среди «нужных» один человек, который здесь считался почти своим.
Раз в неделю, в будний день, под вечер, на двор коптильни въезжал пыльный служебный «жигулёк» с синей надписью по борту: ГАИ. Разворачивался, поддавал задом к тёмному проёму низких цеховых ворот и замирал, струясь дрожащим маревом над разогретым капотом. Из кабины, с водительского места, не вылезал, а выдавливал своё грузное «Я», крупный, хмурого вида мужчина, в милицейской форме, с россыпью мелких звёздочек на погонах – старший инспектор ГАИ, капитан Томилин. Василий Семёнович.
Человеком он слыл угрюмым, неразговорчивым, прижимистым, любящим деньгу. Вместе с тем: не беспредельничал, меру знал, ни с кем не понибратствовал, но и ноги об людей не вытирал. А это в России, согласитесь, не может не вызывать уважения.
Распахнув багажник и обведя двор тяжёлым взглядом, капитан делал неопределённый жест рукой – общий привет. Вслед за тем на переднее сиденье летели его фуражка, форменный галстук, китель; портупея с пристёгнутой кобурой, табельное оружие – глаз да глаз – небрежно вешалась на могутное плечо. Из кармана извлекался огромный, как полотенце, клетчатый носовой платок.
Василий Семёнович обтирал багровое чело и, совсем уже свекольного оттенка, короткую, вросшую в плечи, шею. Громко дышал, раздуваясь грудью, широко разевал губастый рот, выкатывал глаза, обмахивался и снова обтирался. При этом он сам становился, похож на огромную рыбину, которая, по чьему то недосмотру, сбежала – так и не прокоптившись – и теперь вот, стояла, с чутким удивлением принимая в себя истёкшую было жизнь.
Пока капитан Томилин принимал воздушные ванны, из тёмных ворот, мелким шагом появлялся Валерий Петрович, бережно неся два плоских ящика с копчушкой, аккуратно переложенных по верху плотной промасленной бумагой. Ставил их в багажник и замирал столбиком, как сурок у норки, сонно моргая маленькими глазками.
Первым не заговаривал, ждал, когда на него обратят внимание. Лишь тогда: - Здрасте, Василий Семёныч! Вежливо отказывался от предложенной сигареты – спасибо, с фильтром не балуемся – закуривал свою. Выдав, отстранено дымившему капитану, пару фраз о погоде, неслышно удалялся.
Накурившись, проветрившись, Василий Семёнович стремительно и округло - словно под юбку – нырял рукой, куда то в утомлённую плоть машины. Шебаршил там, скривившись, прищурив глаз, и вынимал … гладенькую, ладненькую, студено запотевшую бутылочку водки. Это в такую то жару!
Фокуса тут никакого не было. По пути в «рыбные места» он заезжал в торговый павильончик магазина: ООО «Теремок», находившегося на полпути между коптильней и городом. Место сбора всех мало-мальски ходячих местных жителей. Здесь исцелялся подорванный организм и угасающий интеллект нации. В «Теремке» имелся ёмкий холодильник, в котором для «своих», даже в самую летнюю жарынь, были припасены охлаждённые водочка и пивко. «Своими» здесь считали себя абсолютно все. Но «теремковские» продавцы и хозяин Зурик Зарнакович (Жмурик Засракович – по-местному) проявляли, невзирая на демократию, большую разборчивость. Холодильник ёмкий, да не бездонный, электричество жрёт, на всех не напасёшься. Некоторым придётся обождать – например до зимы. То есть разделение происходило на: «тех, своих – которые, как все» и «всех тех, – которые как свои». Томилин в «Теремке» был, естественно, что ни наесть свой. Вот так всё просто.
Достав «охлаждённую» капитан прикладывал её к щеке, охал и шумно снимался с места, широко шагая к зарослям сиреневых кустов. Где – за жестяной будочкой с газовыми баллонами – на сваленных штабелем старых сосновых досках, было «его место».
Достав из кармана сложенную вчетверо областную ведомственную газету «За безопасность движения», расстилал её на прогретой за день древесине, усаживался поудобнее и затихал.
