Богат и славен новгородский купец Вышата. Лет и сорока ему нет, а в большом почете он у новгородцев, посадских-дружников и мастерового люда. Хоромы его – больше на крепость схожие – стоят на Торговой стороне, о правом берегу реки Волхов, подле Николо-Дворищенской церкви. Подворье окружено крепким частоколом, на заборолах днем и ночью несут стражу наемные нурманы, а как ступит тьма – выпускают во двор злых ногайских волкодавов, за коими приглядывает выкупленный Вышатой из половецкого плена хазарин Тагай.
Да и есть что охранять аршиннику: лабазы и погреба его ломятся от товара и снеди. Здесь и вина ромейские, сладкие, шелк и парча, кувшины и чаши византийских среброкузнецов, тюки с арамейским ситцем, домотканина и пестрядь, посуда и утварь, ушаты и кади в глубоких порубах с солониной, корчаги и мисы с вяленой рыбой, вертела и шесты с копченостями. Есть у Вышаты и свои кузнецы и плотники, златошвеи и сгонщики, егеря и десятники и даже свейская лодия-драккар, подаренная ему давним приспешником ярлом Свенельдом в знак дружбы и премногого уважения.
Худая слава лежит, добрая - бежит. Но ни слава, ни богатство не радовали последнее время новгородца. Не прошло и года, как схоронил он свою жену Всеславу, а следом и другая беда грянула: занемогла неизвестной хворью его любимая и единственная дочь Лада. Ни заморские лекари, ни волшебные мази и снадобья не помогали. С каждым днем все больше чахла и сохла она – да так, что от былой красавицы осталось лишь подобие тени.
Испросить бы совета у мудрых людей, да кого спросишь? Сын Ратмир еще мал, ему и двенадцати годков не исполнилось, аршинник Кудлай, коему более всех доверял Вышата, ушел на лодьях-расшивах в стольный град Киев за новым товаром, а ключница Аглая стала столь стара и немощна, что впору было готовить ей домовину, а не совета испрашивать. И тут Вышата вспомнил о своем дядьке по матери – вуе Туголуке, с которым не переведывался он уже много лет.
Сдумано – сделано. Сын десяцкого Прошка стрижом порхнул на Софийскую сторону, отыскал там дом вуя и передал просьбу Вышаты – с земным поклоном, как и положено. Дядя поважничал, но просьбу купчины принял.
Прибыл Туголук под вечер, когда солнце уже плавилось в красном лоне западной стороны. Вышата ожидал встретить согбенного, немощного старца, шепелявящего беззубым ртом, а увидел прямого, как свеча перед иконой, воя-богатыря, перепоясанного коротким мечом в кожаных ножнах. Несмотря на должность воеводы, одежду Туголук носил самую простую: кафтан из грубого некрашеного сукна, штаны толстой пестряди, яловые сапоги, а белые, как у луня, длинные волосы перетягивал кожаный шлык.
Вошед в трапезную, дядя первым делом хмуро глянул на образа в красном углу, но лба не перекрестил, и Вышата знал, почему: по сю пору оставался Туголук язычником, хоть ярые христиане-новгородцы давно порешили с язычеством, разорили все капища в округе и пустили идолища Перуна и Сварога плыть по течению Волхова до скончания.
- Ну, здрав будь, купчина! – пророкотал Туголук, подходя к племяннику и обнимая его за плечи. – Почто звал? Неужто беда какая приключилась, коль обо мне вспомнил?
Вышата провел гостя к столу, показал рукой садиться. Стол был накрыт белоснежной рядниной, на нем – вина и закуски, туеса и корчаги с лесной ягодой, парная ильменьская форель, копченая оленина, медвежатина, запеченые рябчики и другая снедь – словно на целый полк готовилось. Да и сама трапезная – что покои падишаховы: на стенах персидские ковры, мебель мореного дуба, толстые восковые свечи в серебряных подсвечниках, и окна – не в пример прочим - не щурились подслеповатой серой рябью, ибо не для бойниц были рублены, но для света.
