режиссер: - На реплике: «Люди не чтят хороших традиций»?
Предлагаю:
- «Сотрут, и не заметишь».
И вопросительно смотрю на него: смекнёт ли, что имею в виду нашу «направляющую и созидающую»? Пауза. Пристальный взгляд. Соглашается.
А дома - дочкины детские руки на клавиатуре и робкие, но живые звуки... Моя не осуществлённая мечта. Ах, если б дочка научилась! Сколько б радости потом - и для меня!.. И чуть позже, на кухне - детям: только трудом можно чего-то добиться… учитесь ценить время... человек творит себя сам… А они едят булку с халвой, хихикают, елозят по табуреткам, по моим коленям.
... На улице тепло, солнечно, зелено! А Платон опять мается, - нет интересной работы, нет друзей, да и не пишется. Его маята перебралась и на меня, прицепилась тоской по сильным, умным людям, - невыносимо видеть озабоченные, замкнутые лица на улице, слышать пошлые шлягеры из открытых окон! И - враньё, враньё, враньё в газетах, по радио, телевизору. А тут еще и дети перед сном разыгрались.
- Хватит! Успокойтесь! - сорвалась.
Нет, не действует. Нашлёпала по задницам. Их вопли, мои слезы... Секу себя: плохо! Это - от беспомощности! Но знаю: опять сорвусь.
... Вот уже несколько лет брат хлопочет о признании подпольной организации Карачева, в которой и сам, четырнадцатилетний, участвовал, - крался тёмными вечерами по улицам и штамповал на немецких объявлениях: «Смерть немецким оккупантам!». Недавно ходил в райком, а какой-то чиновник сразу начал орать: «Никакой организации здесь не существовало!» Тогда пошел к секретарю по идеологии, и та вроде бы сочувственно отнеслась к его просьбе:
- Даже папка у неё есть по этому делу, - сказал обнадёженно: - но нет документов о факте существования подполья. Если б достать!
И попросил меня обратиться к партийному секретарю нашего Комитета Полозкову, - тот как раз пишет о войне. Схожу.
... И опять острое сожаление вызывает, что не могу унести «в грядущие годы» облики детей, их привычки, слова, - уже и сейчас немногое вспоминается, какой была дочка в три года. А растет она доброй девочкой. Купили ей велосипед на толстых шинах, так всегда радуется, если кто-либо из детей катается на нём, а когда приводит подругу, то первым делом спешит угостить чем-либо и мечтает о том, чтобы носить в группу сладости и всем раздавать. Очень любознательна, - со сто «почему?», но когда отвечу на очередное, то обязательно посмотрит эдак снизу и скажет: «Пра-аильно, мама!», будто бы уже знала, но просто проверила. Ну, а если засомневается, тут же слышу: «Ад-дманываешь, мамочка!», твёрдо выговаривая «д». Любит настаивать на своём, и когда поправляю, то обязательно скажет: «А если мне так нравится!» В садике жалуются, что сладу с ней нет и на прогулках до всего ей дело! Недавно водили детей в приезжий зооцирк, так она прошмыгнула прямо под ноги слону, - воспитательница с ужасом об этом рассказывала. Очень любит, когда её чему-то учат, и если б у меня было время с ней заниматься, то уже читала бы, шила, вязала, - вчера в течение часа сковыряла крючком шнурок, - только, когда учится, к ней не подходи: кричит, злится! Карманы её вечно набиты всякой всячиной: пузырьки, клочки, винтики, стекляшки, камешки, палочки, лопнувшие шары, - все ей надо! – а если что выбросишь, скандал. И по улице не пройдешь с ней мимо того, что лежит беспризорно, - сегодня шли из садика домой, она приотстала... оглядываюсь, а она волочёт за собой щит с объявлениями. Но при всей своей активности замечает и облака на небе «черные», и луну, которая «плывет», и солнце, «как из пластилина», и деревья «уже красные».
