорила Сусанна - открытая женщина.
Иван бы и покраснел сейчас перед другом, но ещё не сошёл загар красных от крови пляжей Жёлтого моря.
«Не начал бы Давид косить всех подряд раньше времени, - опасался полковник. Неспроста он тайно держал на Летнем берегу три танка, вместе с экипажами, три новеньких Т-34. Лагерь-то мы порушим одним выстрелом. Но впереди реальная боевая цель - Ивань-крепость, битком набитая охранкой».
Танки без натуги разнесли трухлявые вышки. Солдат на второй боя не принял, кубарем скатился вниз, и будет жить, если не расстреляют.
- Броня крепка и танки наши быстры, ну, а о людях не хрен говорить, - успел пропеть Флотский Мичманок до того, как боевая машина Драгана проломила ворота, открыв дорогу грузовикам с десантом.
На один из них, тот, где сидели морячки, на ходу запрыгнул капитан-лейтенант с громкой на флоте фамилией Мальцов, с прозвищем Мичманок, которое Иван Кромов прилепил ему в 45-ом, в Порт-Артуре.
В Мичманке чувствовалось что-то несвойственное ему ранее.
«Тот же - разбитной офицер, и не тот же, словно механизм внутри сидит, - гадал Кромов. Может быть, Звезда Героя, которую он, верно, что в поход надел, голову кружит».
Со Звездой, которую Мичманок давно заслужил, помог молодому офицеру сам Иван, подарив пленного американского негра. Кромова, с его диверсионным отрядом из советских азиатов, прижали к берегу в районе Чемульпо, который, на деле, оказался Инчхоном. За спиной - лишь гордый призрак «Варяга», по фронту - войска Объединённых наций, считай американцы, и бессчётные корейцы. Мичманок десантом вытащил своих из капкана.
«Капитан-лейтенант идёт, как у них на флоте говорят, в кильватере», - заключил Иван Кромов. И улыбнулся, вспомнив, как того черномазого приняли сперва за закопчённого аборигена, но не смогли отдраить даже с песочком.
Мичманок и глазом не моргнул, когда полковник приказал миновать Ивань, плыть к противоположному Летнему берегу на Малый лагерь. Устная диспозиция предписывала иное, но их вело своим курсом. В конкретном бою здравый смысл - сильнее приказа.
- А, если охрана лагеря начнёт в нас стрелять, - подцепил Мичманок.
- Если вохра будет в нас стрелять, то мы в ответ начнём стрелять первыми, - рубанул полковник.
Он цепко держал ситуацию, ступив на боевую тропу, с которой с конца тридцатых годов, казалось, ни разу не шагнул в сторону. Кромов маршировал по какому-то десятому, запредельному, не предусмотренному армейскими уставами, не предвиденному пророками древности, кругу войны.
И всё же полковник разгадал странность Мичманка.
«Он, конечно, в опале, командует флотским экипажем в сухопутном почти городе, но в составе команды - полноценная рота отборной морской пехоты. И военно-морской арсенал под ним».
Грузовики борт о борт проскочили пролом в лагерной ограде. Старшина над кромовскими головорезами-азиатами флот уважал, не стал оттирать морскую пехоту. Настоящий Старшина, тёртый мужик, крепко обиженный на страну, на её власть, но верно служивший и этой стране, и этой грёбаной власти. Чалдон грубосибирского лица с мазком азиатчины.
Старшина держал руль двумя руками и перекрестился мысленно. Перед походом, в Далике, он, не таясь, осенил себя знамением, на купол острожного собора, с которого крест Советы не сбросили. Не дался он им. Раз подогнали пушку, пальнули. В крест не попали, смели домишко на окраине.
- Чемульпо! - рявкнула морская пехота.
- Инчхон! - прорычали в ответ партизаны.
Это были - и угроза, мол, не замай, сами справимся, и приветствие, и окопная правда. Чучхе, дескать, всем врагам.
- Жена-сын, сын-жена, - повторил Иван Кромов, когда автомобиль ввёз его в лагерь, который был взят одним выстрелом.
