мой!..»
3.
- Дружину свою не дам, - сказал Туголук, сердито сверля Вышату глазами. – Не волен распоряжаться воями, кои служат не мне – Новеграду. И сам не пойду. Торки враги мне, и не время сейчас новую брань затевать. А тебя они не знают, посему скажешься купцом, отдаришься гостинцами – примут сродней. Князьком там у них Иетиль из рода черных клобуков. Хитрый, как лис, и жадный. Два года гонялся я за ним по чернёным лесам, полонил, но вече новгородское решило отпустить его, поколь худой мир лучше доброй ссоры. А вот в провожатые дам своего человека – соцкого Микулу. Он тебе и дорогу укажет, и присоветует, ежели что. Гридней много не опоясывай – десяток, не более. Товару же возьми сколь увезешь – тканей, утвари медной да украшений. А ежели торки неладное что зачнут – отойди на пару поприщ и пережди худую пору. Но главное – с Иетилем переведайся, без него дороги тебе в их земли нет.
Длинные наказы обычно немногословного вуя пригодились Вышате. А вот сборы затянулись. Сначался он долго не решался отправить за Василько, но, увидев в очередной раз больную дочь, немедля отправил в Луское одвуконного десяцкого Стригу, повелев не спускать с подсечного холопа глаз. Тот и не спускал: привез русокудрого, румянощекого смерда, обличьем схожего с былинным Лелем, в веревье на руках и – для пущей верности – в железах. Вышата только крякнул с досады и тут же велел расковать огнищанина. А что до самого челядина – так по шёрстке и имя.
И соцкий заартачился. Осмотрев пестрое «войско» Вышаты, состоявшее из полуобученных, почти безоружных гридней, затребовал себе дюжину наемных стражников-нурманов.
- Не дам нурманов! – взвился петухом Вышата. – Кто подворье будет охранять? Смерти ты моей хочешь, злыдень! Разору жаждешь! Проси, что хочешь, но косорылых не дам!
Пришлось снова пересылаться с дядькой, кланяться в пояс. Вуй поскрипел зубами, но дал-таки десяток дружинников со своего подворья – саженного роста, откормленных, как на убой. Но и запросил немало: по 5 гривен за каждого наперед, и еще столько же по возвращении. А иже кто в сече падет или просто сгинет в чащобах берендеевых – за того и вовсе 50 гривен. Снедь и питьё, разумеется, оставались за купчиной.
Вышата с ужасом оглядел строй «бычков», блещущих свежекованной на латинский манер панцирью, с длинными пиками и кривыми ятаганами, заткнутыми за пояса, и ему стало не по себе. Но и отступать - не отступил: только обозвал дядьку сквалыгой-алтынником, густо сплюнул и ретироваться на свое подворье.
А там уже вовсю шумел обоз – как на торжище. Ромейка, размахивая длинными рукавами поневы, давала последние распоряжения, что и куда грузить. Кони, испуганно прядая ушами, тянулись к яслям: любо им было, что последние три дня перед походом их кормили только отборным овсом. Челядь сбивалась кучками, некоторые холопки тихонько поскуливали, словно чуяли беду. Услышав многоголосый шум и гвалт, на крылечко хоромины вышла Лада – бледная, молчаливая, и сложила на груди руки, исчерченными тонкими синими прожилочками. Увидев дочь, Вышата поднялся к ней по ступеням.
- Надолго ль покидаешь нас, батюшка? – спросила дочь через силу, придыхая.
- Тебя – ненадолго. Со мной едешь, Ладушка.
- Ты же знаешь…
- Знаю. Но так надо, нужда приспела… Потерпи, ладо моя, одолеем мы твою хворь. А к серпеню, бог даст, и свадебку сладим…
В эту минуту дрогнуло сердце Вышаты и словно остановилось. Он и слов-то таких раньше не говаривал, и лишь теперь понял, что мука душевная иногда бывает страшней телесной. Много страшней.
4.
