и гадать:
Пусть заменят нас новые люди!
В тех же муках рождала их мать.
Так же нежно кормила у груди...
В пелене отходящего дня
Нам была эта участь понятна...
Нам последний закат из огня
Сочетал и соткал свои пятна.
Не стерег исступленный дракон,
Не пылала под нами геенна.
Затопили нас волны времен,
И была наша участь - мгновенна.
10 сентября 1904
Чуткая мембрана интуиции помогает услышать поэту «гул» и «музыку» надвигающейся революции. Битва в стихотворении «На поле Куликовом» – это предтеча «высоких и мятежных дней».
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. - Молись!
Блок в эти годы (1906 – 1910) много пишет: выходят четыре сборника стихов, в московских и петербургских журналах появляются статьи по вопросам литературы и театра. Он выступает с публичными докладами, сотрудничает в журнале «Золотое Руно», где ведет литературно-критическое обозрение (1907-1908 гг).
Блок предчувствует крах старого мира, он ратует за приход нового и хочет способствовать этому приходу.
«…я – интеллигент, литератор, и оружие мое - слово. Боясь слов, я их произношу. Боясь "словесности", боясь "литературщины", я жду, однако, ответов словесных; есть у всех нас тайная надежда, что не вечна пропасть между словами и делами, что есть слово, которое переходит в дело»
Блок остро чувствует разделяющую черту между народом и интеллигенцией: две человеческие формации, разделенные пропастью. Блок понимал, что никогда эти формации не сольются в одну и его судьба поэта, интеллигента гибельна.
«С екатерининских времен проснулось в русском интеллигенте народолюбие, и с той поры не оскудевало, ходят в народ, исполняются надеждами и отчаиваются; наконец, погибают, идут на казнь и на голодную смерть за народное дело. Может быть, наконец поняли даже душу народную; но как поняли? Не значит ли понять всё и полюбить всё - даже враждебное, даже то, что требует отречения от самого дорогого для себя, - не значит ли это ничего не понять и ничего не полюбить?»
Эта четко сформулированная мысль была изложена задолго до революций 1917 года, в 1908 году. Трагедия Блока как поэта и как человека заключалась именно в том, что когда наступили это время выбора, время революционного перелома, он и отрекся от самого дорогого для себя, но не смог полюбить то враждебное, что требовало отречения.
В первые годы реакции «красный смех чужих знамен» вселял надежду в решительные перемены в жизни. Шли годы, а перемены не наступали и оптимизм заменяло неверие.
«Более чем когда-нибудь, я вижу, что ничего в жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя – не переделает никакая революция».
Обострение семейных отношений, смерть отца и ребенка – сын родился очень слабым и прожил всего одну неделю ¬ усилило пессимистическое настроение Блока.
Но приходит 1917 год и февральская революция вновь возносит блоковские надежды на гребень оптимистической волны. Революционные события застают Блока на фронте. Вернувшись в Петроград во второй половине марта, он восторженно приветствует революцию.
«Произошло то, чего никто еще оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала, не произойти не могло, случиться могло только в России. < • •> Для меня мыслима и приемлема будущая Россия, как великая демократия (не непременно новая Америка)».
Самодержавие свергнуто, власть у временного правительства, а что же дальше? Блок «вышвырнутый из жизни войной», плохо разбирался в политической жизни, весьма запутанной. На голосовании в городскую Думу он подал голос за социалистический блок (эс-эры и меньшевики). Выбрал этот блок, спросив у швейцара и кухарки, за кого голосовали они. Он путал большевиков с меньшевиками. В Думе меньшевиков было больше, чем большевиков, и Блок называл их большевиками. Он неожиданно для себя выясняет, что Дан и Либер меньшевики, а он представлял их матери, как большевиков. Поэт – не политик, ему не трудно заблудиться в этом дремучем политическом лесу.
«Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т.е. свидетель. Нужен ли художник демократии?».
На этот вопрос Блок мучительно ищет ответ. Зинаида Гиппиус вспоминает, что он в разговоре с ней спрашивал: «…как же теперь… ему… русскому народу… лучше послужить?»
Царское правительство арестовано, министры – в казематах Петропавловской крепости. Блоку предлагают работу в Чрезвычайную следственную комиссию по делам бывших царских министров в качестве одного из редакторов стенографических отчетов. Он присутствует на многих допросах, посещает заключенных в камерах Петропавловки. (Допросы проводились и в Зимнем дворце). С мая 1917 года и по октябрь Блок, редактирует стенограммы. Работа в Чрезвычайной комиссии не приносит морального удовлетворения. Уже в мае 17-ого года он записывает в дневнике, пытаясь разобраться и уяснить для себя, что же происходит в стране?
«"Революционный народ" – понятие не вполне реальное. Не мог сразу сделаться революционным тот народ, для которого, в большинстве, крушение власти оказалось неожиданностью и "чудом"; скорее просто неожиданностью, как крушение поезда ночью, как обвал моста под ногами, как падение дома. Революция предполагает волю; было ли действие воли? Было со стороны небольшой кучки лиц. Не знаю, была ли революция?».
