«Продкомиссариат»...
Лихорадочно разрабатывался проект о новых революционных фамилиях, которыми можно награждать усердных строителей коммунизма. Коммунарки называли детей революционными именами: Трактор, Коммуна, Вилор — Владимир Ильич Ленин Организатор Революции…
— Там моё отечество, — затоскует о доме солдат.
— Какое? Новое или старое? — полюбопытствует его революционно настроенный приятель.
— Отечество всегда одно, если оно — Отечество!
Столбы, стены и двери сплошь уклеили плакаты и воззвания к трудящимся народам всего мира о мировой революции. Заборы ломились под тяжестью приказов: «Контрибуция… Положение… Обобществление… пьянство… грабежи… виновные… на основании… строго… вплоть до расстрела».
Или: «Товарищи и граждане, наш уезд одна трудовая семья. У нас общие интересы. Мечта сбылась! Все в коммуну!».
Крепкие хозяева не хотели идти в одну семью к оборванцам и бездельникам, любителям казёнки. «Пролетарии» не понимали, какие у них могут быть общие интересы с зажиточными хозяевами.
У жителей от приказов и воззваний голова шла каруселью. Экспроприация… Контрибуция… Всё — народное!.. Грабь награбленное!..
На стенах домов висели громадные плакатно—грубые, футуристически—декоративные матросы, красноармейцы и рабочие. Кривизна рисунка и яркость красок соответствовала духу времени, а примитивные детали совпадали с упрощением деталей нового быта. Многочисленные плакаты разъясняли текущий момент, требовали быть активными в деле мировой революции и построения светлого Рабоче-Крестьянского будущего, призывали к скорейшей организации регулярной Красной Армии для попавшего в опасность социалистического отечества. Тысячи рисованых красноармейцев указывали на обывателей большими указательными пальцами и яростно спрашивали: «Ты записался добровольцем?»
Поэты писали для плакатов четверостишья, которые читали и попавшие под экспроприацию фабриканты, и задавленные контрибуцией купцы, и шедшие записываться в профессиональные союзы кухарки, и ищущие новой службы старые чиновники.
Служить шли все.
Шли служить в советские продотделы царские чиновники, записывались в военкоматы бывшие штабс-капитаны, барышни заполняли многочисленные анкеты и садились за ремингтоны и ундервуды в канцелярии. Служили они плохо, и служили лишь за обильный паек и за бумажку, предохранявшую от реквизиций и уплотнений.
Во все стороны, как на пожар, скакали инструктора, сотрудники, нарядчики, курьеры, продовольственники и бравая уездная милиция, укрепляя советскую власть, экспроприируя нажитое, изымая «излишки» выращенного.
Начальник милиции рапортовал отделу управления: «Всецело соблюдая нравственную сторону вверенных мне милиционеров, и дабы привить им воспитательные качества, специальным приказом я отменил пагубную привычку к матерщине».
Со двора на двор шли комиссии по реквизициям, конфискациям, обследованию, учету, регистрации, с переписью, обысками и розысками.
Зять косился на шурина, свекровь не признавала невестку, брат хотел «экспроприировать» у брата.
Совет объявлял сборы денег и экспроприации то на размещение беженцев, то на содержание наших раненых солдат или пленных германцев, то на поддержку вдов и солдаток.
Некогда тихий купеческий городок, хлебная столица Поволжья, устав от бесконечных поборов и лишений, ошалев от пьянящего дыхания революции, стал буйным и неуправляемым. Под веселую руку чаще прежнего колотили баб, свято чтя пословицу: «Жена без грозы хуже козы».
Отдельные ночные грабежи превращались в многолюдные погромы, которые удавалось остановить только отрядам красногвардейцев.
Обыватель, недовольный комиссарской властью, ждал, когда погибнет Совет.
= 2 =
По утрам кабинеты Совета через высокие сводчатые окна ярко освещала разгорающаяся на востоке заря коммунизма.
Совет заседал день и ночь в бывшем купеческом клубе на Николаевской.
Протоколировали: охрана революционного порядка… экспроприация и учет предприятий… пособия семьям погибших красногвардейцев.
Советчики круглосуточно строчили воззвания к трудящимся Балаковского уезда. Дымилась бумага, стирались и ломались перья. Декреты обещали обывателю одно благо за другим.
Приезжие по казённым делам из деревень ходоки, комбедчики, председатели сельсоветов спозаранок набивались в коридоры Совета. Упираясь глазами в двери комитетов, увешанные обязательными постановлениями, сквозь дым «козьих ножек» разглядывали приказы по стенкам, тихонько, будто в церкви, разговаривали, следили пол лаптями и онучами, слушали пулемётный треск пишущих ремингтонов и ундервудов, тревожные звонки телефонных аппаратов, сердитые разносы и приказы, пробивающиеся из кабинетов в коридор, и терпеливо ждали, когда их примут величественные завы отделов или сердитые секретарши.
— Накручивайте кулакам хвосты! Без кулака и городской буржуй не воскреснет… Себя блюдите пуще глазу — чтоб ни пьянцовки, ни разбою не было… У нас простонародная революция, стой на страже! — доносилось напутствие председателя уездного Совета председателю какого-нибудь сельсовета.
— Как живёте, товарищи? — выходил в коридор важный ответственный работник во френче и лакированных сапогах и, никого не спрашивая своим вопросом, не желая слушать ответы, проходил по коридору.