Медитация длилась недолго. Скрученная золотистая пробка летела прочь. Томилин пил из горлышка, мелкими глотками, не вздрагивая и не морщась. Делая глоток, Василий Семёнович прикрывал глаза, а между глотками смотрел туда, где вечернее солнце медленно опускалось за верхушки дальних деревьев. Туда где небо истёкшее не сочетаемыми вечерними красками, настолько истончилось, что за ним легко угадывалась вечная ночь.
На душе становилось высоко и нездешне. Это было прекрасно.
Вместо закуски он нюхал кобуру.
Глава 4.
Знакомство. Их взгляды встретились и вот…
Пути Копчёного и «гаишника» на хозяйственном дворе время от времени, конечно, пересекались. Но до какой то поры особого внимания они друг другу не уделяли. Копчёный был суетно приветлив со всеми, Василий Семёнович щенка хоть и видел, но не замечал. Как окурок на обочине. Но вот однажды…
- Погоды стоят, Василий Семёнович! – отгрузив в милицейский багажник положенное количество копчушки, Валерий Петрович, разминая сигаретку, завёл светский разговор.
Копчёный крутился рядом. До приезда Томилина он играл с Петровичем – Валера, вынув из растоптанной кроссовки босую потную ступню, тыкал ею щенка, тот, притворно ярясь, пытался мягко прихватить её острыми зубёжками. Петров отдёргивал ногу, смеясь своей ловкости. Копчёный поддавался и был снисходителен. С приездом капитана игра была прервана, и скучающий песик поплёлся следом, надеясь на продолжение.
- Жара, аж яйца всмятку! – вежливо говорил Валера. Рассеянно кивавший капитан
вдруг замер. Тычок в голенище и какая то зряшная тяжесть пристроилась ему на мысок сапога. Поражённый «гаишник», ещё не зная гневаться ему или нет, опустил удивлённый взор и обнаружил «нечто» рыжее и кареглазое, пристроившееся у него на ноге и тоже внимательно изучавшее багровый капитанский лик. Их глаза встретились. Долог был этот взгляд и значителен, как в «ковбойском» кино. Вызов был в нём и много ещё чего, что я объяснить не берусь.
Валерий Петрович, ставший свидетелем этого знаменательного события – знакомства Копчёного с Томилиным – говорит об этом просто. – Этот стоит. Этот сидит. Я курю. Хотел ещё Копчёному вдарить, но не вдарил. А почему? А потому – чую, холодком повеяло, пролетел кто меж нами, крылом коснулся. В носу от райской пыльцы засвербело, чихнул я и понял – это дружба.
Врёт, конечно, стервец. Но красиво. А теперь перейдём к фактам.
- А это что ещё за высерок!? – проморгавшись, грозно спросил инспектор ГАИ. Валерий Петрович, выйдя из мгновенного морока, явившегося следствием вышеуказанных мистических проявлений, встрепенулся и замахал на псину руками. – А это… Василь Семёныч… Товарищ капитан… тоже собака, собака такая. Василий Семёныч, а это товарищ Копчёный!
Сбившись и запутавшись, Валера замолчал, а Томилин, нагнувшись, двумя пальцами взял рыжего за шкирку, распрямился и, выгнув руку «кренделем», подвесил того – замершего и посерьёзневшего – у себя перед лицом. – Ишь, сволочь, какая и не моргнёт даже – заинтересованно сказал капитан. – Ну, ладно!
Встряхнув Копчёным, как полотенцем, сунул его под мышку, достал из машины бутылку водки и направился к кустам. Испугавшись неизвестно чего, Петров крикнул вдогонку: - Товарищ капитан, вы тока не забидте его! Ответом был такой «милицейский» взгляд, из которого стало ясно, что если тут кого и «забидят», то, скорее всего, самого Петрова.
- Ты вот что, там, в бардачке печененка есть, подай.
Валерий Петрович метнулся, нырнул в кабину и тут же вернулся, держа в руках пачку печенья «Русские узоры» и не зная, куда её сунуть. Копчёный, до этого инфантильно свисавший с капитанского локтя, вдруг упруго выгнулся, клацнув, ухватил хрустнувшую упаковку, мотнул треугольной башкой и выдернул добычу из услужливых рук. Собачьи глазки лучились торжеством.
