пресловутая «деревянная соха» ведь никуда не делась! Она лишь малость видоизменилась, приняв вид, к примеру, лопаты для копки картофеля силами студентов и «товарищей ученых, доцентов с кандидатами» или секатора для заготовки ими же веточного корма в «едином патриотическом порыве» оказать «шефскую помощь» селу.
Но можно попытаться взглянуть философски. И вот ведь что приходит на ум: а не являлось ли то причудливо сочетавшееся несочетаемое тем мощнейшим внутренним источником развития, о котором гласит закон единства и борьбы противоположностей? Ибо не мною открыто, что именно «противоречие есть корень всякого движения». И под гладью и тиной «застоя», над которым вволю поиздевались и потешились перестроечные и постперестроечные критиканы, возможно, накапливались и вызревали колоссальные внутренние силы для самосовершенствования Системы. Той самой Системы, что, увы, не смогла (или не успела) полностью раскрыть свой потенциал. Той самой Системы, что, в конечном итоге, безвозвратно канула в лету. «Штрафные баллы» Системы-матушки копились-копились, в итоге, экзамен по «вождению» оказался не сдан, потому и «наш рулевой» сменился.
И потом, что бы мне ни говорили, но чтобы себя хорошо зарекомендовать и продвинуться во власть, в те времена, нужно было много чего сделать. Успешно отучиться, ударно поработать, проявить активность — словом, стараться, совершать что-то полезное для общества, для людей. Пусть даже в рамках существовавшей идеологической парадигмы. Но она, идеология, не обслуживала интересы какого-либо этноса или конфессии а, несмотря на своё изначально классовое происхождение, со временем, всё больше и больше стремилась просто воспитывать в людях «советский патриотизм». «Для себя — тлеть, для семьи — гореть, для Родины — светиться» — таков тогда был еще один популярный лозунг.
А насчет «всё для блага человека»? Конечно, тогда, стоя в позе буквы «зю» в переполненном троллейбусе с ведерком ягод в зубах, менее всего думалось о том, что это и есть то самое «благо», для которого сделано «всё». Но пресловутое «благо» — понятие относительное, ибо общеизвестно: «не всё то золото, что блестит». А что если попытаться еще разок глянуть на этот вопрос сквозь призму закона единства и борьбы противоположностей? И знаете ли, друзья мои, занятная картинка получается! Потому как советский народ был воспитан выносливым и работящим, подтянутым и неприхотливым, рукастым и изобретательным, сметливым и неунывающим. С таким народом, извините, не только поднимать целину, «делать ракеты и перекрывать Енисей», но и в войне мировой победить — не проблема. И если, в философском смысле, это не есть благо (без кавычек), то тогда что? Как говорится, «что имеем, не храним...»
Да-а... Признаться, интере-е-есная была та, в целом, позитивная и целеустремленная в будущее страна — Советский Союз. Страна хоть и одной партии, но социальной справедливости. Страна удивительных парадоксов и уникальных противоречий. Страна, которая, с течением времени, всё больше и больше превращается в легенду. Страна, которая по-прежнему живет внутри меня. И почему-то приходит на ум строка из песни: «отпустить меня не хочет Родина моя...»
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
А мы с Форином учились жить без Валерки. Его отсутствие рядом с нами ощущалось почти физически. Какой-то биоэнергетический вакуум. Наш класс тоже как будто повзрослел. Без Денисова потихоньку сошло на нет увлечение Форина радиолюбительством, и чем-то это срочно требовалось восполнить.
Сам же я, после того незабываемого «ранения оркестром», не переставал думать, как же в нем оказаться. Но для начала необходимо было перевестись из вечерней музыкальной школы в дневную. Почему-то казалось, что удастся попасть в оркестр, если пойти учиться на контрабас — в оркестре играл всего один школяр-контрабасист. Однако выяснилось, что существовало «джентельменское» соглашение между директорами обеих школ о не переманивании «вечерников» в дневную «музыкалку», где стоимость обучения была существенно меньше. Мы с папой сходили к «вечернему» директору Матвееву, я объяснил, что, мол, умираю, хочу играть в симфоническом оркестре Макухо, а хор-де «так и так брошу»! Матвеев стал увещевать отца: «Подумайте сами: зачем мальчику учиться стучать на этом вымирающем контрабасе!» Аргумент более чем странный, впрочем, и директора понять можно: 18 рублей в месяц за обучение в хоре того стоили. Кстати, многие удивлялись моему желанию учиться играть на контрабасе. А мне, по большому счету, было все равно на чем играть, главное — чтоб в оркестре!
К тому времени, а заканчивалась уже первая четверть седьмого класса, хор «Улыбка» окончательно, как тогда выражались, меня «заколебал». К тому же я постоянно конфликтовал с тремя «активистками» хора — есть, знаете, такие правильные до тошноты, активные пай-девочки, неистребимые ябеды и наушницы. Руководительница хора Вера Александровна постоянно ставила их в пример и во всём поддерживала. А моя училка по «фано», незабвенная Елена Степановна, что-то уж совсем «озверела». Вдобавок она, будучи еще и аккомпаниатором хора, не понаслышке знала о трениях в детском музыкальном коллективе.
На осенние каникулы Елена Степановна задала разучить какую-то очередную муть. Помню, достану ноты заданных ею «бирюлек», открою крышку пианино и, сокрушенно вздохнув, закрою. Погода тоже не радовала: холодно, дождливо, промозгло... Тоска... Торчал дома, только «Щелкунчик» и выручал.
Как-то ко мне в гости заглянул Форин, поболтали, решили сыграть в шахматы. Прислушавшись, он спросил:
— «Щелкунчика» слушаешь?
— Да, а что?