— Живем, декреты жуем… — нехотя отвечал вдогонку начальнику кто—нибудь из ожидающих. — У нас мозоли на руках, а у вас на языках…
Комната заседаний, увешенная красными транспарантами, заполнялась ответственными товарищами начальниками, угарным дымом самокруток и горячими речами выступающих. Слушали доклады председателя совнархоза о состоянии уездной промышленности, начальника уездной милиции — о борьбе с самогоноварением, председателя Совета — о построении коммунизма в мировом масштабе вообще и в городе в частности. Кто не курил и не выступал, для успокоения нервов лузгал семечки. Семечки в городе грызли и во время речей, и на заседаниях, и на улице, и в дороге, невзирая ни на мороз, ни на ветер.
Дни мелькали, как выстрелы маузера.
Закусив печёной картошкой, солониной или остывшими щами из бараньих хвостов, глубоко за полночь уставшие советчики засыпали, сидя на пружинных диванах, обитых бархатом. В полусне молодые комиссары бредили неразрешёнными вопросами об устройстве городского трамвая, о возведении небоскрёбов, о строительстве домов—дач, обнесённых сплошной зеленью, об открытии в Балакове сада для гуляния публики при Советском доме, о проложении двадцатипятикилометрового железнодорожного пути по льду от Балакова для смычки с железными путями соседнего Вольска.
Вопросу о прокладке железнодорожного пути по Волге комиссары посвятили десятка два заседаний.
Заволжье обильно степными и луговыми угодьями, обширно посевными площадями и плодовито скотом. Десятки миллионов пудов пшеницы осенью ссыпались в купеческие амбары, чтобы весной плыть вверх по Волге, по системе Мариинских каналов в Балтику.
В восемнадцатом «костлявая рука голода» тянулась к глотке питерского пролетариата, и балаковские комиссары знали, что голодающая красная столица нуждается в хлебе. Построив железнодорожные «ледовые» пути, балаковские комиссары намеревались отправить пшеницу поездом до Вольска, затем через Саратов в Москву и Питер, чтобы навсегда укрепить революцию.
Балаковский Совет уже высылал для переговоров с железнодорожниками делегацию, предлагал обменять пшеницу на паровозы. Железнодорожники пшеницу приняли, но паровозов не дали. По льду без рельсов, мол, вам не перевезти паровозов в Балаково даже на лошадях. Сначала сделайте рельсы.
Комиссар внутренних дел Автоном Кириллович Гемма испытывал неутомимую потребность творить: то подавал в чека феерический проект о поголовном уничтожении белогвардейцев во всероссийском масштабе в трехдневный срок, то на заседании исполкома предлагал устроить неделю повального обыска, дабы изъять у обывателей излишки продуктов, мануфактуры, обуви. Не досыпая ночей, лихорадочно разрабатывал проект гигантского кирпичного завода. Зимой Автоном Кириллович выступил инициатором устройства железной дороги на льду.
Поправив пенсне на тонком, с горбинкой носу и потрогав чёрный шнурок от пенсне, заложенный за ухо, Автоном Кириллович запустил пятерню в копну чёрных, вьющихся волос на голове, и возмутился:
— Эта контра саботирует мировую революцию!
Потом засомневался по—мальчишески:
— А, может и вправду, лёд не выдержит тяжести паровоза?
Худое энергичное лицо комиссара на фоне кудрявой копны волос казалось мальчишеским, и даже строгое пенсне на тоненьком шнурке не делало его старше.
— Выдержит, друг! — пафосно возразил секретарь горкома Андрей Никитович Новиков. Он скрутил козью ножку, старательно облизал её и засыпал крупной махоркой. — Лёд революции — прочный лёд.
Андрею Никитовичу Новикову тридцать лет. Родом из-под Воронежа, сын бедняка—крестьянина, начал трудовую жизнь пастушонком, был чернорабочим, землекопом, дроворубом, грузчиком. В германскую служил в Восточной Пруссии. В июле семнадцатого, когда Временное правительство Керенского расстреляло мирную демонстрацию питерских рабочих, солдат и матросов, вступил в партию большевиков.
После Октября партия командировала члена солдатского комитета полка Андрея Новикова в Балаково для помощи местным партийцам в установлении Советской власти.
Учитывая острый дефицит в революционных кадрах, Новиков одновременно исполнял обязанности управляющего делами балаковского Совнаркома, был членом штаба красной гвардии, редактором газеты, а также, по своему сердоболию, возглавлял комиссариат призрения при городском Совете народных комиссаров — одну из самых трудных и неблагодарных обязанностей по оказанию помощи вдовам, калекам, сиротам и прочим обездоленным. К нему приходили горластые солдатки и сердитые инвалиды, совали бумаги для подписи. Солдатки визгливо и пронзительно ругались, инвалиды размахивали костылями, грозили ударить, если Новиков не подпишет бумагу.
В зале заседаний сидело за столом пять человек — в помятых пиджаках, в солдатских суконных рубахах. Небритые лица заседателей темны от недосыпания.
На покрытом прожженным сукном столе разбросаны бумаги, окурки и куски хлеба, стояли чайные стаканы и кружки. Иногда дверь отворялась в гудящий народом коридор, входила секретарша, приносила бумаги для ознакомления и на подпись.
То и дело звонил телефон. Новиков снимал трубку, говорил вполголоса: «Совнарком. Нет, у нас совещание!».
Прозаседав полдня и решив идеологические вопросы мирового масштаба, Совет приступил к разрешению местных вопросов.
— Тихо, товарищи! — приструнил уставших от долгого заседания и оттого разговорившихся заседателей Андрей Никитович. Он поморщился и помахал рукой, разгоняя густой махорочный дым. — Вы бы окно, что-ли, открыли! Накурили, хоть топор вешай… И вот ещё что… — он подозрительно оглядел присутствующих. — Тут и так дышать нечем… Так что, ежели у кого напряжение в животах, кишки проветривать ходите в коридор. А то был у нас случай. Собрали мы как-то комбедчиков. Долго заседали, вопросов
