- Подожди, сейчас зажжем керосинку, - говорит бабушка, и уходит из комнаты, унося с собой маленький огонек, пляшущий на кончике зажженной спички. И уже через несколько минут возвращается c закопченной керосиновой лампой в руках.
- Эх, только подует чуть ветер, так сразу же бедствие. Теперь, гляди, будем все трое суток без света сидеть здесь, пока бригада доедет и починят, - тяжело вздыхает. – Каждую зиму - одно и то же…
Снимает стекло, аккуратно поправляет фитиль:
- Масла подлить надо будет, а то снова забыла.
По комнатам медленно расползается глубокая, иссиня-черная тишина. В углах прыгают свет и тени, а на люстре – блики от огня. Я закрываю глаза, прислоняюсь спиной к горячей печке, и прислушиваюсь. Тихо трещит огонь, в углу жужжит проснувшаяся в тепле оса, выползшая из какого-то полена, а на стареньком диване, в унисон с пружинами, тихонько похрапывает прикорнувший дед. Веки постепенно наливаются тяжестью, голова склоняется набок, а в висках отсчитывает секунды стрелка часов.
Внезапно встряхиваюсь от шороха бумаги – бабушка, поднеся вплотную к лампе газету, сквозь очки рассматривает черно-белую фотографию.
- Еще одного ветерана не стало. Еще несколько лет, и об этом уже забудут. Только будут школьники равнодушно читать учебники по истории, и никого это просто не будет волновать, сколько там правды. Вот, наверное, уже и твои дети, Настя, не будут знать, что это за праздник празднуется 9 мая. А когда-то столько крови было пролито, столько слез в ожидании этого дня…
Она замолкает так же внезапно, как начала говорить.
Вместе смотрим в окно. В моей голове одна за другой мелькают строки из прочитанных в детстве пыльных книг о войне, найденных на чердаке, бабушкины глаза наполняются воспоминаниями:
- Когда началась война, мне было пять лет. Ничего не знала, не понимала. Бегала с соседскими пацанами на речку, купалась. Мой старший брат, Павло, ушел на фронт в первые дни. Остальные остались. Отцу тогда было уже больше пятидесяти, попал в резерв, а Витьке было 15, не дорос еще, стало быть. Да, посчитай, на десять лет меня старше.
Кто такие немцы, что им надо – даже близко не могли представить. Шура, старшая сестра, спрашивала отца, который прошел Первую мировую и восемь лет потом пробыл в плену у немцев, но он все отмалчивался. Никому ничего не говорил, и только руками отмахивался – да сдались они вам, эти немцы.
И вот в один день, бегая во дворе, слышу какой-то гул. Странный, страшный - никогда раньше такого не слышала. Бегу на огород, там деревьев нет, думаю, что-то увижу. Смотрю – летит самолет, низко-низко. Как птица такая большая, а небо – синее-синее. Я смотрю, рот раскрыла, сообразить ничего не могу, только слышу, кто-то за рукав хватает, и тащит под яблони. «Чего смотришь, дура, беги! Быстрее беги!» - сестра, Шура.
Уже на следующий день в село зашли немцы. Да, как в книжках: «Мамка, яйки, млеко». Забирали скотину, уводили. Кур рубили. Правда это. К нам тоже не один раз заходили. Мы в хате тогда втроем остались: мама, Шура и я. Отец ушел с мужиками его возраста за речку. Баб и детей не трогали немцы, а мужиков стреляли. Знали, что если все молодые, кто уже на фронте, полягут, этих пошлют воевать, вот и заранее расправлялись. Соседа вон, на горище нашли, так хату подожгли, а его за ногу к мотоциклу привязали, и через все село так протащили. Витьку тогда забрали работать в лагеря. Правда, он туда так и не попал. Забирали его три раза, и все три раза бежал. А за речку не совались. Там камышовые плавни были, немцы партизан боялись. Только обстреливали с берега периодически.
А когда наши побеждать стали, и немцы –отступать, всеми семьями за реку бежали… Село все сошгли, ни одной хаты не оставили… А ребятня, помню, как воробьи, сидят на вербе на ветке, и считают, сколько пуль в воду перед какой вербой ушло. У какой вербы больше – те и победили…
Но не все враги были врагами.
Весь тот день мы в хате просидели, боялись выйти. Услышим шаги под окнами - замираем все от страха. Ну, конечно, и мимо нас не прошли. Мать как стояла у печи с рогачом, горшок какой-то доставала, так и замерла. Я к Шурке поближе села, прижалась, зажмурилась.
Зашли трое. Как всегда, молока давай им, яиц. «Нет ничего, - говорит мать. – Уже ваши тут были, все, что могли забрали. Вон, детей кормить нет чем.» Эти что-то пролаяли на своем, на немецком, в ответ, и прогремели сапогами к двери обратно. Только мы вздохнули, слышим – возвращается один. Смотрит на меня, хватает на руки, и начинает по комнате кружить. А у самого – слезы из глаз ручьем. Мать испугалась, кричит на него, по спине кулаками бьет: «Оставь ребенка, а то убью!» Шура в угол забилась, плачет. Он поставил меня на пол, достает из кармана плитку шоколада, протягивает маме. Потом забирает у нее и отдает мне, и меня по голове гладит. Смотрит на мать, и рисует руками в воздухе человека. Вот, показывает - Я. И у меня там, - показывает туда, откуда они пришли, - жена с грудным ребенком. Жестами показывает, как она ребенка убаюкивает. «И еще четверо, один другого чуть старше. Вот такой, такой, такой и такой. Третья, девочка, на вашу очень похожа.» И плачет. Гладит меня по волосам рукой, прижимает к себе, и плачет.
Тычет пальцем в винтовку: «Нет, я не хочу убивать. Но если не пойду, меня со спины пух-пух – и все…»
Ушли они из села скоро, через день или через два. Перед уходом принес он платок белый большой, в красных розах весь, с кистями, мне подарил.
Бабушка задумалась, подперев рукой подбородок, и морщинки у рта ее, кажется, стали еще глубже.
- Вот такая она война, Настя. Вот такие они, герои. Пойдешь назад – убьют свои, пойдешь вперед – убьют чужие, а у тебя где-то там, на Родине, семья твоя, дом. Сидят и плачут, потому что не знают, вернется их папка домой, или там и останется, ляжет за чужие интересы. Ведь ни ему, ни жене его, ни детям война эта и не нужна вовсе. А нужна она тем, кто сидит в тылу и приказы по радио отдает…
