попросил не заходить к нему без его желания. Нередко на вопрос – не угодно ли ему видеть жену или кого-нибудь из друзей, отвечал «я позову…», но не звал никого. Чаще и дольше находился в забытьи. В минуты, когда прояснялось сознание, жалел, что рядом нет никого из родственников: отец находился в Москве у Сонцовых, Ольга – в Варшаве с мужем, а Лев – на Кавказе. Вздыхал: жил сиротой, умирал тоже сиротой.
В первом часу ночи руки и ноги совсем закоченели. Но приближающуюся смерть Саша ожидал с видимым для всех нетерпением. Натали, которую привели к нему, он теперь не отсылал, а все время держал её за руку. Сквозь гаснущее сознание успел подумать: «Каково-то ей будет?.. Без меня?.. Да с малыми детишками-сиротинками?..»
Натали целовала его то в холодный лоб, то – в ледяные руки, и все твердила:
– Пушкин! Ты будешь жить! - Что он мог ей ответить? Что больше не в силах терпеть эту адскую боль? Или – что надоело ему ждать смерти?..
Саша умирал, не в силах больше бороться за жизнь, а в это время Луи Геккерн в великосветских гостиных, якобы с участием расспрашивая о нем, распространял выдержки из его письма-вызова всем, кто хотел слушать, вырывая этим у некоторых дам сочувственные слова: «Ужасно! Ужасно!..» или «Невыносимо, но делать было нечего…»
И добился, что те, кто не хотел или не имел возможности быть с раненым, – знатные дамы, дипломаты, все недруги, – узнали текст оскорбительного вызова и осуждали именно Сашу, перемывая его кости. Свет встал на сторону того, кто «бросился» на защиту "чести" приемного отца – Дантеса...
В кабинете на Мойке часы пробили два. Саша открыл глаза и неожиданно внятно попросил моченой морошки. Никита - дядька, неутешный в своем горе, со всех ног бросился в лавку. Когда принес блюдце с ягодами, Саша прошелестел пересохшими губами:
– Пусть… покормит… жена. – Натали встала на колени у его изголовья и поднесла ложечку к губам. Он с трудом проглотил немного и показал – достаточно. – Она приникла лицом к его лбу, целуя. – Ну-ну… ничего… слава богу… все… хорошо! – Погладил её по волосам слабой рукой.
А та, обрадованная неожиданным аппетитом мужа, опять торжествующе оглядела всех:
– Вот увидите, он будет жив!
Но Даль, который уже знал – конец близок, подойдя к Жуковскому, стоявшему с Вяземским и Виельгорским у окна, прошептал:
– Отходит… - Все бросились к Саше, который находился в полусознании.
В один из таких моментов он подал руку Далю, сжал ее и произнес прежним, сильным, голосом:
– Ну, подымай же меня… пойдем… да выше-выше… Ну-у… пойдем! – Но - сразу пришел в себя и удивленно глянул на Владимира Ивановича: – Мне было… пригрезилось… что я с тобой… лезу вверх… – Повел глазами в сторону, – по этим книгам… высоко, а голова… закружилась. – Раза два он еще пристально всматривался в него и спрашивал: – Кто… это?.. Ты-ы?..
– Я, друг мой, – отвечал Даль с дрожью в голосе.
– Что это… я не мог… тебя узнать, – удивлялся совершенно внятным голосом. Немного погодя, не раскрывая глаз, принялся искать руку Даля. Найдя, потянул ее со словами: – Ну… пойдем же… пожалуйста… да вместе! – Забылся, и в который раз за этот день, у него началась икота.
Натали, которая была уверена, что ему сегодня лучше, чем вчера, стоя в дверях кабинета, всех убеждала:
– Пушкин будет жить!.. – Но, не успела в этот раз переступить порог, как услышала его тихое: «Опустите… шторы… я спать… хочу…».
Она вышла из кабинета.
А Саша тут же попросил повернуть его на правый бок. Даль, Данзас и Спасский одновременно бросились к нему и подняли повыше подушку, которая лежала под спиной.
– Хорошо… Но... жизнь… кончена...
– Да, конечно, – быстро ответил ему Даль, – мы тебя повернули.
