яблони. И среди яблонь бежал мальчик, с божьей коровкой на ладошке.
Коровка не хотела улетать, сложив крылышки.
Острые шипы карябали мальчику щёки, голые руки; ветви хлестали по лицу, но ему не было больно. Только хотелось бежать и бежать, без конца, по сказочному саду, и петь бессмысленную кричащую песню.
Бежать и бежать всю жизнь!
Когда я узнал, что бабушка умерла, - сердце замерло, а мысли стали путаться как в болезни. Верно, я на бабкиных похоронах тоже болел. Такое чувство было, что ее смерть остановила меня. Что я готов был уже прыгать и будто прыгнул с высокого берега в ледяную воду, начал перебирать ногами, но воды не почувствовал, - и замер дух...
Когда летел на похороны, я видел сон - плод усталости, боли и жалости.
Будто стоял я перед бабушкиным домом и боялся войти в него. Вдруг там никого нет? Один бабкин гроб на весь дом. Жуть какая...
Но все-таки пересилил себя и толкнул дверь.
Мне навстречу со старого дивана поднялась бабушка. Она была в растянутой шерстяной кофте, в тёмном платке, разукрашенном большими неживыми цветами.
Передо мной было знакомое морщинистое лицо, коричнево-угасающее, но живое, с большим носом, с натянувшейся в домашней полутьме кожей. Карие глаза были живые, с огоньком.
«Ведь ты умерла, - прошептал я. - Умерла!»
«Это хорошо, что ты пришел,— сказала она, не обращая внимания на мои слова. - Ксюша придёт скоро. Проститься с ней хочу…»
«Как мы с нею в девках хорошо жили! Ох, как ладненько... Я всегда маленькая да шустрая была, работала без роздыху. И так тяжело бывало, что руки на себя могла наложить. Да Ксения спасла! И к богу наставила. А хорошо как в церкови! И поют как... И так всегда легчает, и чисто становится, и радостно, только вот вслушаешься, перекрестишься, да все так шепчешь, шепчешь про себя: «И возрадуются рабы господни, увидя много милосердия божия, радуются небу, земле, солнцу и луне, и звездам, горам, холмам и деревам, травам, истинно и искренно радуются и морю, и рекам, и озёрам, и болотам»…
Вроде бы никто не заходил больше в дом после меня, а вдруг в комнате оказалась старушка лет семидесяти, с плывущим пятном вместо лица.
«Зачем звала, Липа?»
«Повидаться надо, Ксюша», — ответила бабка и вытерла лицо сестры своей ладонью.
«Кто, кто ты?» - закричал я испуганно.
Старушка молчала. Она не замечала меня и не слышала.
Дом я не узнавал больше! Всё сменилось. Обои пропали и скромная городская утварь - тоже. Остались голые стены, размашистая печь, икона в углу, а рядом с ней затаившийся в щели большой чёрный таракан.
Бабки разговаривали, сидя на крепко сбитой лавке.
«Вот, Ксюша, и жизни будто не было... А помнишь, как тебя на реку ночью водила? Ты ещё лешака увидала да бежать! Я к бабушке, что было сил. Она меня и давай хлестать: по щекам, по лицу, куда попало... Побежали за тобой, а ты лежишь и тихохонько смеёшься. На луну показываешь и ластишься к ней... Лицо бабушки как сейчас помню! Строгое такое, высокое. Говорит: «Не мешайте ей. Знать, богу приобщается». Так мне вдруг весело стало, что засмеялась я над бабушкой и битья жду, а она не дерётся... Помнишь, я допытывалась, что ты видела? А ты смотрела сурком, молчала и слов из тебя не вытянешь. А позже всё-всё рассказала, как на духу, и полюбила я тебя, не знаю, как полюбила!» - «И я тебя люблю, Липа! - подхватила Ксения. - Ух, как ты плясала! Помнишь? Я всегда у крылечка садилась, чтобы меня видно не было, и завидовала тебе горько, и сладко плакала... Войдёшь ты в круг, голову опустишь, раскраснеешься и поплывёшь павою! И так гордо, красиво, что я злую зависть забывала, а только смотрела и радовалась за тебя...» - «Не бередила бы душу,— загрустила бабка.— Я и поплясала только два годика, пока за мужа не взяли…» - «А голосиста-то ты была, Липа!.. Но и у меня голосок был, хоть здесь бог не обидел. Помнишь, как тянули с тобой вечером жалостливые песни? Ты мягкостью брала, а я силой, переливчатостью». – «Ох, помню! - бабка откинулась к стене и прикрыла глаза. - Постреляют у Рузаевки красные зелёных, а мы трупы собираем. Увозимся, еле на ногах стоим... Всё мерещилось мне, что тятя был среди мёртвых, да я его не нашла... И бабы вечером заплачут, а ты заведешь слабенько: «И-о-о-ох, са-лёз-ные времена...» Поём мы «Слезные времена», а я ничего не вижу, застило вокруг... Потом про молодца поём...»
