подходил к концу. Я тогда нигде и не побывал, и потому становилось жаль, что отдых, которого ждал целый год, так и не состоялся.
Я ехал в автобусе, размеренно урчащем двигателем, и солнце слепило глаза, отчего они невольно закрывались, и я все больше погружался в ленивую дремоту. И в это время неожиданная мысль как-то разом отодвинула от меня то разморенное состояние, в котором обычно пребывает большинство пассажиров полуденного автобуса.
Я подумал о том, что уже Бог знает, сколько лет не был я в городке моего детства. Лишь какие-то пятна воспоминаний еще сохранялись во мне. Маленький двор, песочница и громадное дерево (наверное, каштан), - таким запечатлено в памяти место моего рождения.
Еще помнится мальчик-сосед. Няня почему-то запрещала мне с ним играть, но мы всегда находили место, где могли встречаться без вездесущих глаз взрослых. А потом у мальчика умерла мать, и дружба наша ушла сама собой. Я безотчетно стал бояться заходить к нему в дом, и не мог больше играть с ним – слишком потрясающе неестественно вторглись в мою детскую душу похороны его матери. И сознание того, что мой товарищ каким-то образом причастен к ним, отделило меня от него.
В день похорон няня с утра увела меня куда-то. Она хотела вернуться, когда все уже будет кончено. Мы заходили с ней к кому-то и, помню, я неприятно был удивлен тому, что няня почти не замечала меня, и только часто подносила к глазам уголок косынки. И там, где мы были, кто-то, не оставшийся в памяти, тоже часто делал так же. Потом няня, видимо, решила, что можно возвращаться, и мы пошли домой. Но, наверное, что-то помешало похоронить мать моего друга раньше, потому что по дороге мы встретили похоронную процессию. Я еще счастливо не знал тогда, что много людей и музыка бывают не только на свадьбах, которые так любила моя няня, и куда всегда брала меня с собой.
Никто ничего еще не успел понять, как я вырвался из ее рук, и с радостным криком: « Вэсилля! Вэсилля!», что на украинском означало «свадьба», врезался в идущую навстречу толпу. Я совсем уже, было, пустился в пляс, когда до детского сознания стала доходить непонятная застылость людей в одинаково-темных одеждах. Никто не стал веселиться со мной, никто не подхлопывал мне в ладоши, что всегда бывало, когда мое малое танцующее существо оказывалось в центре «вэсильного» круга.
Впервые в жизни, - я даже сейчас помню это чувство, - на меня смотрели неприязненно. Сразу став испуганным и тихим, я потрусил к няне. И, только спрятавшись в лабиринтах ее подола, я почувствовал защиту. Но я видел среди тех молчаливых, неприязненных ко мне людей, своего товарища. С тех пор я перестал к нему приходить. Так ни одной мысли о нем больше и не сохранилось.
Я помню расположение комнат в нашем доме, печь, обложенную зеленым кафелем. Хорошая была печь – уютная. Когда за окном свистел вечер, - странно, а ведь на Украине тогда бывали холодные, вьюжные зимы, - печь манила прижаться к себе ладошками. А на кухне жил мой заклятый враг - газовая плита, на которой готовилось то, чего я не выношу и по сей день, - манная каша. Я часами просиживал над остывшим белым перемесивом, слезами пытаясь разжалобить своих родителей, и выплакивал за завтрак недельную норму слез. Впрочем, манку я, в конце концов, съедал. Потому, что никогда не отличался твердостью характера.
А днем приходила няня.
Моя милая няня! Видишь, ты так и осталась жить в моих воспоминаниях. Сколько раз я давал себе тогда клятвенные обещания навестить тебя. И разве было объяснение тому, что за столько лет я удосужился написать тебе только два письма. Тебе, для которой я был куда больше, чем чужой мальчик, которого ты взялась доглядывать, в то время, как его родители бывали в своих вечных разъездах. Ведь я знаю, как ты, уже у поезда, - мы уезжали из нашего городка навсегда, - долго не решалась, но потом, все же переборов свою робость, сказала моим родителям тихо, едва слышно:
- Вы таки молоди... У вас ще будут диты…Залышить мэни Сережу. Навищо вы забыраетэ його вид мэнэ?.. Вин же як мий сынку…
В детстве мама часто рассказывала мне об этом прощании.