– Ко-о-он-че-на… жи-и-знь, – возразил он ему тихо, но твердо. Прошло несколько мгновений, и он, уже невнятно, проговорил свои последние слова: – Теснит… дыхание. - Время было – два часа сорок пять минут...
Жуковский оторопел, когда услышал шепот Даля: «Аминь…» - Их друг ушел так тихо, что впереди стоящие ничего не заметили.
Доктор Андреевский, который с утра добавился к присутствующим тут врачам неизвестно откуда и неизвестно зачем, стоял ближе всех. Вяземский с подозрением -
Но все же это он закрыл навсегда глаза их друга...
Повисла тишина. Но она была такой непереносимой, что некоторые не выдерживали - выходили с горестными вздохами. Натали шла к кабинету и увидела, что оттуда многие выходят одновременно.
Спросила у княгини Вяземской, которая следовала за ней по пятам:
– Пушкин умер? – Княгиня молчала, не в силах что-либо произнести. – Скажите! Скажите правду! – закричала, но никто не отвечал, и она, будто в помешательстве, продолжала допытываться странными для ушей его друзей словами: – Умер ли Пушкин? Все ли кончено?.. – Княгиня, заливаясь слезами, кивнула. И тогда запричитала:– Бедный Пушкин! Бе-е-е-дный! Бед-ны-й!.. Это жесто-о-око!...Это ужа-а-а-сно!.. Не-е-е-т, нет!.. Это не может быть правдой!.. Я пойду посмотреть на него! – Подбежав к дивану, бросилась перед ним на колени, и, склоняясь то к оледеневшему лбу, то к его груди, стала просить у него прощения: – Про-о-о-с-т-и-и-и… меня… про-о-о-с-т-и-и-и… – Потом начала трясти его, требуя ответа: – Пушкин! Ты жив? Скажи, что ты жив!
Её насильно увели Долгорукова и Вяземская.
Все покинули кабинет, остался один Жуковский, который, сидя на стуле, рассматривал его внимательно – слезы его иссякли, а надо запомнить всё... Голова несколько наклонилась. Руки, его изящные маленькие руки, предмет особых забот при жизни, руки, в которых за несколько минут до этого было какое-то судорожное движение, вытянуты и лежат теперь неподвижно.
Перевел взгляд на лицо, после дуэли все время искажавшееся непереносимой болью, и поэтому не похожее на себя. А сейчас на нем – спокойствие и какое-то глубокое знание чего-то, что не доступно живым. И это спокойствие и это знание продолжают расти на лице, делая его прекрасным… На губах – улыбка.
Чем дольше Василий Андреевич всматривался в такое знакомое, и, вместе с тем, незнакомое, лицо, тем больше хотелось спросить: «Что видишь, друг?». – Никогда не замечал он у него раньше выражения такой величественной, торжественной мысли. А ведь ум Пушкина он всегда ставил превыше всех других умов!
Почувствовал, как глазам стало горячо, и на подбородок покойного упала одна крупная слеза. Помедлив, стер её, бережно проведя пальцем. Пристально всмотрелся еще раз в него, наклонился и поцеловал в лоб. Встал. Постоял, неотрывно глядя на него. Слезы опять посыпались. Утирая их, ещё раз погладил холодные руки и вышел. Такую пустоту он ещё не ощущал никогда. И чувствовал – никто и ничто теперь не сможет её заполнить – ни Бенедиктов, ни Кукольник, с которыми он в последнее время проводил больше времени, забросив ставшего скучным, как казалось ему, Сашу. Как теперь загладить вину перед ним? Сколько пришлось переживать из-за него впечатлительному другу?.. Он не знал. Сгорбившись, подошел к часам и остановил их.
Данзас, почернев от переживаний, стоял возле кабинета, ожидая, когда начнут обряжать покойного. «Покойного!..» – И это выражение применяется к нашему Егозе!». – У него вновь хлынули слезы.
Но тут услышал:
– Идемте, вас зовет вдова...