К исходу шестого дня миновали Муром: еще в одном поприще начиналась земля торкская. Шли лесными тропами, которые то расширялись, то сужались так, что и два коня рядом едва проходили. Места были дикие, безлюдные, и потому след человечий редко где можно было увидеть. Зато в избытке звериные: широкое копыто лося, острые оленьи, еще мельче – косульи, раздвоенные кабаньи. Зверек лесной тоже в изобилии. Умная куница и соболь прячутся в кронах так, что сразу и не разглядишь, шустрая белка же всегда на виду – порхает с ветки на ветку прямо перед мордами устало бредущих коней, искусанных до крови слепнём да оводом.
В переднем дозоре шел соцкий Микула с полудюжиной воев, за ними – Вышата с полонянкой, далее в повознях дочь купца с приставленным к ней Василько, замыкал полк десяцкий Стрига с остальными дружинниками. Не раз и не два Вышата пытался выведать у ромейки, зачем она велела призвать огнищанина Василько, но та отмалчивалась, косила глаза обочь и как-то странно улыбалась. Тогда купчина, развернув своего жеребца, в двунадесятый раз подъезжал к дочери, лежавшей в повознях, и с удивлением замечал, как на бледном ее лице ее пробивается первый румянец. Не диво ли?
Наконец, впереди засветлело. Тропа вывела их на поляну, окруженную дремучими вековыми елями. Здесь решили остановиться на ночлег. Спешились, расседлали коней, двое дружинников, сцепив поводья, повели лошадей вниз по яру – к тонко звенящему серебряным колокольцем ручью, чья вода пропитана запахами земли, листьев орешника, лесных трав, ивы и густо растущего здесь папоротника.
Ночью купчине не спалось. В наспех раскинутом шатре было душно, сыро. Тонкие арамейские завеси не спасали от комаров – зудкий писк их раздавался повсюду. Рядом, свернувшись клубочком, спала полонянка. Иногда она словно просыпалась, вздрагивая, и бормотала что-то на своем языке. Вышата не стерпел – вышел наружу.
Густой ночной воздух был наполнен звоном цикад. Где-то гулко ухал филин, и эхо разносило звуки под свод едва сереющего неба. В полутьме, почти ничего не видя перед собой, Вышата побрел по поляне в ту сторону, где еще днем заметил несколько огромных вековых дубов. Его окликнул бдящий стражник – Вышата отозвался своим именем и снова пошел вперед.
И вдруг, уже под кронами, какая-то неведомая сила подхватила его подмышки и вскинула вверх. В глазах блеснули искры – ударившись обо что-то головой, он на миг потерял сознание, а следом увидел себя в небольшом покое, сбитом из полутеса, с деревянным же полом и потолком. В полу находилась квадратная крышка-творило, через которую Вышату и втянули внутрь. Купец вспомнил, что уже видел такие храмины на деревьях в вятицких племенах, когда вел с ними торговлю. Лесные люди не только жили в них целыми семьями, но и оборонялись от ворогов, и нападали на непрошенных гостей, и только устроенное огнище могло заставить их покинуть эти маленькие крепостцы с щелями-бойницами.
Разогретое масло в глиняной лодочке с длинным носиком для фитиля освещало воздушный покой не хуже восковой свечи. Перед Вышатой, еще оглушенного и плохо понимающего происходящее, сидели на корточках два человека. Судя по их почти черным лицам, это были те самые торки, о которых он раньше знал лишь понаслышке.
- Кто будешь, человек? Зачем пришел в нашу землю? – спросил, почти не картавя русскую речь тот, что постарше. Одет он был в длинный парчовый халат, расписные туфли с загнутыми носками и звериную шапку со свисающим на плечо собольим хвостом. В полумраке покоя было видно, что руки его усыпаны перстнями, через узкие щелки недобро светились белки глаз, волосы на подбородке торчали редкими кустиками, как ковыль в степи. Второй, помоложе и не столь богато одетый, видимо, русской речью не владел, и с любопытством разглядывал купчину, потряхивая маленькой, с грязными сальными волосами, головой.