Блок не был непосредственным свидетелем событий февральской революции. Он не видел, как масса людей переходила по невскому льду к центру города (мосты были перекрыты полицией и военными). Он не видел демонстраций на Невском или на Выборгской стороне. Не видел как на Знаменской площади и у здания Думы солдаты стреляли в воздух, а потом по демонстрантам, и десятки людей оставались лежать на мостовой
Отречение царя и арест правительства произошел, но видимых перемен в жизни народа не случилось. Поэтому Блок и задает вопрос – «была ли революция?».
Из разговора солдат у Петропавловской крепости, он узнал, что «стрелки убили сапера за противуленинизм…» и охрана «всячески противится выдачи еды заключенным».
«Не большевизм, а темнота» – запишет в дневнике Блок в мае 17-ого.
Продолжая ходить на работу в Зимний дворец, он начинает тяготиться ею:
«Как я устал от государства, от его бедных перспектив, от этого отбывания воинской повинности в разных видах. Неужели долго или уже никогда не вернуться к искусству?»
Это горестное восклицание поэта еще хранит какую-то надежду на возвращение в родную стихию поэзии. Увы, а пока приходится работать беспристрастным летописцем уже свершившихся событий: оставить для потомков максимально объективные протоколы допросов, без каких-либо личных оценок.
Блок присутствует на первом съезде Советов рабочих и солдатских депутатов 16 июня 1917 года. В дневнике он описывает свои впечатления от съезда, но не дает никаких политических оценок или характеристик. Не упоминается и о знаменитом возгласе из зала Ленина – «есть такая партия!» – на утверждение лидера меньшевиков Церетели, что нет такой партии, которая бы могла полностью взять власть в свои руки.
«Временное правительство» было настолько временным, что едва продержалось до октября 1917 года.
Вал кризисных событий нарастал: продолжается война, от России отделяется Финляндия и Украина, надвигается голод. Корниловский мятеж только усилил авторитет большевиков в рабочей среде. И на волне недовольства бездействием временного правительства, народная масса идет за многообещающими лозунгами большевиков. Блок сочувствует большевикам. Он отказывается участвовать в антибольшевистской газете Савинкова «Час», куда его приглашают сотрудничать З.Гиппиус и Д.Мережковский.
Пришло время еще одной революции – Октябрьской.
На Дворцовой площади жгли костры, дежурили солдатские пикеты. В одну из таких ночей Маяковский случайно встретил Блока.
«Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: "Нравится?" — "Хорошо", — сказал Блок, а потом прибавил – у меня в деревне библиотеку сожгли".
Вот это "хорошо" и это "библиотеку сожгли" – было два ощущения революции, фантастически связанные в его поэме "Двенадцать". Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие — славу ей».
В этой небольшой статье, написанной Маяковским сразу после смерти Блока, Маяковский признает Блока как поэта эпохи и замечает, что «поэт надорвался». Но и сам Маяковский, верный оратай революции, через девять лет пустит себе пулю в голову, поняв, что служил не тому богу.
В советском литературоведении отмечалось, что Блок встретил Октябрьскую революцию восторженно. По природе своей, Блок был весьма скуп на проявление эмоциональных состояний. И если согласиться с этой сентенцией, то его восторженность длилась недолго.
1 февраля 1918 года в лево-эсеровской газете «Знамя труда» появляется статья Блока «Интеллигенция и революция». Блок обличает современную интеллигенцию и защищает революцию, даже в ее перегибах: разрушении памятников и церквей, гибели людей невиновных, но не попадающих в ногу с ритмом революционного марша. «Те из нас, кто уцелеет, кого не "изомнет с налету вихорь шумный", окажутся властителями неисчислимых духовных сокровищ». Он допускал, что революция «легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но – это ее частности…». Кто-то может безвинно пострадать, но жертвы искупятся тем, что будет построено новое общество и «лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь станет справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью».
Предполагал ли Блок, что жертвы эти будут исчисляться миллионами человеческих жизней? Риторический вопрос, но в 1917 году Блок еще полон сил, надежды и веры в «прекрасную жизнь».
Об этой прекрасной жизни мечтали многие писатели-гуманисты, и среди них Чехов и Некрасов.
«Жаль только - жить в эту пору прекрасную
Уж не придется - ни мне, ни тебе» .
В мае он пишет письмо З.Гиппиус и удивляется, почему она «за октябрьскими гримасами» не увидела «октябрьского величия».
«Октябрьские гримасы» не прошли и мимо Блока: заведующий Петроградским отделением Госиздата, И.И. Ионов запретил печать третьего тома стихов Блока, разграблена библиотека в Шахматове. А Блок защищает революцию, громит «интеллигентов» и «пророков революции», которые оказались «предателями и прихлебателями буржуазной сволочи», защищает крестьян, грабящих помещичьи усадьбы: «…как же мол, гарцевал барин, гулял барин, а теперь барин – за нас? Ой, за нас ли барин? Барин – выкрутится. И барином останется. А мы – "хоть час, да наш"». Он оправдывает народную анархию, но уже иначе относится к большевикам, отмечая их исключительную способность «вытравлять быт и уничтожать отдельных людей».
После