Боже мой, минули годы и годы! Детство прошло гораздо быстрей, чем я когда-нибудь мог подумать. Как все дети на свете, я очень торопил его уход, а когда, вдруг, оказалось, что оно уже кончилось, мне стало грустно. Все еще было впереди, - юность, взрослость, может, даже, старость, в приход которой тогда совсем не верилось. Вот только детства в этом «впереди» уже не было.
Когда же, впервые после разлуки, приехал к няне, у меня уже рос свой сын. Я очень любил его, и очень в него верил.
**************
Наверное, я потому так цеплялся за любовь к нему, что уже тогда чувствовал, - где-то ждет меня какая-то совсем другая, вторая жизнь Она началась позже. И не было в ней ни детства, ни юности. Сразу – лето, и сразу – осень.
****************
А у няни детей не было. Никогда. Все свое нерастраченное материнство она оставила в чужих домах.
Только со временем, когда я смотрел на своего малыша, на то, как безмерно, слепо любила его моя Таня, только тогда, совсем на чуть-чуть, я смог приблизиться к пониманию чувств бездетной матери. Матери, - а не просто женщины, не родившей в своей жизни ребенка.
Но почему я и сейчас чувствую такую вину перед няней? Почему эта вина заслонила собой даже любовь к ней, по-детски преданную, оставившую по себе в душе звон голубых колокольчиков?
Няня часто рассказывала мне перед сном это стихотворение, одно из немногих, что она знала по-русски: «Колокольчики мои, цветики степные, что глядите на меня, темно-голубые?»
Почему так горько и обидно за себя, словно я предал кого-то? Ведь мы не были с ней родными по крови людьми. Она начала брать детей на воспитание еще до войны, так, что были дети до меня, были и после. Почему же я так и не смог простить себя за что-то?
Брось, говорил я себе. Не надо пробовать обмануть себя. Ни один из твоих самых убедительных и несокрушимых доводов не будет достаточно убедительным перед лицом своего сердца. Все доводы будут до омерзения фальшивы. Ты прекрасно знаешь, что ни к кому не была она привязана так, как к тебе, никого так не любила. И если ты за эти годы почти не вспоминал о ней, будь уверен, не было дня, когда бы она не молилась за тебя. И не надо говорить, что ты был ребенком. Это оправдание давно кончилось, и теперь-то ты можешь воздать долги своего детства.
Я ловил себя на том, что часто обращался к себе во втором лице. Конечно, осудить «тебя» всегда проще, чем себя. Потому и начинаешь раздваиваться, и из своих двух «я» выбирать для себя роль обвинителя.
И вот я летел к тебе, няня. Летел, не зная даже, увижу ли тебя, жива ли ты?
Пересаживаюсь с большого самолета на маленький «кукурузник» и, наконец, прилетаю на место. Аэропортик крохотный, в один дом с абрикосовым садом. И вдруг, - первый сюрприз: рядом зазвучала такая знакомая и такая забытая речь. Кто не разлучался со своей речью надолго, тот вряд ли меня поймет. Я слышал не просто украинский язык, - местные диалекты, вкрапления польских, молдавских, венгерских наречий придают западноукраинскому говору неподражаемые колориты. Сам я давно забыл этот говор, и потому слушал теперь, почти не дыша, боясь даже движением перебить, рассеять очарование минуты.
Автобус из аэропортика в город ходит редко, но я и не хотел его ждать. Я не спешил. А потом, я всегда любил ходить пешком – благо, до города было не слишком далеко.