- Ах, ты…!
- Цыц! – негромко осадил Валеру Томилин. И круто развернувшись, продолжил шествие.
Опустив пёсика на траву, Василий Семёнович повторил привычную процедуру: и газетку на досках расправил и на солнышко пожмурился и дождался, когда холодная дрожащая пластина в груди, больно упёршаяся в сердце, обмякнет, совьётся и уютно уляжется, нелюбимая, где-то в подреберье. Он уже, похрустывая, скручивал золотистую пробку,
когда, опустив глаза, снова встретился с немигающим взглядом ореховых собачьих глаз. - Ну, так! – капитан принял решение и зашагал назад в кусты.
Валерий Петрович прыгал на одной ножке у пыльной обочины, вытряхивая камушек из раскрывшейся всеми дырами кроссовки, когда услышал из сирени:
- Петров, миску!
Да так и замер, как кургузая цапля.
- Каку? – шёпотом спросил он, приглядываясь к теням блуждающим в глянцевой листве.
- Рыжего! Каку?! Мигом! Исполняй!
С кроссовкой в руке, припадая на босую ногу, сбив по дороге Нину Ивановну (Чёрт заполошный!), Валера понёсся в бытовку. Полминуты спустя, совал облупленный прибор в сумеречную чащу. – Тока помыть не успел. Приятного аппетита…
- В рыло получишь – прогудела сирень. Миску с силой выдернули, треснули ветки, всё стихло. Валера стоял, невидяще глядя перед собой, когда его с оттягом шлёпнули по спине: - Чуть не искалечил, придурок!
Обернувшись на разгневанную Ивановну, Петров сказал: - Вот тебе, бля, и русские узоры.
Копчёный, смиренно поджидавший Томилина, несколько оживился, увидев у того в руках знакомый предмет – свою миску. Сунулся, было, к присевшему возле досок капитану, но был отстранён ладонью.
- Печенье-то, небось, сожрал уже? – поинтересовался Василий Семёнович. И тут же увидел на траве надорванную, но не тронутую в его отсутствие пачку. – Ай, молодца! Ну, тогда окрошка по томилински!
Мимолётно прицелившись, он булькнул из пол литры в миску, с треском раздавил в огромном кулаке пачку печенья и высыпал образовавшееся в бумаге крошево туда же. – Ну, вот, теперь давай в гляделки играть?
Но Копчёный в «гляделки» играть не стал. Ткнувшись в посудину, он замер на напрягшихся лапах. Кукольные брови - будто углём мазнули – приняли вертикальное положение. Нахальные глазки мельком мазнули по «гаишнику» - с вызовом, опять с вызовом! И принялся хлебать угощение.
- Ай, молодца, - уже шёпотом сказал Томилин, опустился на доски и сам сделал глоток.
Выдержав экзамен, Копчёный полез целоваться. Тяжёлая рука придержала его, усадив рядом – обозначив необходимую дистанцию в будущих дружеских отношениях.
- В тебе, рыжий, есть всё, что бы вести себя достойно – чем ты выгодно отличаешься от человека. Прими к сведению. А теперь, друг, помолчим.
Копчёный выслушал глухой рокот человеческой речи и посочувствовал несовершенству человечьего выражения тонких чувств. И так всё ясно! Поначалу ему захотелось, куда то бежать. Неизвестно куда, но с лаем и рычаньем. Он с трудом сдержался и хорошо, что сдержался, потому, что, вдруг, понял главное и самое важное в своей маленькой собачьей жизни, которое, скорее всего, вот-вот произойдёт. Из кустов должен выйти кто-то огромный и ужасный – как ночной страх – и напасть на сидящего рядом друга! Нужно броситься и защитить.… А самому, наверное, умереть.
Потрясённый этим открытием, чувством высокой готовности и смертной тоски, щенок грозно забулькал горлом, а потом тихонько заскулил. Раздавленный огромностью эмоций,
