поражающей дистанции!). - Всё равно узнаю – кто. И тогда…
Но на этом его обещании в роте спасительно загорается свет. Все, в их числе и Столешний, на мгновение зажмуриваются. Но, быстро освоившись в освещении, узурпатор продолжает:
- Ну что, может, на свету признаемся? Или смелее, чем… – как фамилия, курсант? - поворачивается он к Цыкину.
- Цыкин, - подсказывает вместо курсанта угодливый Трошин. Он – расторопный - уже успел выключить аккумуляторную лампу.
- …Смелей, чем Цыкин, в роте никого нет?
Молчат сто шестьдесят восемнадцатилетних парней, могущих одной своей безоружной массой снести с прохода и Столешнего, и Трошина, и всех вместе взятых с ними старшин, молчат да щурятся от света. Цыкин, опустив глаза, стоит на средней палубе, ожидая дальнейшей своей участи.
- Встать в строй, Цыкин! – бросает команду, не глядя на него, Столешний, и добавляет. – Пока встань...
И вновь тишина в угрюмой роте. Даже остальные старшины не смеют вмешиваться в экзекуцию, проводимую годком Столешним. Но годок уже показал себя, произвёл на личный состав неизгладимое впечатление. Ему уже неинтересно дальнейшее.
- Толя! - кивает он Быдайко. – Проведи-ка для разминки парашютно-десантные упражнения, да так, чтоб у них у всех жо… взмылились. А то – все герои из шхер кричать. (Шхера – укрытие).
И Столешний, остановивший в подразделении «беспредел», картинно, с высоко поднятой головой уплывает в старшинскую…
- Так хто это меня в пятую роту отсылал? – сменяет его, выходя на середину прохода обезличенный Быдайко.– Не вспомнили хто? Тогда бистенько откладываем шитьё на завтра, хто не успел, и начинаем упражняться - до посинения, пока не вспомните - хто!
Быдайко делает интервал, необходимый для исполнения первой «вводной», и зловеще командует:
- Рота, не раздеваясь, - ат-бой!
Играет, искрится, переливается свет на вымытых электрических плафонах. Прогуливаются по средней палубе оскорблённые, мстительные, ехидные старшины. Взлетают курсанты на коечки поверх одеял. И тут же спрыгивают с них по команде: «Отставить!», или «Подъём!». Выстраиваются в среднем проходе. Ждут, готовые броситься обратно на постели, новой команды «Отбой!»...
- Подъём!
Кто-то трясёт Андрея за плечо. Сквозь сон Брагин едва различает сопровождающий команду вопрос:
– Этот, почему дрыхнет?
- Он в наряде, – отвечает голос, похожий на голос Феди Симахина.
Андрей разлепляет веки. Над ним стоит Бончаров.
- Курсант Брагин, встать! Вы - в каком наряде?
Андрей ломко поднимается, выпрямляется перед старшиной, машинально отвечает:
- Резервное отделение.
В голове у него горячая, сваренная в сухие комки, пшённая каша. Он ничего не понимает: утро это или вечер, подъём или отбой. Ребята вокруг, вроде бы, уже одетые, или - ещё одетые?..
- Разве в резерве отдыхают? – спрашивает Бончаров, будто самого себя. И сам же себе отвечает: - В боевом отделении службу несут!
- Мне командир смены разрешил… - хрипло говорит Андрей, одновременно ворочая тяжёлую пшёнку в раскалённой голове и гадая: «Так подъём или отбой»?
- Ну, тогда отдыхай, но, не раздеваясь! – разрешает Бончаров. И все равно из его слов так и не ясно: что сейчас – утро или вечер?
Старшина уходит, Андрей садится на край коечки. В проёме кроватей видно, что постели мяты, а все курсанты стоят на средней палубе.
- Отбой! – в двадцатый раз звучит команда, и курсантики несутся к коечкам.
«Взлёт-посадку устраивают!», - начинает соображать резервник. Он, наконец, догадывается посмотреть на наручные часы и не без труда различает на них 23.15., - «Полночь подходит, а отбоя всё нет, суки».
В глазах Андрея слезливая муть. Лицо горит. Он прикрывает вздутые веки и уже ясно понимает, что у него очень высокая температура. Но мысли разжёвывают другое, то, что в комьях мозга: «А Столешний? Заметил или не заметил, что я хотел ему врезать?»…
- Подъём! – звучит из глотки Быдайко. Но команда эта дана не для Брагина, и не для тех, кто в состоит в суточном наряде. И Андрей снова заваливается головой на подушку. А вокруг топают, скрипят сетками коек, толкаются курсанты...