Бабушка вздохнула и прочитала нараспев: «Летел павлин через реку, уронил перо…»
Баба Ксения напела: «Уронил перо, краше не было...»
«А наговорам веришь? - перебила бабка. - Наговорам людским, колдовству?»
«Верю! - кивнула баба Ксения. - Вот и сглазят если... Потому я такая на свет произошла, Липа, что глаз людской виноват».
«Что же я наделала! - закачалась бабка. - Ведь одних их на ведьму оставила!.. Знаешь ты про колдунью, что жизнь мою отравила?»
Баба Ксения подошла ко мне, села около и стала смотреть мне в глаза.
«Липа, почему ты детей растеряла?» - спросила Ксения.
Бабушка сморщилась и заплакала: «Не жили, Ксюша. Кого не молила, чего не подавала в церкви,— умирали маленькие. Как я по Зиночке с Борисом плакала! Большие уж были, а Боря чудненько так звал меня, будто обмирал радостно. Господи, жалко его очень... Коля на фронте погиб. А Машу колдунья скрутила. А это внучок мой, Игорь».
«Хороший, - баба Ксения затрясла увечными руками и сказала протяжно. - Разреши мне посмотреть на него... Я не сглажу, ни-ни! Тихо сидеть буду и смотреть! Ребеночка смотреть... Не мешайте мне ребёночка смотреть!— она тяжело задышала.— Я ти-хо сижу, не мешаю. Я в угол спрячусь! Не мешайте мне ребёночка смотреть!»
Баба Липа заплакала, и баба Ксения точно очнулась, посмотрела на меня осмысленно, и глаза её были грустно-счастливыми, ласковыми и огромными.
Потом Ксения сказала сестре: «А ты сбереги еще, кого любишь. Сбереги!» - и еще что-то говорила, но тише и не слышно.
И исчезла, только сильно стукнуло моё сердце.
Опять всё изменилось. Я снова был в бабушкином доме, успокоено гладил глазами портреты не виданных мной живыми деда и дяди, видел живое бабкино лицо, страшно старое, но умное и хитрое жизненной хитростью, и слушал ее твёрдый голос: «Вот Игорь... Ты колдунью берегись и своим скажи, и не смейтесь. Бaбa Ксения у меня была. Согласилась со мной. Она божий человек. Ее нельзя не послушать. Ох, бойтесь, бойтесь ведьму! «Живые помощи» вам списала. Возьми». – «Опять ты, баба!» - «А-а, опять! - будто обрадовалась она, но тут же поникла. - Ничего, ничего, я молиться буду, за тебя помолюсь. Может быть, ещё кто-нибудь помолится. Только Ксюша сказала...»
Бабка заплакала. Плач пробивался страшным и неуклюжим басом и долго затихал. Потом бабка долго всхлипывала и вытирала сухие, без слёз, глаза.
«Господи, спаси их от колдовства и любого наговора. И внука моего Игоря спаси, - запричитала она. - Высохну я утром, а они с ведьмой останутся. Одни, без бога, против людского наговора и глаза нехорошего...» - «И на том окияне-море стоит церковь господня. В этой церкви стоят семьдесят гробниц. В тех гробницах лежат семьдесят усопших: очей не взирают, устами не кричат, руками не осязают, ногами не пинают...»
«А ты, внуче, за мной повторяй! Повторяй. Пускай вы неверующие. А глаз дурной заговорить чем? Колюша, сынок, уж как ты маму слушал, а молитву забыл взять. Вот и нету, не вернулся...»
