этой Люды странный сынишка лет пяти, - когда приходили, сразу бросался к сумкам, шарил в них или норовил толкнуть дочку и заглянуть под юбку. Таким был наш быт…»
... Опять с Платоном ездили в Карачев. Я – для записи маминых рассказиков, Платон - чтобы просто развеяться, сходить в книжный магазин, и когда ушел туда, я подсела к маме, а она:
- А, что рассказывать? Жисть-то какая была… – И махнула рукой, отвернулась: – Да и кому это нужно?
Но после чая с пирожными оттаяла:
- Это какой год тогда шёл-то? – поставила кружку: - Ну да, шестнадцатый, как раз война с немцем шла… и мне уже тринадцать сравнялось… и к зиме мамка отвела меня на пенькотрепальную фабрику.
И дальше - о том, как там работала, как стирали потом всей семьей белье на раненых, о днях, когда «царя прогнали».
Сегодня дома всё заново переписала, отредактировала и перепечатала.
И опять: зачем это делаю? Но, кажется, Лев Толстой советовал: делай то, что должно, а там… чему быть, то и будет. Что ж, поверю классику.
... Лазаревское.
«Но когда уходили к морю...
Почти дикий пляж. Я сижу на влажном песке у самой воды, - люди где-то там, за спиной, - волны подкрадываются к ногам, а когда бросаюсь в их манящую прохладу и, заткнув ладонями уши, ложусь на спину, то и вовсе – одна! И лишь приглушенно шумит вода, ополаскивая лицо. И лишь - бездонное небо и высвеченные солнцем облака.
Вот они – мгновения счастья!
А там, на берегу – дочка, и рядом с нею - «красивый блондин с голубыми глазами». Каждый вечер бродили они по улочкам посёлка, а я на тёмном балконе, - хозяйка не разрешала включать свет, - ждала их. Как-то принесли они гроздь черного винограда, - срезали у чужого забора? А в небе висела несообразно огромная луна. И густо пахло виноградом. И скрипели, скрипели цикады…»
... Платон приехал с выступлений по области необычно оживленный: все прошли отлично! Да-а, говорит он слишком откровенно, а поэтому непривычно и интересно слышать такое нашим людям.
А ездил с украинским поэтом Дмитро Ивановым из Чернигова. Симпатичный этот Дмитро: напряженный высокий лоб, отточено-правильный овал лица, греческий нос, усы над яркими губами и тёмные глаза с грустным, а иногда и горестным взглядом. Но шутил, балагурил… Рассказывал Платону: когда учился в милицейском училище, то пришлось участвовать в разгоне демонстрации. Напирали на майора, выбили пистолет из его рук и тогда он схватил свой, начал стрелять. «Выпалил всю обойму… в головы. За это мне ничего и не было, только из училища выгнали». Платон обалдел, а он стал трясти его за плечи: «Да пошутил я, пошутил!»
Странный Дмитро… Всё слушал и слушал подпольного Высоцкого*, почти шёпотом подпевая: «Протопи ты мне баньку по белому, я от белого света отвык. Угорю я и мне, угорелому, пар горячий развяжет язык...». А, уходя, щебетал и щебетал на украинском, желая нашему дому всего самого-самого и особенно деткам - «здоровьица». Обещал прийти, но на другой день муж нашел его в гостинице с бутылкой водки. Поднял Дмитро голову, пробубнил: «Думал, что и ты меня бросил». Бутылку Платон отнял, уложил его поспать, а потом проводил к поезду.
Да, странным казался Дмитро… А может, слова: «И выпалил всю обойму в головы» - правда?.. которая его терзает?
Осталась книжка его стихов с надписью: «Золотiм-серебрянiм Галi та Платонi – на згодку «незлим… тихим», на свiитий лiита!»
Ми бiльше не зустрiмось з тобою.
Ми житимем,
Як небо iз рiкою:
Воно – у нiй,
Вона – у нiм,
I горе iм,
I любо iм.
... «Подкрались последние часы в Лазаревском. Но еще оставался целый вечер!
Быстро наползали сумерки, моросил теплый дождь, тускло светились волны моря, каждые пять минут маяк бросал на них сторожевой луч, который где-то там, далеко, терялся в темноте.
На слабо освещенной танцплощадке в «тяжелом роке» дрыгали ногами пацаны, возле - длинноногая девочка в поблескивающем комбинезоне сидела и курила сигарету, а грузин всё приседал и приседал перед ней.
Но дождь вдруг перестал, и мы стали подниматься по широким пустынным ступеням к санаторию «Гренада», - оттуда доносилась музыка. На танцплощадке играл оркестрик, пели мальчики, танцевал парень. Красиво танцевал. Смотрели на него через увитую плющом решетку, и дочка захотела туда. Ничего, имела успех!
За час до отъезда спустились к вокзалу, пристроились возле клумбы и, наслаждаясь ароматом каких-то невидимых цветов, попивали горячий чай из термоса со сдобными булочками.
А голубоглазый блондин Юра уехал на несколько дней раньше. Поезд уходил днём, и я посоветовала дочке сходить «махнуть ручкой». Пошла... а возвратилась гру-устная: «Были с ним какие-то девочки». Но он подошел и к ней: «Меня пришла проводить?» На другой день увезла её в Сочи, но ей было там всё «до лампочки», - тянулась назад, в Лазаревское, - и на пляже все оставшиеся дни уже не уходила с того места, на котором загорала с Юрой».
Не помню, у кого прочитала: «С нами остаётся то, каковы мы сами».
И, благодаря записям, осталось: дочка и Юра уже за буйками, я с тревогой ловлю их головы, мелькающие над водой, а когда наконец-то выходят из воды, ворчу:
- Юра, ну что ж вы так далеко уводите ее от берега?
А он смеётся:
- Ничего! Она отлично плавает.
На книжной полке - фотография: голубое небо, зеленоватое море с прозрачной водой, - в ней можно пересчитать камешки! – прямо у пенной волны – он и дочка, а я… Я вот здесь, рядом, - «за кадром». А еще, с тихо проявляющейся радостью, иногда почти слышу укрытое темнотой и неугомонно урчащее море, вдыхаю пряный аромат виноградных улочек, слышу настырный скрип цикад и вижу ту, «несообразно огромную луну».
*Владимир Высоцкий (1938-1980) - актер, поэт, бард.
