разноцветных ниток мулине. Сам крест был тускло-серый, свинцовый, слегка оплавленный с нижнего левого края — подпольного изготовления...
Также «тишком и тайком» бабушка Поля окрестила и моего младшего брата, родители хотели назвать его Анатолием. Она ненадолго приехала к нам в гости из Сатки. Пошла гулять с младенцем и пропала на целый день. Вечером пришла, развернула одеяльце и говорит:
- Вот и Володенька наш...
Его крестик не сохранился, а о крещении брата мама рассказала мне в декабре девятого года нового века, перед смертью. Брат окрестился вторично — он тоже не знал о своем крещении долгое время, как и я.
Деда Федора я не знала. Жила большая крестьянская семья на Волге, в селе под Самарой, позже Куйбышевом. Когда начался голод 30-х годов в Поволжье, из девяти детей остались в живых только двое. Отец в поисках заработка завербовался на строительство большого завода на Южном Урале, Пелагея Асеевна с детьми чудом добралась до Сатки, чтобы узнать - муж погиб. Без подробностей...
Двух сыновей оставь – на погляденье…
Молила женщина, и внял Господь,
И семь могил оставив за селеньем,
Пустилась в путь, чтоб сохранить их плоть
И душу живу…в храме окрестила
И две сумы пошила из холста.
Наследство всё: две лямки из холстины,
Два оловянных простеньких креста.
И шли они вдоль Волги полудённой,
Гонимые…ведомые судьбой
К отцу и мужу в город отдалённый
С тяжёлым сердцем, с лёгкою сумой.
…Застава городская. Час заката.
И вспыхнул крест. И дрогнула листва.
Горел костёр у храмовой ограды.
И голос молвил – отдохни, вдова…
Снова эта тема исчезновения людей, впервые коснувшаяся меня в Сатке. Нашу семью, по крайней мере, из того, что известно мне, Бог ещё миловал. Во всяком случае, на анкетных данных моих никак не отразилось, но как сказать...
Пару раз нас, детей, водили в гости к деду Баранову, отцу тети Клавы, жены младшего брата отца дяди Саши, и деду моих двоюродных сестер и брата — обитателей дома у Барабановского садика.
Мне запомнился сам дед — здоровенный, высоченный, краснолицый , с седой бородищей, не шибко приветливый, и дом его, вернее, крепость бревенчатая, наглухо закрытая для случайных посетителей. Я впервые увидела крепкий, большой, настоящий деревенский дом, с крытым двором, с сараями для живности...Правда, дальше двора дед нас так и впустил.
(Впрочем, когда тетя Клава вышла замуж за брата отца, именно к нему, к папе моему, получившему квартиру, и вселились молодые, хотя там уже жили бабушка Поля, отец и мама мои, и мамины родители, эвакуированные из полуразрушенного Харькова. Может, потому, что любимым сыном Пелагеи Асеевны был дядя Саша, а не мой отец Иван, на офицерском пайке которого, тем не менее, держался в основном весь дом у Барабановского садика.
Неудивительно, что не ужились столь разные люди из разных сословий.. Так что вскоре бабушка Вера и дедушка Иван вернулись на Украину, куда и отправилась рожать меня моя мама).
А много лет спустя тетя Клава, уже в 90-е, добилась возвращения собственного дома отца своего, деда Баранова, которого раскулачили в 30-е годы и выслали в Сатку. Дом где-то под Тверью, там многие годы был поселковый магазин.
Так что суровый «ндрав» деда Баранова был не без причины).
Но в те годы, конец 40-х и начало пятидесятых, этой темы никто не касался. По крайней мере, при мне. В одном подъезде с тетей Шурой Барабановой жила семья из Эстонии — переселенцы, так их и называли, а по своей воле или нет — вопроса не возникало.
Я не знаю точно, когда умерла в Сатке бабушка Поля. На похороны нас с братом родители не взяли и на могиле я у нее побывала уже лет двадцать спустя...
