страдание, но и самих страдальцев. 17 И даже так: в Горьком не было дворянских и интеллигентских предрассудков, он был «свободным человеком» и поэтому одобрял «воспитательные колонии». Читателю остаётся гадать, относил ли Д.Быков к этой категории концлагери в целом, или ограничивался лишь экспериментами Макаренко? Двусмысленность – важнейший инструмент Д.Быкова, но в этой книге о «советской литературе» она стала чуть ли не главной в его арсенале.
«Проповедь терпения он яростно отвергал как вредную в российских условиях» (стр. 28). Эту разновидность двусмысленности, часто встречающуюся в книге Д.Быкова, я назвал бы «преждевременной точкой». Д.Быков часто ставит итоговую точку там, где по смыслу совершенно необходимы какие-то уточняющие, конкретизирующие и ограничивающие слова, даже там, где была бы очень полезна целая страница таких уточнений. Всякая истина частична, справедлива лишь в своей, ограниченной области. Выдавать такую, частичную истину за нечто всеобъемлющее совершенно недопустимо: читатель оказывается обманутым в равной мере, допущена ли подобная погрешность в рассуждениях по небрежности, по легкомыслию, или мы имеем дело с продуктом сознательного жульничества. Относительно же данной конкретной фразы Д.Быкова сошлюсь лишь на того же К.Чуковского: из его текста 1928 года редакторы выкинули, кроме упомянутых символических петель, которые в 1917 году присылали Горькому, также и указание на то, что Горький до революции осуждал Толстого за проповедь терпения, а теперь, в 1928 году, советует гражданам терпеть все неудобства их жизни, ради прекрасного будущего, конечно.
Точно то же самое и с «особым нюхом Горького на всё патологическое», отвратительное (стр. 10). Так было до революции. А с момента возвращения в СССР в 1928 году Горький, наоборот, готов был замечать лишь всё прекрасное, якобы свидетельствующее об успешном строительстве социализма, и стал пренебрегать всем, что мешает такому восприятию действительности. 18 Д.Быков восхищается книгой очерков Горького «По Союзу Советов», но Горький, которого «водят за нос», «кривит душой» и прославляет здесь те самые «несуществующие достижения», о которых писали ему «механические граждане». Это – как бы два совершенно разных Горьких: то, что справедливо по отношению к одному - дореволюционному, совершенно не приложимо к другому – Горькому его последнего восьмилетия.
«Горький на протяжении добрых сорока лет оставался моральным авторитетом даже для тех, кто ненавидел его политических союзников» (стр. 8). В 2008 году Д.Быков делился очень точным наблюдением: «Горький стал первым и любимым писателем нового читателя, который только что узнал грамоту». То есть – у грамотных в первом поколении. В.И.Немирович-Данченко в сборнике («Горький», 1928), посвящённом шестидесятилетию Горького, по необходимости – комплиментарном, нашёл, тем не менее, возможным отметить, что бешеный успех горьковские «Мещане» и «На дне» нашли у публики, в сущности не понимавшей искусства. Такой зритель способен ухватить только содержание пьесы и общее настроение спектакля и глух к подлинной художественной ценности произведения и спектакля. В основном, для подобных людей и являлся Горький «моральным авторитетом». Их было много, но насколько это существенно, насколько зрелы подобные этические оценки? Что это за культура, которая начинается с чтения Горького и чуть ли этим и не заканчивается? А с другой стороны, не пришли ли они с разочарованием в итогах революции и к разочарованию в самом Горьком, твёрдо обещавшем рай земной здесь и завтра? Да и те самые 99 /100 «механических граждан» - а их было очень много – для них Горький совсем не был никаким моральным авторитетом уже в 1928 году! После статей Горького о «механических гражданах» даже его приёмный сын Зиновий Пешков, до того много раз приезжавший в Сорренто, перестал там бывать, то есть – фактически порвал с Горьким. Так что и это очередное торжественное обобщение Д.Быкова (40 лет – моральный авторитет чуть ли не для всего человечества) – никак не обеспечено фактической основой. 19
В представлении Д.Быкова Горький в «Несвоевременных мыслях» «вполне адекватно оценивает Февральскую революцию как торжество энтропии». Получается, пришли большевики и, чтобы порадовать Горького, быстренько навели идеальный порядок. В 2008 году Д.Быков тоже мучался с вопросом о том, протестовала ли «Новая жизнь» против готовившегося большевиками переворота? Тут-то как раз всё очень просто – в октябре 1917 года Горький в «Новой жизни» прямо заявил, что именно большевики и являются источником этой «энтропии», если – не самой «энтропией». 20Мы помним, что семь названных Д.Быковым поэтов также «вполне адекватно» воспевают революцию (стр. 54), но как пришествие Христа! Такое вот впечатляющее соревнование устроил Д.Быков между буревестниками и лириками – кто адекватнее? Но кто уж точно проигрывает в этом соревновании, так это читатели, об которых Д.Быков просто бесцеремонно вытирает ноги, дескать, невелики баре, сожрут, что дают (здесь мы должны вернуться к вопросу о демагоге и толпе: толпа благосклонна не к тому, кто относится к ней с уважением, а к тому, кто её презирает – вспомним «троглодитов» из «Кондуита и Швамбрании» Л.Кассиля; говоря точнее – толпа благосклонна к тем, кто владеет оптимальным сочетанием такого презрения с более или менее грубой лестью <уважение исключает возможность лести>; это хорошо видно у Троцкого и Муссолини, но, разумеется, есть и у Ленина, Сталина и Гитлера)!