Мой первый бой у Лукоморья.
Над Иванью, в очередной раз поруганной Иванью, всходило тревожное солнце Красного Востока.
- Надо поднять к усадьбе Нату с Колькой, - решил Кромов.
- Я съезжу, - сказал Мичманок. - Твой шофёр ещё за кем-то охотится.
Драган догнал капитан-лейтенанта и, помявшись, попросил: «Когда вернётесь, дай возможность мне с Натой двумя словами без свидетелей перекинуться».
С моряком увязались Шалава и Скромница, упорно искавшие Парня из нашего города. Они обшарили поле боя, вглядываясь в лица мертвяков и сердобольно добивая раненых.
- Когда будешь мордовать и тузить мою Сусанну, не зверей, пожалуйста, Ната, - сказал Давид Драган, полковник и Герой Союза, жене полковника Ивана Кромова. - На шолом-алейхем нам это, - вспомнил танкист ещё одно еврейское ругательство.
Ната отрешённо кивнула, она смотрела вдаль. К ней шёл живой Дагур. Вблизи он оказался Старшиной, которого Кромов таскал за собой по украинам, прибалтикам, заграницам. Старшина ещё с фронта был его оруженосцем.
- А у меня брата убило, Наталья Михайловна, - сказал он. - В лагере, на вышке стоял. Я бы и сам эту мразь, всю нашу семью погубившую, завалил, но полковник меня опередил. Славно сладилось. Братоубийство на душу брать, тот ещё оселок.
Ната лишь криво улыбнулась.
«Куда бы мы ни ехали, мы мчимся в преисподнюю», - поняла она.
А Колька начал догадываться, что за зверь такой - Дагур.
…Колька спешил на парадной папиной машине в самое пекло сражения. Рядом мама, одетая танкистом. С автоматом в руках. Наверное, её танк подбили, будет воевать в пехоте. Она хорошо дерётся. В машине - ещё две женщины со смешными именами. И у них в руках - автоматы. У Кольки оружия пока нет, но он знает, что его добывают в бою. Женщины, что едут вместе с ними, сражаться, - морская пехота. Машину ведёт их командир, флотский офицер с четырьмя звездочками. У него сразу два звания: капитан и ещё - лейтенант. И зовут его тоже необычно. Наверное, это - секретные имена, которые люди берут на время войны.
Утром, сикая с борта буксира в воду, Колька увидел Лукоморье. Он знал, что есть на свете такие места. Тихая вода, песок на берегу, дорога, уходящая в гору, огромные деревья. Даже дуб над обрывом. На горе - замок, как в книжке-сказке. Если замок, то и крепость. Её придётся брать штурмом. Лучше - осада. Тогда он вдоволь навоюется. Будут жить по-походному, на берегу. Приятно воевать в красивых местах. Он поймал бы учёного кота и насмотрелся на русалок. Он знал, как выглядят русалки. Они, наверняка, похожи на голую Сусанну, а молоденькие - на рыжую Томку. Колька покраснел, вспомнив голенькую Томку. Но, если он встретит такую русалку, то бить её не будет.
Кольке было удобно глазеть по сторонам.
Мичманок вёл автомобиль аккуратно. Во-первых, он не умел толком обращаться с такой машиной. Во-вторых, - скользкий серпантин мокрой дороги. В-третьих, он устал до чёртиков. В-чётвертых, капитан-лейтенант был изрядно пьян.
- Русалок и кота мы не увидели, - огорчился Колька вслух. - Но на дубе - цепь, только чёрная.
- Это Лукоморье - на холодном берегу. Какие тут русалки и коты. Вот поедем к тёплому морю, - соврала сыну Ната. Она понимала, что на выходе с Ивани, или на пристани Далика, их может ждать беспощадная засада.
- В таких местах, - рассудительно заметил Мичманок, - и золото чернеет. Это - местный дуб или кедр. Русалки не любят сидеть на кедре. Иголки всё-таки, смола. Ну, а кот спрятался, сколько шума было ночью.
- Да, шума-грома было много, - согласился Колька. - Вот и