Вечером, когда готовлю обед на завтра, дети обычно крутятся под ногами и от этого - мои бесконечные вскрики: «Глеб, ты куда?.. Галя, не рисуй на стене!.. Глеб, не лезь под стол!.. Галя, отдай ему машинку!» Трудно иногда бывает с ними, - уж очень активны! - но и радостно: растут, растут человечки!
... Звонила Полозкову: «Вам дозволено рыться в архивах, так, может, узнаете что-либо о Карачесвкой подпольной организации?», а он ответил: «Документы о ней добывать - труд напрасный. В КГБ* не хотят признавать факт ее существования». Вот так… Так что пока моему брату «факт существования» Карачевской подпольной организации приходится увековечивать в собственном романе «Троицын день».
... Снова редко делаю записи. И потому, что полностью погрузилась в дневники, - правлю, перечитываю, перепечатываю и зачастую кажется: это – лишнее, это – не надо, а стоит ли оставлять это или то? Но выбрасывать «это и то» жалко, вот и думаю, думаю. И когда на работу еду, и когда вяжу в своем уголке дивана... и перед сном, и когда не спится. Трудное это занятие, но интересное!
... Как же хорошо, что позавчера на работе дали по цыплёнку и по кило колбасы, да еще и сберегла всё это, - ведь сегодня у Платона день рождения. Но ведь и на десерт что-то надо? И перед работой забегаю на базар, покупаю полкило овсяного печенья, триста грамм конфет «Маска», три тюльпана, ремешок для часов - в подарок.
Вечером сын, раскладывая на тарелке хлеб «красиво», спрашивает:
- А мне что подарить?
- Подумай сам, - советую.
- А-а, знаю! – И убегает, приносит маленький кинжальчик, свою «лябу», как называл ее пару лет назад: - Скажу папе: защищайся им нас от врагов.
И вот - зажаренный в духовке цыплёнок, помидорчики, конфеты, печеники, вино... с черничным соком дочке, сыну:
- Будь счастлив, глава семейства!
... Как всегда, прямо с поезда захожу на базар и ищу маму. Да вот же она! Покупает картошку у мужика, стоит с ним рядом со своей коляской сгорбленная, жалкая… И кажется мне: все бабы пальцами на меня указывают, во, мол, довели мать! Сквозь землю провалиться б! А ведь твердим ей:
- Не езди на базар! Хватит, отвозилась, отторговала.
Но она, когда Виктор был в Брянске, все же повезла рассаду, и вот теперь сидит на порожке и рассказывает:
- Вязу, значить, свою коляску с базару... и вдруг в глазах потемнело. Присела тах-то на чье-то крылечко, а тут – знакомая идеть: «Что ты, Мань»? Да так, ничаво, говорю, отдыхаю… А у самой всё плыветь перед глазами. «Давай помогу тебе», - знакомая-то... Не, не надо, отвечаю, иди, иди. Ну, пошла она, а тут ишшо двое подходють, помоложе: «Давайте мы вам, бабушка, коляску довезем.», а знакомая возвратилася да говорить им: не надо, мол, не трогайте ее, она сама… вот только отсидится. Во как, милая…
- Ма, ну зачем же ты поехала! Виктор приехал бы и продал.
И улыбаюсь... почти сквозь слезы. А она уже пытается лыжной палкой дотянуться до манерочки, как называет миску, в которую хочет насыпать пшеницы для кур:
- Ну-у когда ж он ишшо приедить-то, - уже сыплет зерно в миску: - Рассада то готовая, нужно продавать, вот и поехала.
- Вот и попала б в больницу, - подхватываю, пытаясь припугнуть.
Но поможет ли?
... В кабинет входит редактор «Новостей» Володя Жучков с бутербродом в руке:
- Ухватил - хохотнул, - с барского стола.
Чуть позже влетает мой коллега Юра Павловский:
- Галина Семеновна, у вас чашка свободная есть? - И потирает руки: - Там Ильина принесла чай о-обалденный. Аромат!.. - Даю ему чашку, а он: - Хотите и Вам принесу? - Нет, я не хочу. - Ну, хоть понюхаете! – настаивает беспардонно искренне.