«Ты повторяй за мной, Игорёк, повторяй». – «И пойду я, раб божий Игорь, из избы в избу, и затворю ворота, и затворю плотно. И погляжу в чистое поле». – «Почему не повторяешь? Повторяй!..» - «По узкой дороге навстречу пойдут три хитрых хитреца и мудрых мудреца. И в руках понесут по три златых кубка, наполненных хитростью и мудростью... И я, раб твой, против тех господних хитрецов хитрых и мудрецов мудрых встану». – «Повторяй, почему не повторяешь?!» - опять прикрикнула бабка.
И я поддался, и заговорил чуть слышно, но отчётливо: «Укроти, господи, злых всех сердцем человеков, живущих на земле, недругов и супостатов, как солнце пред востоком. Умягчи сердца всех человеков живущих и начальствующих надо мной мягче пуха и шёлка, и меня утверди крепче булата и стали, и всякого камня.
Как мертвые не встанут до твоего пришествия, как мертвые, лежащие в гробу, не чувствующие тела своего и неподвижные, так и меня все судии, недруги не оскорбят ни руками, ни ногами, ни очами, ни низкими делами, ни низкими словами».
Похороны назначили на час дня.
Последнюю ночь мать спала рядом с гробом. Когда я с сестрой пришёл к бабке, мать переделала уже кучу дел. Вместе с крёстной пекла пироги, разделала и пожарила рыбу.
Я постоял во дворе, удивляясь тому, что бабка умерла, а дом ее стоит, как будто ничего не изменилось. И двор тот же, не изменился. Всё так же здесь тихо, щебечут непуганые воробьи, высоко кружат голуби, а до центра города минут десять ходьбы. Высокие плотные ворота чуть наклонились, но стоят крепко, на года. И калитка рассохлась, плохо закрывается, но еще подержится; и никуда не денется с неё ржавый засов, прилаженный бабкой закрываться на ночь. Новые столбы, что мы вкапывали с отцом, поправляя заборы, почернели и ничем не отличаются теперь от старых, стоявших на их месте. И всё так же низка середина двора: сколько не подсыпали - проваливается. Когда идет дождь, вода заполняет низкое место и получается большая, а по меркам детства, огромная лужа, в которой я пускал кораблики... И колодец тот самый, что в моём детстве. И те же огороды, только вырублено несколько кустов винограда и выросли запомнившиеся маленькими вишни. Те же амбары, курятник, мастерская, летняя кухня. Только постарело всё, к земле прижалось. Но еще постоит. А бабки не будет.
- Что же вы? - толкнула меня и сестру мать. - Идите в дом. С бабушкой побудьте.
В застекленном коридоре, служившем летней верандой, стояла крышка гроба. На неё сразу натыкались глаза, стоило открыть калитку и войти во двор. Крышка была обита лёгким сатином жёлтого цвета. Поверх него - чёрный атласный крест с двумя поперечными полосами: перпендикулярной и косой. Я прошёл в прихожую, оттуда - в залу. В зале много дневного света. На окнах белые вязаные занавески, трюмо завешено, портреты повёрнуты лицом к стене. В левом углу, на тумбочке из-под телевизора, покрытой белой скатертью, - большая икона спасителя, перед ней - лампадка. Рядом гранёный стакан с водой. На нем лежит просвирка, щепотка соли.
Гроб стоит на сотворенном дедом раздвижном дубовом столе, в гробу - бабка. На ее лице выделяется крупный нос. Уголки сжатых лиловых губ горько опущены. Крупные уши спрятаны под платком. Другие черты лица мелки и незаметны.
Глаза полностью не закрылись, как ни прижимали их пятаками, из их щёлок выглядывают остекленевшие зрачки. Руки сложены на груди, пониже маленькой иконки, и держат свечку. Свеча наклонилась, но не падает.
Бабка лежит на белом покрывале, в белой рубашке, головой к лампадке, ногами к выходу. Лицо у неё смирное, успокоенное. Справа от гроба, около окна, на высокой тумбочке, - книга. Перед ней старушка с двойным подбородком. Она читает. Слева на диване сидят богомолки в черном, время от времени крестятся и разговаривают вполголоса.
Душно...
В зале соседки: круглолицая баба Лиза, дом которой выпучился на дорогу и проваливается всё больше, баба Катя, массивная баба Груша...
На стуле в углу сидит мать. Она качается в такт чтению. Сестра - красная, держит свечку...
Сказали, что катафалка приехала, и я вышел на