На немногих сохранившихся блёклых фотографиях она в неизменном платке, прямая, замкнутая, даже суровая. Впечатление усиливали правильные черты удлиненного лица. О таких лицах говорят — иконописные.
В начале девяностых моего сына Андрея забрали в армию, и что он побывал на войне в Афгане, он рассказал мне лишь через лет пятнадцать-двадцать. А тогда я в Москве сходила с ума от тревоги - словно знала, что служба у него совсем не в тылу, на Северном Урале. Ноги сами привели меня в храм Николы в Хамовниках. Слева от входа убранный цветами, на помосте образ Пресвятой Богородицы.
- Чудотворная это, поди помолись о сыне, чтоб живой вернулся — подтолкнула меня легонько сердобольная старушка.
Сквозь навернувшиеся слезы я вгляделась в Лик — и ахнула. Со старой небольшой и потускневшей доски глядела на меня будто бабушка Поля....
Больше я нигде и никогда не встречала такой список — строгое немолодое лицо на темном фоне, так непохожее на привычные, сияющие красотой и добротой лики Божьей Матери.
А через пару лет я и в этом храме не нашла тот образ. На том же месте, в обрамлении цветов, была совсем другая икона.
- На реставрации — ответила на мой вопрос служительница и отвела глаза...
...Так вышло, что о многих событиях в жизни своих родителей и в своей я узнала, сама уже будучи матерью и бабушкой.
Пелагея Асеевна, крестившая тайно меня и бывшая в моей жизни лишь немногие годы раннего детства, всё же понятна мне со всеми белыми пятнами в ее жизни.
Но вот больше загадок задала мне любимая моя бабушка Вера Степановна, воспитавшая меня. А прожили мы рядом чуть ли не полжизни моей...
ЗНАЛА ТОЛЬКО БАБУШКА...
Моя любимая бабушка Вера Степановна родилась в 1895 году в Екатеринославе, нынешнем Днепропетровске. Рано осталась сиротой и воспитывала ее тетка, дама строгая. Из дореволюционной жизни бабушки мне запомнились (а больше почему-то она ни о чем и не рассказывала) совсем немного — встреча царского поезда и пара забавных случаев.
Один из них, на благотворительном балу, меня очень смешил, и я просила рассказать об этом происшествии не раз, потому и запомнилось, наверное.
Молодые Верочка и Иван собирали на балу пожертвования в пользу раненых (шла Первая мировая война). В особую кружку дамы и господа клали деньги, а в знак благодарности получали бумажную ромашку, приколотую на платье.
И тут случился конфуз — на глазах у почтенной публики улыбающаяся дородная дама вдруг стала стремительно худеть, издавая при этом тихое шипение...
Ее роскошный бюст оказался надувным!
Тут рассказ обрывался.
Героем другого забавного рассказа тоже был дед Иван, столь «удачно» приколовший ромашку надувной даме по её же просьбе.
Молодой человек «средь шумного бала» словно прилип к колонне зала дворянского собрания. Не до танцев — мучительно зачесалась спина! И дед Иван, сохраняя подобающее обстановке благопристойное выражение лица, терся о предательски округлую колонну, пытаясь унять зуд — словно кабанчик о забор, смеялась бабушка и я вместе с ней...
Из фотографий десятых-двадцатых годов прошлого века у меня сохранились всего две, и то групповые — загорелые люди, явно не крестьянского вида, стоя и полулежа, сняты, по-видимому, во время отдыха на полевых работах. А внизу на темном фоне белым затейливым курсивом: артель имени Льва Толстого.
Деда я так и не нашла на фото — многие мужчины были в шляпах, скрывающих пол-лица а вот бабушка моя молодая, стройная, с непокрытой головой, коротко стриженая, в светлом полотняном платье без рукавов, стояла сбоку и была вполне узнаваема. И неудивительно — сколько я ее помню, она не изменяла этой прическе и до глубокой старости сохранила прямую спину и тонкую талию( болела редко, кроме пахучих сердечных капель никаких лекарств не признавала, как и спиртное).