- Даже не знаю, что молвить, - ответил Вышата, наливая гостю в чашу вина из кувшина мягкой глины-скудели. – Знаешь, верно, что схоронил я погодь свою Всеславушку, еще и первые заговины не встретил. А тут другая беда: дочь моя, Лада, захворала. Исхудала вся, слова не молвит, тает на глазах, аки свечка. Чаю, и до Спаса не доживет… Нет ли у тебя какого знатного лекаря на примете? Ежели излечит – озолочу, в дом приму, как родного, бога буду молить…
- Дай-ка мне наперед глянуть на нее, - ответил вуй, отставляя едва пригубленную чашу. – А ты мне пока медовухи налей, племяшок, не могу я это фряжское пойло пить, мочой воняет! Аль не держишь простого?
Вернулся Туголук скоро - мрачнее тучи. Пока Вышата разливал медовуху в баклажки-поковки, молвил:
- Бог то бог, да сам не будь плох.
- Ты к чему это? – не понял Вышата. - Знаю, Христа нашего не чтишь, своим идолам кланяешься, но и я не дюже гордый, хоть черту в ноги паду, лишь бы хвороба с Ладушки спала…
- А ты почто девку под запором держишь? Ей уж невеститься пора, а ты ее – под замок. Да и недуг ее, мыслю, не телесный…
- А какой же? – поперхнулся купчина.
- А ты не догадываешься? Дума ее какая-то гнетет. То ли уж сотворила что худое, то ли сдумала. Была бы жива мать – сказала бы, а так… - вуй махнул рукой и сел к столу.
- И мне не скажет?
- Не скажет.
- И что присоветуешь?
Дядька ненадолго замолчал, потом произнес, путая пятерню в сивой бороде:
- А вот что… Пришлю-ка я тебе одну ромейку-полонянку, Эсфирью звать…
- На кой ляд мне твоя ромейка? – вскипел сковородным маслом Вышата. – Аль у нас своих знахарей не достало?
- Охолонь, сестричич! – ответно рыкнул вуй. – Не суди человека ни по роду, ни за породу. Не нашего ума это дело – о бабских хворях толковать. Потому пришлю тебе ромейку, а дале сам решай, что с ней делать. Она и дочь твою попользует, и тебе, если захочешь, угодит. И довольно молоть словесную мякину, не по нраву мне эти толковища. А то ночная кукушка и впрямь дённую перекукует…
2.
И верно, сдержал дядька слово: другим же днем прислал на купцово подворье ромейку в черной поневе и черном же плате. Вышата встретил рабыню хмуро, ничего не сказал, только пожал плечами и велел отвести к дочери. До полудня нервно перешагивал по двору, не находя себе занятия. Челядь, зная недоброе настроение купчины, трусливо попряталась по клетям и поветям. Только у резного, раскрашенного киноварью и зеленью крыльца, раздавался сухой стук деревянных мечей: то сын Вышаты Ратмир ратовался по наказу отца с дворовым холопом Сенькой.
Холопчик был одних годков с сыном Вышаты, ростом мал, телом худ, но держал явный верх над неповоротливым, трусоватым Ратмиром, который едва успевал отбиваться от ударов проворного мальца. Но все же прозевал очередной выпад соперника, получил удар деревянным мечом по плечу, бросил свое оружие и заревел в голос. Вдругорядь Вышата отчитал бы отпрыска за слабость и трусость, а то и приказал бы гридням всыпать нерадивому пару горячих, но тут промолчал, только зло сплюнул и отправился в покои. Здесь и застала его Эсфирь.
- Что скажешь, полонянка? – спросил Вышата. – Худо дело?
- Худо, князь, - картавя язык, ответила ромейка и еще плотнее напахнула плат на горящие даже в полутьме смоляные глаза.
- Не князь я, купец простой…
- А по мне так князь. Всяк по себе людей мерит, а господина можно узнать и в посконной одёже, - польстила она.
- Вон ты как говорить умеешь? Сказывал мне дядька, что ведунья ты, заговоры знаешь, хворых пользуешь получше заморских лекарей… Правда ль?
- Брешет твой дядька! – дерзко ответила ромейка. – Лекарь залечит, знахарь уморит. Не ведунья я, поколь в рабстве пресмыкаюсь.
