На похороны Гришаева Антон не пошел. Если честно, и на поминки не собирался.
Они крепко дружили в юности, жили в одном дворе, вместе увлеклись Томкой и стихами. Томка предпочла породистого Гришаева, а Антону досталась муза. Тогда дружба устояла. А потом Гришаев, менее заметно для Антона и очень болезненно для Томки, переступил ту грань, когда сильно пьющий превращается в горького пьяницу. Антон по инерции поздравлял Гришаевых с семейными праздниками, затем прекратилось и это. Гришаев иногда делал «пьяные» звонки, но Антон, раздражаясь, перестал на них отвечать.
Он не удивился, когда узнал, что Гришаев помер. По версии дворничихи Клавы - сдох.
На поминки Антон все-таки явился. Приобняв Томку, почти шепотом пробормотал ничего не значащие слова. Наверное, Томка после смерти Гришаева должна испытать облегчение.
Помимо немногочисленных родственников на поминки притащились два собутыльника усопшего. От этой парочки исходил устойчивый запах подъезда, и Антон постарался разместиться подальше. Но в тесной душной кухоньке «подальше» не получилось.
Компания подобралась неразговорчивая. Томка почти не пила, в отличие от остальных. Через час находиться среди повеселевших провожающих стало нестерпимо. Антон ушел, не попрощавшись.
Дома его ждала уютная Лариска, французский коньяк и гурманистые деликатесы. Лариска стала расспрашивать про «мероприятие», да как-то все не о том: из чего был гроб (как будто не знала, что Антон на кладбище не ходил) да во что была одета вдова. Антон вдруг жахнул кулаком по столу и заорал, чтобы она проваливала.
Испуганная и обиженная Лариска убралась домой. Она уже четыре года ждала от Антона предложение, и ей тоже осточертело растрачивать себя на этого поэтишку.
Антон отставив коньяк, выудил из серванта граненый стакан и непочатую бутылку водки. Остограммился. Водка была противно-теплой, но именно это доставило ему какое-то особенное, извращенное удовольствие. Стоически убрав белужку в холодильник, стал закусывать бородинским хлебцем и солеными огурцами, которые в Гришаевской стилистике вылавливал пальцами прямо из пятилитровой банки. Второго граненого стакана у Антона не обнаружилось, поэтому он нашел в шкапчике старинный хрустальный лафитничек на низкой ножке и, заполнив до краев, поставил на противоположный край стола. «Эх, Гришаев» - тяжко вздохнул Антон и нервно закурил сигарету Kent. Потом нашел на столе клочок бумаги и карандаш и почти сходу написал:
«Подметив на поминках друга/под чёрным чувственность вдовы,/подтек над грязною фрамугой,/ непритязательность жратвы,/отсутствие в застольной речи/того, что спился человечек,/тоску, убогость интерьеров,/сорт водки, сколы на фужерах,/поддев на вилку иваси,/махнув, брезгливо закусив,/и, поспешив домой к подруге,/камю, лимону и белуге,/вдруг обнаружить на серванте/за книжкой с надписью Сервантес /себя на фото вместе с другом/и без стесненья взвыть белугой…
Про вдову он хотел написать поподробней, но что-то его остановило. «А с фоткой-то как трогательно придумалось «– умилился Антон. И еще – «наверное, я дрянь»…
Белужка в тот вечер пригодилась не только для рифмы. И водочка допилась до конца. И сигаретки вкусненько искурились, и пьяненькие слезки подсохли. А вот коньячок оказался лишним и попросился наружу. Зато осталось ублаготворение от написанного, рвущего хмельную душу, стишка.
Нужно завтра позвонить Томке и предложить помощь - незапоминающе промелькнуло в голове. После чего Антон провалился в нежность пуховой подушки, привезенной аж из далекой Дании.