Маленькой я запомнила и другие бабушкины фотографии — она хранила их отдельно, изредка позволяла мне взглянуть, но мягко уклонялась от моих расспросов. Я зачарованно вглядывалась в чуть пожелтевшие, но удивительной чёткости снимки, как в волшебные окна в другой мир...
Молодая нарядная дама в затейливой широкополой шляпе сидит вполоборота и внимательно смотрит мне прямо в глаза. С одного плеча словно стекает серебристый мех, раструбы пышного темного платья приоткрывают изящный высокий ботинок с рядом мелких пуговок.
Вот эта дама рядом с темноволосым усатым красавцем — мужем Иваном, с другой, тоже нарядной, дамой, а вот улыбающаяся компания молодых людей на загородной прогулке. На ковре, расстеленном прямо на траве, корзины с провизией, самовар...
Лето тринадцатого года двадцатого века, последнее мирное лето России перед длинной чередой кровавых, голодных и трагических лет.
Эти фото сохранились только в моей памяти. Перед смертью Вера Степановна велела положить их в свой гроб. Каково завещание, таково и наследство: на память о бабушке Вере, кроме фото, долгие годы в семье оставался лишь золотой кулон дивной работы с клеймом знаменитой нерусской фирмы — бледнорозовая сверкающая капля, подвешенная на изящном решетчатом полукруге, украшенном мелкими бриллиантами.
Его носила и мама моя, и я после замужества, а после рождения внучки я передала кулон невестке. Но внучке он уже не достанется — когда она была совсем крохой, квартиру ограбили, воров не нашли, как водится.
Я в свое время спрашивала у мамы о происхождении кулона — как-то не вязался он со скромным, если не бедным, бытом нашей семьи.
- Достался по лендлизу — из американских подарков, в конце войны...
(По лендлизу в Советский Союз американцы присылали тушенку, автомобили, одежду из вторых рук, но бриллианты?!).
Лишь недавно, уже среди своих фотографий я нашла снимок — бабушка Вера, ещё молодая, со стрижкой и в открытой блузе по моде двадцатых годов, с тем же кулоном на высокой шее. Зачем мама так сказала — по воле бабушки, избегающей говорить о своем дореволюционном и послереволюционном прошлом, или желая оградить меня от возможных бед, таящихся там — уже не спросишь...
Так и пропала единственная фамильная вещица, уцелевшая после грабежей и бедствий революции семнадцатого года, гражданской войны, бомбежек и лишений во время Отечественной, эвакуации в санитарном поезде под огнем вражеских самолетов-истребителей, полуголодного быта в дремучей Сатке, где за буханку хлеба меняли все подряд, что удалось вывезти из пекла войны.
Был среди бабушкиных тайных фотографий еще один снимок. Его я не любила рассматривать : дед с бабушкой, застывшие в горе над маленьким гробиком девочки Раи, старшей сестры моей мамы Марианны.
По словам мамы, такие имена дочерям бабушка с дедом дали в честь бабушкиной подруги, которую с семьей они прятали у себя во время еврейских погромов, что случались на Украине.
Еврейская тема в нашей семье никогда не обсуждалась, да в раннем детстве никаких и намеков-то на антисемитизм мне не запомнилось ни в Сатке, ни в городе, областном центре. Скорее, напротив — если кто и говорил об евреях, то с неизменным уважением.
Моим лучшим другом по песочнице во дворе был Женька Фрейберг. Нас, пятилетних, даже прозвали женихом и невестой. Мы часами могли играть , разговаривать и молчать, нам никогда не было скучно вдвоем. Даже занудное задание - стеречь моего двухлетнего братишку, чтобы он не вылезал из прогретого солнцем песка(для выпрямления толстых кривых ножек) меня не сердило, если рядом был Женька. Дружили и наши родители. И вроде никого не волновало, ни взрослых, ни детей , кто какой был национальности.
Но как-то бабушка
