И тогда судить здраво даже о том, в чём безусловно уверен (а тогда захочется уверить в этом всех остальных) неминуемо повлечёт за собой массу ничем не прикрытых слабостей. За множеством реплик, летевших над площадью, в поздних изданиях закончившихся жирным троеточием и ничего не оставивших по себе кроме красной строки, любые объяснения относительно того зачем это парад нужен, на каких основаниях стало необходимо это действие и собираются ли это «стало» продолжать, до сих пор находят много замечательного в этом действии, никогда, впрочем, не находя забавным это «бум-бум». Тогда на книгах осядет больше пыли и в пыли останется тогда больше слов. Смеяться же, при этом, над штанами «галифе», быть может, не стоит. Мрачный тип со шлангом заправляет их в сапоги. Серый век для, запахивая лампасами целый ворох света (набор простых оранжевых слов), закрывая колокольную дверь, и с горошиной в заднем кармане, на которую больно садится и которая неизвестно, как туда попала, этот призрачный силуэт, чуть погодя, семенит по улице, засовывая потрепанное портмоне именно туда. Чёрная, со смоляными волосами, голова мгновенно сделается старой, при мысли куда её занесло; здесь же подоспеет и жажда к благоразумию, приходящая обычно под старость лет. И стороной поглядывая, как летят листья с тощего тополя, потрясая прилипшую к ноге штанину, закидывает книги в кузов: «Много не дали. Пустяковая, говорят, вещь…» – на скорый отъезд просто не хватило денег.
Словом, у вещей, которые по той или иной причине относят себя к разряду дорогих сердцу, и которые наравне с привычными карманами хорошо помнят и кромешную тьму чемоданов, тот минимум из всего того, что приписывают из них годным под чистое стекло экспонатам (и ни в коем случае не трогать руками Рубенса, при этом), тот минимум они оставляют на произвол судьбы, но всё остальное забирают с собой, и, вдобавок ко всему, захватят ещё целое кладбище мух между кухонных стёкол, и вот такой шорох платья, и это солнечное самоварное разливание в чашки. У этих вещей есть свои не разменные резоны в утренних пробужденьях, и своя норовистость поутру, равная нервам родного тела, и вот именно эту миниатюру, так вами расхаянную, и держала она тогда у самых губ.
1989