Когда он вошел к Натали, увидел княгиню Вяземскую, Загряжскую, Строгановых, Александрину и много других лиц. Они все предавались горю по-своему: кто – тихо утирая слезы, кто – плача в голос, навзрыд… кроме Строгановых. Эти были спокойны... И старая фрейлина Загряжская сидела, прямо глядя перед собой и поджав губы.
Услышав, что граф Строганов, как ближайший родственник Натали, взял на себя все распоряжения о похоронах, Данзас думал, что его пригласили по этому поводу. Но, едва он вошел, Натали вскочила с дивана, упала перед ним на колени и беспорядочно стала то целовать ему руку, то просить прощения, то благодарить его и Даля. «За постоянные заботы о муже… – говорила, перемежая словом - «простите!».
Освободив руку, Константин выскочил вон. Заметил, что княгиня Вера ведет к ней и Владимира Ивановича. «Вяземская, вторые сутки, не обращая на себя никакого внимания, самоотверженно утешает Натали, выполняя малейшее её желание...», – подумал о княгине с уважением.
Даль, идя к покоям жены усопшего друга, увидел, что та сама бежит навстречу. Схватив его за руки, тут же отпустила их, говоря:
– Я убила моего мужа… я причиной его смерти… но богом свидетельствую: я чиста душой и сердцем!..
Он устало и печально посмотрел на неё: «Зачем же тогда именно сейчас оправдываться?..»
– Примите мои соболезнования, сударыня… – произнес сухо, и развернулся назад.
Попытался выбраться во двор. Вчера, когда он подъехал, не счесть было людей, толпившихся везде. А сейчас их наплыв стал ещё больше, и толпа не редела, а, наоборот, увеличивалась и увеличивалась. Несмотря на мороз...
В доме уже шли печальные приготовления: Аркадий Осипович Россет, брат несравненной Александры Смирновой, истинного друга Саши, перенес с дивана легкое тело на стол в передней. Хоть и положено было, по статусу, хоронить его в камер-юнкерском мундире, на него надели любимый фрак, в котором был на последнем балу – Жуковский шепнул об этом Натали, и та распорядилась.
Плетнев отправился к Гальбергу – надо было снять с лица посмертную маску. Жуковский, исполняя повеление Николая I, запечатал кабинет. Написали и разослали приглашение на отпевание тела: «Наталья Николаевна Пушкина, с душевным прискорбием извещая о кончине супруга ее, Двора Его Императорского Величества Камер-Юнкера Александра Сергеевича Пушкина, последовавшей в 29 день сего января, покорнейше просит пожаловать к отпеванию тела в Исаакиевский собор, состоящий в Адмиралтействе, 1-го числа февраля, в 11 часов до полудня».
В тесной квартире пришлось заколотить входную дверь. Но посетители, желающие отдать последний долг, всё прибывали, и им приходилось, через маленькую потайную дверь и узкий коридор, идти в столовую, чтобы взглянуть на любимого поэта.
Те многие, которые приходили из любопытства, были и такие и - немало, удивлялись, как скромно жил знаменитый поэт.
Яковлев, пришедший рано утром, успел увидеть, как возле покойного, лежащего на столе в черном сюртуке, сидит со скорбно опущенной головой Данзас.
– Вы здесь, Константин Карлович? – тихо спросил его.
– Нет, я не здесь, я на гауптвахте, – ответил тот глухо. Знал, что был арестован после дуэли с тем, чтобы остаться с другом – вплоть до его похорон, если умрет, и вернуться на гауптвахту – для отбытия наказания.
Гроб с телом Саши находился в доме два дня, и за это время его посетило более десяти тысяч человек. Многие плакали. Другие долго всматривались в его лицо, будто хотели забрать крупицу его гениального ума.
Как только распространилась весть о том, что он умер, те, кто любил его поэзию, и те, кто не признавал её, бросились в книжные лавки: покупать только что вышедшее миниатюрное издание романа «Евгений Онегин». Весь тираж – более двух тысяч экземпляров, был распродан за сутки. О таком Саша и не мог мечтать...
Как при жизни, так и после смерти, слухи и толки продолжали оплетать его имя. Ходили разговоры, что простые люди хотят расправиться с докторами, которые лечили его, считая, что
приглашаю на свою страничку - прочитать НАКАНУНЕ