Сыграли партейку - другую. Наши партии всегда отличались завидным бескомпромиссным упорством. Чайковский всё так же звучал фоном.
— Слушай, — молвил Форин. — А хорошая музыка!
Тогда-то я и расписал красочно Форину про оркестр Макухо. Сразу почувствовал: где-то глубоко в подсознании у него шевельнулся интерес — всё-таки прежние занятия музыкой дали знать о себе. Плюс стойкая наследственная предрасположенность к восприятию прекрасного. Надо сказать, что музыка в доме Форина звучала всегда: Таисс Мухтаровна занималась с учениками на дому, да и сама любила помузицировать. Мне нравилась одна довольно взрослая девочка, бравшая уроки у мамы Форина — до сих пор помню ее красивые руки. Почему-то было приятно, когда Таисс Мухтаровна ее хвалила, играла она действительно хорошо.
Каникулы закончились. Задание по «фано» не выполнено, про хор и вовсе вспоминать не хотелось. Я реально осознавал, что значит «неинтересно учиться», как однажды пытался объяснить мне свою неважную успеваемость Тагир Аглиуллин. И вот, уже через несколько дней на первом после каникул занятии по «фано» Елена Степановна вновь от души «чехвостила» меня и за лень, и за недисциплинированность. В мозгу стучала лишь одна мыслишка: всё, ребята, похоже, «музыкалке» — кранты. Хватит, «наелся».
И вдруг Форин сообщил, что рассказал своей маме о желании вновь вернуться к музыке — Таисс Мухтаровна была на «седьмом небе» от радости. Она поговорила и с Макухо, и с директором Фарсиным, выяснив, что из оркестра почти полностью выбыла группа деревянных духовых инструментов («дерево» на сленге музыкантов) — кто-то закончил обучение, кто-то бросил, кто-то не изъявлял желания играть в оркестре. Самое главное, учиться на духовые принимали до 15 лет, да и с отбором туда было намного проще: это вам не «дифссытные» классы скрипочки или «фано», к которым питали особое пристрастие многие благоговейные мамочки. К обучению на духовых инструментах человек, как правило, созревал, и в прямом, и в переносном смысле, позже: младшекласснику чисто физически тяжеловато играть на них. Продолжительность курса обучения духовиков составляла всего пять лет — на два года короче, чем на скрипке или фортепиано. «Административный ресурс» Таисс Мухтаровны тоже помог: нас готовы были принять посреди учебного года сразу во второй класс. Оставалось только определиться с выбором инструмента.
Кларнет! Но там был полная укомплектованность класса — четыре человека. Гобой! Но пара учеников, которые начали было заниматься на этом инструменте, школу бросили, и преподаватель успел уйти. Класс фагота никогда не набирался из-за малоизвестности и «экзотичности» этого специфического язычкового духового инструмента. Между прочим, вспоминается странным, но классов преподавания гитары, что шести-, что семиструнной, почему-то не было. Ученики классов щипковых народных инструментов (мы кликали их «скворечниками» из-за круглой дырки в деке домр и балалаек), получив навыки игры, осваивали гитару, как правило, шестиструнную, самостоятельно.
Флейта! Двое учеников уже учились — Андрей Климов и Лера Сапун. Оставались еще две свободные вакансии — ну, флейта так флейта! Лишь бы попасть к Макухо в оркестр. Правда, Владимир Алексеевич сразу выразил большие сомнения насчет того, насколько быстро нам удастся достичь уровня, достаточного для игры в оркестре: всё-таки партитуры инструментов были профессиональные, для детей неадаптированные. Ведь ни Сайдашев, ни Чайковский на исполнение ребятишками своих оркестровых произведений не рассчитывали. Однако Таисс Мухтаровна заверила его, что мальчики мы старательные: Петя, в общей сложности, учится музыке уже четвертый год, ну а Фархад — мой сын, следовательно... «Ладно-ладно, — ответил Макухо. — Посмотрим».
Я, кстати, не слышал о простых (не специализированных, при консерваториях) музыкальных школах, где преподавали бы такое количество разнообразных и довольно редких инструментов, как в нашей «музыкалке». Их преподаватели зачастую являлись совместителями. У нас работали штатные оркестранты Казанского государственного театра оперы и балета имени Мусы Джалиля: Снегов (контрабас), Ильин (труба), Пашин (кларнет), к сожалению, фамилии других музыкантов-преподавателей забыл. Работали они, разумеется, не бесплатно, но дорогого стоило их желание пропагандировать или, как сейчас говорят, «пиарить» свои инструменты среди детворы. И в музыкальных училищах, и в консерваториях во все времена преподавали педагогику, поэтому их выпускники имели право работать с детьми. Но без желания и даже определенного энтузиазма в этом деле, безусловно, не обойтись.
Не являлся исключением и наш учитель флейты, музыкант от Бога, Музыкант с большой буквы — Акмалетдин Хаялетдинович Мингазетдинов, которого мы звали проще: «Акмал Хаялыч». В оперном театре он был еще и концертмейстером флейт (самым опытным специалистом по инструменту): следил за дисциплиной, профессиональной формой коллег-флейтистов, разбирал с ними, если нужно, сложные места партитур — одним словом, «главный флейтист» театра. Невысокого роста, крепенький, немножко смурной, иронично-философского склада, с классической бородкой — Акмал Хаялыч производил впечатление основательного серьезного человека. С первого же занятия я уверился: прежних проблем, «а-ля Елена Степановна», не возникнет в принципе. Как он умело подводил к поставленной цели, настраивал на выполнение конкретного задания! Ещё и педагог от Бога! И, конечно же, сам факт работы в оперном театре априори гарантировал
С уважением
Александр