Молча, смотрю на него... и он соображает, шмыгает за дверь. А я иду к своему начальнику и думаю: может, и нет в этом ничего такого, что моя ассистентка Ильина приносит иногда что-либо «обалденное» из-под прилавка обкомовского магазина, где работает её мать? Вот же, он, мой начальник, сидит и попивает тот самый чаёк, который предлагал мне понюхать Павловский. Да и Катя Мохрова входит с сухарем и стаканом в руке, в котором тот же чай ароматный и, не извинившись, что прерывает наш разговор, подсовывает Валентину Андреевичу какую-то бумагу, начинает объяснять что-то. Замолкаю, жду... Да нет, Катя хороший человек, и мы с ней ладим, но сейчас моё неприятие вот таких чаепитий от обкомовского «барского стола» переносится и на неё… Но уходит. Только начинаю говорить, вшмыгивает выпускающая с чашкой!..
Ну, почему для них «это» - маленький праздник, а для меня…»
Валентин Андреевич Корнев… Был он невысок, но строен, лицом не сказать что красив, но симпатичен, с живым взглядом серых глаз, с проблесками седины в короткой бородке. Странно, что мало делала о нём записей, и вот одна из них: «Вчера в наших «Новостях» прошла информация Гуглева о том, как город избавляется от беспризорных собак, - отлавливают их и в каком-то загоне забивают палками, - так Корнев говорил на летучке: не надо было, мол, этого показывать!.. ему, видите ли, чуть плохо не стало от этого сюжета!.. Да и в вообще, «показывать надо только то, что не будоражит ум и сердце.
Таким он и был: на летучках старался погасить споры, сгладить конфликты, на собраниях – тоже. Берег своё больное сердце? Телевидения Валентин Андреевич сторонился, может, поэтому и писала о нём мало. Правда, иногда всё же пробовал «вникнуть в вашу телевизионную технологию» (его слова), но получалось это у него плохо. Помню, как спустя почти год после перехода студии на видеозапись, пришёл ко мне на пульт и спросил:
- Галь, - всегда меня так звал, - а можно как-то просмотреть то, что сейчас записали?
Не знал, что после записи просмотр обязателен.
Как относился ко мне? Пожалуй, была я для него прежде всего женщиной, а потом уже режиссером, - при встречах окидывал ласкающим взглядом, непременно улыбался, - и не помню, чтобы выговаривал за что-то, мстил, если на собраниях взбрыкивала против него, - было такое, - и грамоты за «хорошую работу» сыпались, как из рога изобилия. Были ли у него конфликты с Обкомом? Не знаю. Но когда на собраниях надо было сказать то, что «нужно руководящей и направляющей», говорил. Искренне ли? Не думаю… а, вернее, хочу так думать.
«Дети подрастают, - дочке девять, сыну шесть, - и что-то меняется в их характерах, но в основном… Дочка энергична, любопытна, опрометчива, упряма. Если накажешь, то на какое-то время сдается, отступает, но начинает искать: чем бы отомстить? А сын мягок, рассудителен, довольно легко идет на компромиссы, и если дочка подсовывает руку под ремень, защищая брата, то он такого не сделает. Семь лет будет ему в октябре, но он уже - первоклассник. Когда вела в школу, был напряжен, молчалив и, не отдавая портфель, не отпускал руки. Кстати, любит ходить за ручку, а вот дочка, норовила оторваться ещё в два годика.
... Первый солнечный день после двухнедельных дождей и сразу - жара. По колеям, поросшим травой, бежит струится прозрачная вода, у дороги - плети молодых лисичек, кустики черники, темно-сизые от ягод. Когда еще будем собирать такую?
Но снова – дождь. Радостный, грибной. Ручейками - по спине. Удар грома стряхивает брызги и с деревьев. Чавкающие кроссовки утопают во мху и комарьё!.. Даже в уши лезут. К вечеру надёргали целую корзину ягод, а по дороге нахватали лисичек, подберезовиков, и прекрасный белый гриб!
Поезд ждали опять под дождем. Испарение от сырого леса, набухшая водой, клонящаяся к земле трава,