*
К библиографии, рекомендованной Д.Быковым, я бы добавил «Гибель Буревестника» А.Ваксберга, «Почему Сталин убил Горького?» Вяч.Вс. Иванова, «Трагедию Максима Горького» Е.Кусковой, книги «Горький» А.Труайя и «Максим Горький. Судьба писателя» Хьетсо Гейра.
8. ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ
Мы уже не раз видели, что Д.Быкову, для того, чтобы хоть как-то свести концы с концами в нежизнеспособной конструкции этой книги, приходится то и дело отказываться от самого ценного из своих более ранних наблюдений и суждений. То же относится и к некоторым из аналогичных книге очерков, опубликованных одновременно с книгой в журнале «Дилетант» (в «Портретной галерее Д.Быкова»). В очерке, посвящённом Шолохову, в журнальной публикации дано отличное прочтение «Тихого Дона», которое я привёл в начале главы 5, а в очерке, посвящённом Твардовскому – такое же прекрасное прочтение поэмы «Тёркин на том свете»». 21 Из-за отказа от этих двух фрагментов в книжном варианте оба очерка выглядят намного беднее и бледнее журнального варианта.
Подробный разговор обо всех очерках, составляющих книгу, потребовал бы слишком большого объёма текста и вряд ли представлял бы интерес для многих. Я ограничусь далее двумя очерками: этим – об Эренбурге и очерком «Свежесть» (следующая глава).
*
На странице 214 Д.Быков задаётся вопросом, почему Сталин не тронул Эренбурга, хотя несколько раз в него серьёзно прицеливался? И отвечает, что при Сталине уцелевали «стилистически цельные», так как Сталин не терпел сложностей. Цельность же Эренбурга в его, еврейском «внутреннем хаосе».
Подозреваю, однако, что дело здесь, скорее, в цельности не Эренбурга, а самого Сталина. Сталину требовались вполне надёжные, дисциплинированные помошники, а такими, как он считал, могли быть только те, кто знал за собой какой-либо существенный грех. Подобно, скажем, А.Я.Вышинскому, который в 1917 году (тогда он был меньшевиком) выписал по распоряжению Временного правительства ордер на арест Ленина. Именно поэтому Вышинский был сделан заместителем Прокурора СССР, а затем (1934 – 1939) Прокурором СССР и благополучно пережил Сталина, как и Эренбург. Имелся подобный серьёзный грех и у Эренбурга. В книге «Люди. Годы. Жизнь» он цитирует донесение полиции (1906): «Бухарин, Эренбург, Бриллиант 22– районные пропагандисты» (в ранних публикациях книги Эренбург в других местах текста заменял фамилию «Бухарин» именем «Николай»; как он поступил тогда с этим донесением, не знаю). Раз сам Эренбург читал это донесение, его читали и помошники того же Вышинского и Сталина. Такая революционная биография во второй половине 30-х тянула, по меньшей мере, на пожизненную каторгу.
Согласен, что вся деятельность Эренбурга, включая его сочинения, это – «хождение по весьма тонкому канату» (стр. 220). Ю.Анненков цитирует статью П.Керженцева из «Правды» - так сказать, публичный приговор Мейерхольду. Единственная задача театра «отображать советскую действительность», но отображать только положительные её стороны, то есть быть «кривым зеркалом» (это – уже комментарий Анненкова). Анненков цитирует парижские откровения А.Толстого (видимо – середины 30-х): «Я циник, мне на всё наплевать! … Нужно писать пропагандные пьесы? Чёрт с ним, я и их напишу! … Я уже вижу передо мной всех Иванов Грозных и прочих Распутиных реабилитированными, ставшими марксистами и прославленными. Мне наплевать! Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится, действительно, быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбрюки – все они акробаты» (он, в самом деле, скоро написал и про Грозного).
. Но и Д.Быков сам же пишет о «Буре»: «Гроссман позволил себе написать и то, что он думал о советской системе, а Эренбург это обошёл». Эренбург «очень хорошо знает о чём, когда и как следует писать. Даже в 1961 году, в своей книге Эренбург ни словом не обмолвился о трагической гибели Зинаиды Райх. Ещё рановато» (тоже из Анненкова, из его текста, посвящённого Мейерхольду).
О личном мужестве Эренбурга Д.Быков пишет так (стр. 219): «Была смертельная опасность - многажды; правильней сказать, что для человека эренбурговского склада это было постоянным фоном жизни, почти нормой. Тот, кто равно подвергался опасности в воюющей Испании, осаждённом немцами Париже, во время Великой Отечественной … вообще не знал, что такое безопасность». Подпускать писателя уровня Эренбурга, учитывая профиль его сочинений, близко к передовой во время Отечественной войны – было бы нелепым расточительством. Скорее всего, он не забирался дальше редакций фронтовых и армейских газет, а там он не подвергался большей опасности, чем, скажем, рядовой житель блокадного Ленинграда – при постоянных бомбардировках и артобстрелах. В Испании республиканцы сами то и дело демонстрировали свою отчаянную храбрость, часто – безрассудную. Но значительных лиц из СССР (а Эренбург тогда уже был значительным лицом) старательно оберегали, стремились минимизировать их риск. Ну а с «осадой Парижа» - совсем потеха. Париж никто не оборонял, так что не было и никакой «осады». Основные военные действия разворачивались в Голландии, Бельгии и на севере Франции. 15 мая капитулировала Голландия, в конце мая – Бельгия. Немецкие танковые соединения отрезали британский экспедиционный корпус от основных французских сил, корпус вынужден был эвакуироваться, бросая технику, 27 мая – 4 июня из района Дюнкерка. 14 июня без боя сдан Париж, а 22 июня подписано перемирие в Компьене.
Эренбург видел торжественное вступление германских войск в Париж, но, конечно, ничем при этом не рисковал. Он был гражданином дружественной (по отношению к Германии, а не к Франции) державы, и его