- Собаки брешут, - без всякой злости поправил ее Вышата. - А люди говорят или глаголят. А что до полонянства, так это дело поправимое. Излечишь дочь от хвори – выкуплю тебя у дядьки, ни добра не пожалею, ни даже живота своего не пощажу! Будешь у меня ключницей заместо Аглаи. Хоть и была она за наперсницу у женушки моей, а все ж, видно, всякому свищу свое время…
- Манишь, князь? – снова блеснули черные глаза полонянки. – А ежли не справлюсь?
- Справишься, - уверенно ответил Вышата. – Не зря ж тебя дядька нахваливал, а он, знаю, пустого слова он не молвит. А теперь говори, что надобно делать.
Полонянка села на скамью против господина и сложила крестом руки на коленях. Только сейчас Вышата заметил, что ромейка слишком молода и красива, чтобы быть ведуньей. Но ее смелые речи были купчине по нраву. Редко встретишь человека прямого, невыщербленного жизнью, слова которого падают в готовые уши. А уж он-то немало повидал на своем веку разного люда: чай, до самого Царьграда ходил на лодьях новгородских!
- Во многой мудрости много печали, князь, - рекла Эсфирь, опустив глаза. – Чем более ведает человек, тем более видит он несправедливости кругом. И оттого душа его начинает скорбить, и век его становится короче. Мое же знание не от мудрецов – от странствий долгих и дальних. А чтобы помочь твоей беде, надобно тебе добыть синь-траву...
- Синь-траву? Где ж ее сыскать?
- В земле торкской.
- Слыхал про такую, но быть – не бывал. В какой она стороне?
- Не торопись, князь. Путь туда долгий и трудный. Бывала я в землях торкских, ведома мне дорога в те края. Да и дядька твой, Туголук, не однажды ходил туда дружиной новгородской смирять черных берендеев. Там и растет синь-трава. Только не всякому она доступна…
- Как это?
- А так: сорвать ее может только человек, чья душа чиста и непорочна. Я же служу своему господину телом, грех на мне. И еще: в Шелонской пятине есть сельцо, Луское зовется. Так вот: надобно призвать с него огнищанина, Василько кличут…
- Не тот ли это огнищанин, что о прошлом годе сидел у меня в тюрьме-порубе? – изумился Вышата, а когда ромейка молча кивнула головой, добавил: - Но он же язычник, нехристь! Это он подбивал холопов на смуту! Я в своей вотчине и оброк-то беру малый – по четверть гривны с дыма…
- А Туголук? – перебила его Эсфирь. – Забыл, что твой дядька тоже язычник? Но это не помешало ему стать воеводой и жечь жилища язычников и брать их самих в полон! Тех же торков… Так что делай, как велено, если не хочешь смерти своей дочери!
От столь неслыханной дерзости у Вышаты и язык отнялся. Какая-то рабыня смеет ему указывать! В поруб ее, в поножны, пороть плетьми до смерти! Вспыхнул купчанин, кровь кинулась в лицо, но тут же и остыл: разве был у него выбор? Хоть и кольнула сердце обида, но виду не показал.
- Ладно, ступай, - сказал уже спокойно. - Найдешь ключницу, пусть стелет тебя в светлице с холопками. А ввечеру жду тебя в опочивальне. Ежели что не по мне будет – сгною в яме. И дядя тебе не подмога…
Она пришла на вечерней зоре – смиренная, покорная. Не поднимая глаз на господина, тихо сняла платье и легла на постельные овчины, застеленные нежнейшей шелковой паволокой. Потрескивали в полутьме горящие свечи, кричала за окном какая-то заполошная птица, и пьянил запах тела ромейки, умащенного восточными благовониями. И кожа ее казалась шелком, губы приманивали близостью, тонкие руки оплетали шею, вились по телу медовыми змейками, и дурманящий аромат страсти погружал в сладкое, томительное забвение... «Князь, князь - шептала она едва слышно, извиваясь и постанывая под его грузным, потным телом. – Княже, господарь
Не могу резать, каждая буковочка выпестована. Писал, обложившись грудой словарей и исторических трудов. Особенно люблю Валентина Иванова. Кладезь человеческой мудрости на примере истории Великой Руси. А конкурс - это конкурс. Еще будут не раз...