- Купец я новеградский, - стараясь сохранять спокойствие, ответил купчина. – Пришел в землю вашу с торговлей. Слыхал, богат народ торкский, приветлив. А уж примете аль нет – слово ваше. А еще хотел бы переведаться с ханом вашим, Иетилем, предложить ему дары щедрые да товары заморские, диковинные. Господин Великий Новгород желает вести с торками дружбу и торговлю, а не брань…
Приврал купчина, взял на себя слова лишние, ибо не поручали ему гостинодворцы новгородские выступать от их имени, но и другого придумать не сумел: слишком уж неожиданно аршинник, всю жизнь промышлявший полонянами, на сей раз и сам оказался таковым.
Копченые покивали головами, пересоветовались полушепотом, после чего старший поднялся и произнес с нескрываемым торжеством:
- Я – великий хан торкский Иетиль, князь берендеев, черных клобуков и других народов. Давно слежу я, купец, за твоим посольством, и давно мои храбрые воины могли бы перебить твою слабую дружину. Но я не сделал этого, ибо и сам был в новгородском полоне, и вече признало меня великим ханом, отпустив без выкупа и позора и даже наделив дарами. Но ты что-то скрываешь от меня, купец. Обоз твой слишком мал для торговли. Мои дозорные насчитали только четыре одноконных воза и одни повозни… Что скажешь?
Иетиль снова присел на корточки, и Вышата, поразмыслив, что стоять перед сидящим ему не приличествует, последовал примеру хана. Второй торк меж тем угрожающе положил руку на торчащий из-за пояса короткий меч.
- Ты не только великий хан, Иетиль, но и великий вещун! - польстил Вышата собеседнику, хоть в этот миг сердце его екнуло и покатилось в пятки. – Ты верно угадал: пришел я в твои земли не только за пушниной, но и волшебной синь-травой. С собой привез я больную дочь, синь-трава может излечить ее от недуга. Проси что хочешь, но помоги ее найти…
Торки переглянулись. И тут губы Иетиля неожиданно растянулись в улыбке, обнажив черные зубы, а по подбородку потекла слюна.
- Дорого она будет стоить тебе, купец, - все так же улыбаясь, молвил копченый. – Да и духи наши хранят ее от чужих рук и глаз. Но так и быть: дам я тебе проводника в Будееву топь, где растет трава. А еще скажу, что напрасна твоя затея – не взять тебе синь-травы. Только людей уморишь и сам лишишься покоя. Я подумаю, что могу сделать для тебя. А теперь ступай, мой сын Камлат проводит тебя до твоего становища…
5.
Первыми лучами солнца засветлилось лоно востока, когда вернулся Вышата в шатер. Растолкал ромейку и рассказал о том, что с ним приключилось. Та, сонная, равнодушно выслушала купчину, зевнула и опять увалилась на овчины – досыпать. А самому Вышате не спалось – тревожные мысли лезли в голову. На напрасно ль всё? А если не удастся добыть синь-траву?
И потянулись дни ожидания… Торкский князек не торопился слать гонца, и недовольствоваться было делом пустым: селяне чернёных лесов жили не днями – лунами. Отдохнувшие дружинники рвались к новым переходам, Микула едва сдерживал горячие головы. От безделья устраивали охоты. Но не на кабана или лося, а на белку: кто с полуста шагов попадет зверьку в глаз, не попортив шкурки, того чествовали ввечеру бражкой и свежим пивом. Да и мясо беличье вкусно, кабанина и медвежатина против него – что падаль. Белкой брезгают от сытости, ободранная, она похожа на мышь, не всем по нраву.
Десяцкий Стрига придумал другую забаву, подсмотренную им в Кромах: перетягивание веревки. Дружинники делились поровну, брались за разные ее концы и тянули каждый в свою сторону. Но на потеху и место было выбрано на юру, меж двух