Странно, почему, думая об этих местах, я вспоминал горы? – Я не видел ни одной. Может, за все годы, представления, сны и явь настолько переплелись, что уже невозможно стало различить их между собой? Передо мной плоско стелились поля – до самого горизонта поля. А левей был виден мой городок. Вот он, похоже, и, правда, был разбросан по холмам.
Земля моя, моя родина, здравствуй! (Я, действительно, говорил тогда это). Я впитывал в себя твой воздух, твое небо, твой аромат. Я не досадовал даже на дорожную пыль, обволакивающую меня после каждого проезжающего грузовика. Ведь, что сегодня, в сущности, была эта пыль? – Частицы родной земли, оторвавшиеся от нее и блуждающие по дорогам. А, может, они специально были посланы этой землей встречать меня?
(Это, наверное, в первый и последний раз в жизни, когда я думал о пыли с благоговением).
Я не спешил. Я шел, и никуда не спешил. И, вдруг, я поймал себя на том, что по мере приближения к городку все более замедляю шаг. Почему бы так? Казалось, должно быть наоборот, - я должен был не идти, а бежать. По-моему, я боялся встречи с действительностью, - обыденности боялся. Я не смог бы себе признаться, если бы после всех воспоминаний, всех ожиданий и чаяний, городок мне не понравился. Я был идеалист, и память часто оказывала мне сомнительную услугу, всегда слишком розово очерчивая минувшее, хотя тогда я уже достиг того возраста, когда осознают, как, в сущности, мало в жизни розового.
Задумавшись обо всем этом, я даже не заметил, как начался городок. Я смотрел по сторонам и с радостью понимал, что напрасно побаивался этой встречи. Никогда, наверное, место твоего детства не встретит тебя некрасивым. И пусть хоть весь мир считает городок мой заурядным и провинциальным, - для меня он навсегда останется самым дорогим и любимым местом на свете.
Зеленая моя, абрикосово-ореховая родина! Я был счастлив тогда. Ведь там на крышах селились аисты.
Когда вы, несчастные жители тропиков и городов, видели аистов? (И когда в последний раз их видел я?)
Здесь, вдоль дорог, еще можно было встретить колодезного журавля.
Здесь, из криницы можно было напиться такой вкусной и такой холодной воды, о которой вы, прохлорированные дети заокеанских цивилизаций не имеете и представления.
Я не стеснялся патетики своих чувств. И если фразы иной раз получались слишком высокопарными, я решил - пусть они такими и остаются. Потому, что – я понял это здесь, за океаном, – чувство родины - одно из немногих, действительно высоких, чувств. И, наверное, нет излишне громких слов, если говорить о нем, зная, о чем говоришь.
Городок мой, а ведь я тогда совсем не узнал тебя. Я шел по твоим улочкам и ничего не мог вспомнить. Но это не огорчало меня. Как старые друзья, разлученные на много лет, вдруг встретились и еще долго не могут увидеть в изменившихся лицах знакомых черт, хотя обоим вспоминается прежняя привязанность, так и мы с тобой, повзрослевшие на двадцать лет, стояли и, как обычно в первый момент, не знали, о чем сказать, что сделать, с чего начать. Не беда – ведь завтра мы встретимся снова, и нам уже будет чуточку проще.
А тогда мне было пора к няне – в местечко, километрах в семи от города, с надземным названием Нагоряны.
В пригородном ПАЗике, едущем до Нагорян, я с интересом, со своего заднего сидения, рассматривал пассажиров. Почти все они были жителями близлежащих Нагорян и Грушевец.
«А вдруг и она здесь, среди них?» - подумал я, и мне даже казалось, что вон та старушка впереди, в белой косынке, вполне могла бы быть моей няней.
-А! Сирожа прыйшов. – Такими словами одна из автобусных кумушек встретила вошедшего в автобус полного мальчика.
Сладкая дрожь волной прошла по сердцу. Только здесь говорят Сирожа. Мне вспомнилась наша соседка, которая по утрам говорила своему внуку: « Сирожа, надень бруки!» На