«Опа-на!», – вдруг вонзается в забытьё Андрюхи луч просветления. - А чё это я в строй становился? Мне же лежать дозволено было? Во дура-ак!».
Он переворачивается на другой бок, пытаясь погрузиться в дрёму. Но теперь его возрастающе достают, бьют по глазам и ушам, свет и шум неугомонной роты.
Мысль о напрасном его вставании в строй не промелькнула, а обломилась стрелой и больно застряла в мозговой каше.
«А, вообще, становился ли я со всеми? И да, вроде, и нет, будто… Ничего не понятно, – размышляет он, трудно засыпая. - Утром всё прояснится. И сразу в санчасть отпрошусь. Сильно простудился. Хоть бы ночью никакая «вводная тревога» резервное отделение не потревожила…».
Никакой тревоги для БРО в течение ночи не было. На завтраке Андрей (температура у него сошла, и он решил сходить сначала на камбуз) спрашивает Федю Симахина:
- До которого часа вас вчера гоняли на «взлёт-посадке»? Я уснул, не помню.
- До двенадцати, курвы! – Федя сердито ковыряет «бронебойку». - А Цыкин почти до утра гальюн драил.
- А Столешний больше не появлялся? Никого не мочил?
Симахин с недоумением смотрит на Брагина.
- Столешний? Его и в помине не было…
Андрей в свою очередь недоверчиво взирает на Федю: «Он, чё – подкалывает меня?». - Но вслух говорит:
- Как это не было? А кто Прищепу бил и Юмашева?
- Никто не бил… Ты, Андрюха, что, по фазе сдвинулся?
Андрей вглядывается в непритворные глаза Фёдора.
- Да ладно ты… Он же и Цыкину врезал, и на меня после пошёл…
- Да никто Цыкину не врезал. А ты почти всю «взлёт-посадку» продрых, пока тебя Бончаров не разбудил. Я ещё сказал ему, что ты – в наряде находишься, он трогать тебя больше и не стал.
Федя подозрительно смотрит на Андрея: не дуркует ли тот в его, Федин адрес? Но у москвича на физиономии нарисованы неподдельные непонятки.
Федя ухмыляется:
- Тебе всё это, наверное, приснилось. Иди, отпрашивайся скорей в санчасть. Рожа у тебя красная слишком – ещё со вчерашнего дня такая, болеешь ты, Андрюха …
- Постой, Федя. Ты чё дурачишь меня? Цыкин ведь признался, что кричал о Быдайко в темноте?
- Признался.
- Ну. И Столешний хук ему провёл…
- Да никто ему ничего не проводил. Его Быдайко в гальюн загнал на всю ночь, он там и уснул с тряпкой в руках над дучкой. А теперь Цыкина «через день на ремень» гонять будут - дневальным по роте…
- А Столешний?
- Да чё ты к нему прицепился? – раздражается Фёдор. – Не было никакого Столешнего. Он вообще в роте - как не ночевал. У него, говорят, в городе подруга с квартирой. Вот он к ней с ночевой в увольнения и бегает…
Андрей не верит Феде. Он поворачивается к соседу, сидящему со стороны другого его плеча. Это крупноголовый курсант Виктор Грабарь, с аппетитом проглатывающий последнюю ложку каши.
- Грабарь, - скажи честно, Столешний был вчера на «взлёт-посадке»?
- Не был он там, Симахин же говорит тебе, – улыбается Грабарь, открывая крупные, предназначенные для угрызения мослов, а не отварных круп, зубы.
- А кто с фонарём ходил по роте?
- Трошин.
- Со Столешним?!
- Нет, с Быдайко.
Андрюха морщит лоб, трёт виски.
- И никто из старшин никого не бил?
- Никто не бил. Их за рукоприкладство сразу под трибунал загонят, если кто их заложит. Они только наряды объявлять и могут, да нас гонять. А об остальное – клыки пообламывают…
Похоже, Андрея никто не разыгрывает, потому что другие курсанты, какие поближе за баком и слышат разговор, с удивлением поглядывают на запутавшегося Брагина.
- Странно… Ну, а второй, кто тоже в темноте кричал, так и не объявился? – спрашивает, сникая, и ещё раз проверяя свою память, Андрей.
- А кто ж таким дураком, как Цыкин, будет, - говорит Грабарь, с аппетитом долизывая ложку.
Больше Андрей никого не расспрашивает. Он вспомнил промелькнувшее ночью сомнение и понял, что половина произошедшего вчера попросту пригрезилась его воспалённому воображению, где явь и наваждение смешались в густую переваренную, слипшуюся пшённую гущу.
Потому после завтрака он безо всякого угнетения совести (курсанты ведь могут коситься, что шлангует!) отправляется в лазарет.
